ывается  обычно  на  протяжении длительного  времени.
Диккенсовская "Повесть о двух городах" была написана  более чем через 20 лет
после выхода в свет "Французской революции" и под ее очевидным воздействием.
Отличием позиции  Карлейля и  Диккенса  оказался,  как  ни странно,  больший
исторический оптимизм Карлейля,  его  большая объективность. Во "Французской
революции" автор возмущается, иронизирует,  осуждает,  но вместе с читателем
переживает   революцию  как  историческую  неизбежность.  Диккенс  --  почти
искусственная беспристрастность. Диккенс видит  в революции "возмездие" -- и
в этом смысле идет вслед  за Карлейлем, но у Диккенса "кровавая кара" -- это
мрачный и вечный символ.
     "История  Французской  революции"  Карлейля  была  первым   развернутым
оправданием  революции, написанным  тогда, когда  революция была еще в живой
памяти современников, в этом непреходящее значение книги.
     Помимо "Истории Французской  революции", огромный общественный резонанс
имели лекции Карлейля о героях и  героическом, прочитанные им в 1840 году. И
впоследствии  именно  эти  лекции среди  всех других  произведений  Карлейля
вызывали наибольшие споры.
     Карлейль  выразил  в  них свой  взгляд на  историю, на роль  личности в
развитии человечества.
     "Всемирная  история, -- пишет  Карлейль,  --  история того, что человек
совершил в  этом мире, есть, по моему разумению, в сущности, история великих
людей,  потрудившихся здесь, на земле. Они,  эти великие люди,  были вождями
человечества, образователями, образцами и, в широком  смысле, творцами всего
того,  что вся  масса  людей вообще  стремилась осуществить, чего она хотела
достигнуть;  все содеянное  в этом  мире представляет, в  сущности,  внешний
материальный   результат,  практическую  реализацию  и  воплощение   мыслей,
принадлежавших великим людям, посланным в этот мир".
     Многие   суждения   и    мысли   Карлейля   буржуазной   историографией
эксплуатировались именно  потому,  что  их удавалось вначале  упростить  или
просто  исказить.  И это относится  больше  всего к  карлейлевскому  понятию
героя. Отметим  в  этой связи, что герой,  по Карлейлю, -- это прежде  всего
человек  высшей  нравственности,  обладающий исключительной  "искренностью",
"оригинальностью"   и   "деятельностью".   Придавая   труду  высшее,   почти
религиозное  значение.  Карлейль видит в подлинном  герое человека постоянно
трудящегося и  деятельного.  (Еще раньше в книге "Sartor Resartus"  Карлейль
говорил  о "бессмысленности этого  невозможного  предписания  "познай самого
себя",  если  только не  переводить  его в другое предписание, до  некоторой
степени  возможное: "познай,  что ты можешь  сделать".  ) Чрезвычайно  важна
также искренность. ("Кто высказывает то, что подлинно в нем заключается,  --
писал Карлейль  в книге "Прошлое и настоящее", --  тот всегда найдет  людей,
чтобы   слушать  его,  несмотря  ни   на  какие  затруднения".  )   Карлейль
недвусмысленно говорит  об  общенациональном, народном  значении  подлинного
героя,  гения. "Великое  дело  для  народа -- обладать  явственным  голосом,
обладать человеком, который мелодичным языком высказывает то,  что чувствует
народ  в своем сердце. Италия, например, бедная  Италия, лежит раздробленная
на  части, рассеянная;  нет  такого документа  или договора, в  котором  она
фигурировала бы как нечто иное; и однако благородная Италия -- на самом деле
единая  Италия: она  породила своего  Данте, она может говорить!..  Народ, у
которого есть Данте, объединен лучше и крепче, чем многие другие  безгласные
народы, хотя бы они и жили во внешнем политическом единстве".
     В карлейлевской концепции героя в том виде, в каком она была разъяснена
им  в  его  лекциях,  "нравственное",  "духовное"   и  "деятельное"   начала
нерасторжимы.  Это  следует  помнить,  учитывая  снижение понятия о  герое и
героическом, его  практическую девальвацию  в  более  поздних  произведениях
самого Карлейля.
     Помимо  пророков,  вождей и "духовных пастырей",  Карлейль причислил  к
сонму героев писателей и поэтов.
     В  принципе идея  эта  не была нова.  Взгляд Карлейля на  миссию  поэта
существенно  совпадал  с  высказываниями  Фихте (Карлейль  и сам  говорит об
этом). Английские романтики за 30 лет до Карлейля писали  "об исключительной
восприимчивости поэта", его особой "подверженности чувству" (в предисловии к
"Лирическим балладам", 1800).  Но Карлейль поставил поэта, художника рядом с
пророками  ц  героями.  Важным  было  также  утверждение  героической миссии
писателя, не только поэта -- уточнение, но видимости, незначительное, однако
на  самом  деле  существенный  сдвиг в  сторону  от  романтической  позиции.
Героизация  писательской  деятельности,   высшей  духовной  миссии  писателя
производилась в противовес буржуазно-потребительскому  взгляду на искусство,
но в основе ее лежал идеалистический взгляд на искусство.
     Альфа   и  омега  героизма,  по  Карлейлю,  способность  героя  "сквозь
внешность  вещей  проникать  в  их  суть", "видеть  в  каждом  предмете  его
божественную красоту, видеть, насколько каждый предмет представляет поистине
окно, через которое  мы можем заглянуть в бесконечность". Назначение героя и
состоит  в том, чтобы  "сделать истину  более понятной  для обычных  людей".
Отметим,  что разграничение  герои  --  негерои  производится  здесь  не  по
социальному,  а  по  духовному  признаку.  В  этом  смысле позиция  позднего
Карлейля,   причислившего   к   героям  "деятельного   буржуа",  была  более
социально-конкретна и более реакционна.

     * * *
     Список  замечательных людей,  с  которыми  на протяжении  почти  70 лет
общался Карлейль, включает десятки имен.
     Книга богато населена современниками Карлейля,  теми, с  кем  связан он
был  идейно,  по  литературным делам  и чисто  дружески.  Прежде  всего  это
Диккенс,  Гете,   "американский  Карлейль"  --  Эмерсон   и  многие   другие
хрестоматийно известные лица. В книге нет Герцена, но есть люди его круга --
Маццини, Джон Стюарт Милль.
     Среди  разнообразных  влияний  и  веяний,  сказавшихся  на  центральном
произведении  Герцена "Былое и  думы", Томас  Карлейль сыграл особую роль. В
годы, когда окончательно складывается замысел  "Былого и дум",  знакомство с
Карлейлем,   автором   работ,  свободно  сочетающих  историю,  философию   и
беллетристику,   научное   изложение   с    поэтическим   жаром,   оказалось
своевременным.  Занимавшие  Герцена  еще в 30-е годы  поиски  особой  формы,
соответствующие складу его творческой личности, вылились у  него  тогда же в
мучащий его вопрос: "Можно ли в форме повести  перемешать науку, карикатуру,
философию, религию, жизнь реальную, мистицизм?" В ранних литературных опытах
Герцена еще ощущалась изначальная разнородность элементов, целостность формы
была найдена только в "Былом и думах".
     Герцен познакомился с Карлейлем в 1853 году в Лондоне.  Он увидел в нем
"человека таланта громадного, но чересчур парадоксального".
     У Карлейля и Герцена  много общих литературных вкусов; у них оставшаяся
от  юности  общая  любовь  к немецким романтикам, преклонение  перед  Гете и
критика  его  "олимпийства",  у  них  все вопросы  "сочленены  с  социальным
вопросом" (выражение Герцена).
     Мысль  о  социальном вырождении  Европы,  растущий пессимизм Герцена  в
отношении будущего Европы созвучны настроениям Карлейля в те же годы.
     Герцен,  обличающий  "скуку"  буржуазного  общества,  где  материальные
интересы  вытесняют  духовные устремления,  нашел в  Карлейле сочувственного
слушателя.  В отношении  к  буржуазному  мещанству -- "этой стоглавой гидре"
(Герцен), к буржуазному обществу в целом они действительно мыслят одинаково.
     "Искусству не по себе в чопорном,  слишком прибранном, расчетливом доме
мещанина... искусство чует, что в этой  жизни оно сведено на  роль  внешнего
украшения, обоев,  мебели, на  роль  шарманки; мешает --  прогонят,  захотят
послушать  --  дадут  грош,  и  квит"  --  это слова  Герцена.  Но  разве не
напоминают они о Карлейле?  Точно так же по множеству признаков герценовские
наблюдения над  жизнью буржуазной Англии близки к наблюдениям Карлейля. Иное
дело -- "положительная программа" или взгляды  на  взаимодействие личности и
истории.
     Проблема "личность и общество" лишь в ранних работах Герцена решалась в
плане  романтического  противопоставления "героя" и "толпы". В более поздние
годы диалектика личного и исторического была тщательно продумана Герценом на
примере собственной судьбы, она жизненный центр "Былого и дум". В  1866 году
во  вступлении  к "Былому и  думам" Герцен  писал,  что произведение его "не
историческая монография, а отражение истории в человеке, случайно попавшемся
на ее дороге". Герценовское понимание отношений между исторической личностью
и эпохой  было  намного полнее  и  глубже,  чем ответы, которые давал на эти
вопросы Карлейль.
     В эти годы герценовский идеал тоже  обращен назад, но герой  отличен от
героев  Карлейля 50-х  годов, он,  можно сказать, идеализированный  персонаж
Карлейля -- автора "Истории Французской революции". В годы, последовавшие за
крушением революции 1848 года, Герцен создает образ "Дон-Кихота  революции",
то есть  участника французской революции 1789 года, "доживающего свой век на
хлебах своих  внучат, разбогатевших французских мещан". Дон-Кихоты революции
"мрачно и одинаково стоят  полстолетия, бессильные  изменить,  все ожидающие
пришествия  республики  на   земле".  Именно  в  эти  годы  Герцен  пишет  о
потенциальной  революционности народа: "Их (то есть городских работников. --
С.  Б. ) революционерами поставила  сама судьба; нужда и развитие сделали их
практическими  социалистами;  оттого-то  их   дума  реальнее,  решимость  --
тверже".
     А Карлейль?  Вышедшие  в  1850  году  "Современные памфлеты" обнаружили
усугубление его собственной политической реакционности.
     Влияние  идей  Карлейля было,  как мы уже говорили,  огромно.  Особенно
заметно повлиял  он на  развивающуюся  американскую философию и литературную
критику,   в  особенности   на   Эмерсона,  Торо,  Лонгфелло.   Многие  идеи
европейского  романтизма,  не   принадлежавшие  собственно  Карлейлю,  стали
известны  в Америке  через Карлейля.  Называя Карлейля учеником Гете, Торо в
своем  очерке 1847 года пишет  о "замечательном немецком правиле  соотносить
автора с его  собственными мерками". Но таков  был общеромантический принцип
литературной   критики,   нашедший  развернутое   оправдание  у   английских
романтиков старшего поколения,  в  частности, у  Кольриджа. В России  Пушкин
сформулировал  этот принцип как  необходимость  судить  поэта по законам, им
самим над собой признанным. У Карлейля этот принцип был особенно  силен, ибо
опирался на  неизменно  сочувственную трактовку личности, биографии великого
человека,  писателя.  То  же самое  в известной  мере  относится  и  к  идее
"органики".  В Англии  первым  интерпретатором идей  немецкого романтизма об
органической природе искусства стал Кольридж, а вслед за ним  Шелли.  Однако
для  американской  критической  мысли  первостепенное"  значение  наряду   с
"Литературной биографией" Кольриджа имели труды Карлейля.

     * * *
     Из всех многочисленных отзывов  о Карлейле, данных  его современниками,
особый интерес для нас, несомненно, представляет критика Карлейля  Марксом и
Энгельсом.
     В феврале 1844 года  в "Немецко-французском ежегоднике" был опубликован
отзыв Энгельса о книге Томаса Карлейля  "Прошлое и настоящее" (1843): "Среди
множества толстых  книг и  тоненьких брошюр, появившихся  в  прошлом  году в
Англии на предмет развлечения и поучения "образованного общества",  -- писал
Энгельс, --  вышеназванное  сочинение  является  единственным, которое стоит
прочитать"  *. Энгельс напоминал, что в течение многих лет Карлейль  изучает
социальное  положение  Англии -- "среди образованных людей  своей  страны он
единственный, кто занимается этим вопросом!".
     * К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч.. т. 1, с. 572.

     Перед тем как перейти к анализу новой работы Карлейля.  Энгельс  делает
следующее замечание: "Я  не могу противостоять искушению перевести наилучшие
из удивительно  ярких мест,  часто  встречающихся  в  этой книге".  И  далее
Энгельс внимательнейшим  образом "прочитывает" всю книгу, иллюстрируя каждое
наблюдение подробными  цитатами.  Он  суммирует  эту  часть статьи следующим
выводом,  представляющим  в  максимально   сжатой   форме  содержание  книги
Карлейля:
     "Таково положение Англии по Карлейлю. Тунеядствующая землевладельческая
аристократия,  "не  научившаяся даже сидеть  смирно  и  по крайней  мере  не
творить   зла";  деловая  аристократия,  погрязшая   в  служении  маммоне  и
представляющая собой  лишь банду промышленных разбойников  и пиратов, вместо
того,   чтобы   быть   собранием   руководителей   труда,   "военачальниками
промышленности";   парламент,   избранный   посредством  подкупа;  житейская
философия простого созерцания  и  бездействия,  политика  laissez  faire  *;
подточенная,  разлагающаяся  религия, полный  распад  всех  общечеловеческих
интересов, всеобщее разочарование в истине и  в человечестве  и,  вследствие
этого, всеобщее  распадение  людей  па  изолированные,  "грубо  обособленные
единицы", хаотическое,  дикое смешение всех жизненных  отношений, война всех
против всех, всеобщая  духовная  смерть,  недостаток  "души", т. е.  истинно
человеческого   сознания;   несоразмерно   многочисленный   рабочий   класс,
находящийся   в   невыносимом  угнетении   и   нищете,  охваченный  яростным
недовольством и возмущением против старого социального порядка, и вследствие
этого грозная,  непреодолимо  продвигающаяся вперед демократия; повсеместный
хаос,  беспорядок, анархия, распад  старых связей  общества,  всюду духовная
пустота,  безыдейность  и  упадок  сил, --  таково  положение  Англии.  Если
отвлечься от некоторых выражений, связанных с особой точкой зрения Карлейля,
мы  должны  будем  с  ним  вполне  согласиться.  Он,  единственный  из всего
"респектабельного" класса, по  крайней мере  не закрывал глаза на факты... "
**.
     *  "Laissez  faire"  --  "предоставьте  свободу  действий"  --  формула
буржуазных  экономистов, сторонников  свободной  торговли  и невмешательства
государства в сферы экономических отношений.
     ** К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 1, с. 576, 584--585.

     Факты,  которые приводил  Карлейль,  были поистине  чудовищными: в 1842
году  в  Англии  и Уэльсе  насчитывалось  1  миллион  430 тысяч  пауперов, в
Ирландии  их было почти  два с половиной  миллиона, "среди пышного  изобилия
народ умирает с голоду".
     Эта  основная, критическая  часть  книги Карлейля  получает  высочайшую
оценку  Энгельса.  Энгельс  цитирует  Карлейля  целыми  страницами,  отдавая
должное блестящей форме, в которой Карлейль  описывает бедственное положение
"процветающей" Англии. Энгельс отмечает все самые "колкие" и, по  видимости,
убедительные места  книги.  "Но  что такое, в конце концов, демократия?"  --
вслед за Карлейлем восклицает он  и приводит длинное "разъяснение" Карлейля,
открывающееся его знаменитым  ответом  на  этот  вопрос: "Не что  иное,  как
недостаток  в людях, которые могли  бы управлять вамп,  и примирение  с этим
неизбежным  недостатком, попытка обойтись без таких людей".  Особое внимание
обращает  Энгельс  на   сетование  Карлейля   по  поводу  утраты  религии  и
образовавшейся  вследствие этого "пустоты".  ("... Небо  сделалось  для  нас
астрономическим  хронометром, полем охоты  для  гершелевского телескопа, где
гоняются за научными результатами и за пищей для чувств; на нашем языке и на
языке старого Бена Джонсона это значит: человек утратил свою душу и начинает
теперь замечать ее отсутствие". ) В ответ на это Энгельс пишет: "Собственная
сущность  человека  много  величественнее  и  возвышеннее, чем  воображаемая
сущность  всех возможных "богов", которые ведь представляют собой лишь более
или  менее неясное и искаженное отображение  самого  человека. Если  поэтому
Карлейль повторяет вслед за Беном Джонсоном, что человек утратил свою душу и
начинает  теперь  замечать  ее отсутствие,  то  правильнее было бы  сказать:
человек утрачивал в религии свою собственную сущность, отчуждал от себя свою
человечность, и теперь, когда с  прогрессом  истории религия поколеблена, он
замечает  свою пустоту и неустойчивость. Но для него нет  иного спасения, он
может снова обрести свою человечность, свою сущность не иначе, как преодолев
коренным образом  все религиозные представления и решительно,  чистосердечно
вернувшись не к "богу", а к себе самому" *.
     Карлейль  снова выдвигает  идею  труда как "спасения" человека,  он  во
многом повторяет здесь то, о чем  говорил уже в  своих лекциях о  героях. Он
пишет о "священном пламени  труда",  о его "бесконечном значении".  Приведем
отрывок из текста, цитируемого Энгельсом. "О человек, разве в глубине твоего
сердца не  заложен дух  деятельности, сила труда,  которая  горит,  как  еле
тлеющий  огонь,  и  не дает покоя,  дока ты  не  разовьешь  ее, пока  ты  не
запечатлеешь ее кругом  себя в  деяниях? Все, что беспорядочно, невозделано,
ты должен упорядочить, урегулировать, сделать годным для обработки, покорным
себе и  плодородным. Всюду, где ты находишь беспорядок,  там  твой  исконный
враг;  быстро напади на него, покори его, вырви его из власти хаоса, подчини
его  своей власти --  власти  разума  и божественного начала! Но  мой совет:
прежде всего нападай  на невежество, глупость, озверение; где бы ты ни нашел
их, рази их, неустанно, разумно,  не успокаивайся, пока ты живешь и пока они
живы, рази,  рази, во имя бога рази! Действуй, пока еще день; придет ночь, и
никто уже не сможет работать... " **
     * К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 1, с. 583, 593--594.
     ** Там ж е, с. 588.

     Однако и труд в буржуазном обществе, как замечает Энгельс,  вовлечен  в
дикий водоворот  беспорядка и хаоса. Карлейль требует поэтому  "установления
истинной  аристократии культа  героев  для организации труда", то есть снова
обращается к своей "стойкой" идее о значении героической личности в истории.
     Энгельс указывает  на "односторонность" Карлейля, полную неприменимость
всех  его рецептов.  ("Человечество проходит через  демократию,  конечно, не
затем, чтобы в конце  концов снова вернуться к своему исходному пункту"), но
отмечает  в книге  замечательные достоинства и настойчиво советует перевести
ее   на   немецкий   язык.  "Но  да   не  прикоснутся   к   ней  руки  наших
переводчиков-ремесленников!" * -- предостерегает он.
     В 1850 году  Марксом и Энгельсом  была написана статья  о  "Современных
памфлетах" Карлейля (1850). Этот обширный отзыв Маркса и Энгельса был резким
-- в меру того регресса, который  наметился в позиции Карлейля к началу 50-х
годов.
     "Антиисторический  апофеоз средневековья",  который  содержался  уже  в
"Прошлом  и настоящем",  был сохранен в "Современных памфлетах", но основное
внимание Карлейля обращено на практическое разрешение острейших общественных
проблем. Маркс и  Энгельс подчеркивают  тут непоследовательность и путаность
позиции  Карлейля, который буквально не может  свести концы с  концами. "...
Карлейль смешивает и отождествляет уничтожение традиционно еще сохранившихся
остатков феодализма, сведение государства к строго  необходимому и  наиболее
дешевому,   полное   осуществление   буржуазией   свободной  конкуренции   с
устранением    именно    этих    буржуазных   отношений,    с   уничтожением
противоположности  между  капиталом  и  наемным  трудом,  с  ниспровержением
буржуазии пролетариатом. Замечательное возвращение к "ночи абсолюта",  когда
все  кошки  серы! Вот оно,  это глубокое знание "знающего", который не знает
даже азбуки того, что происходит вокруг него!"
     "Неприкрытой низостью" называют Маркс и Энге