лейль после рассказывал Джейн,
что герцог был очень хорош собой, с прекрасными голубыми глазами,  настоящий
аристократ и обладал самой благородной внешностью изо всех знакомых Карлейлю
немцев.  Неужели  даже  благороднее  Платнауэра? -- спросила она язвительно.
"Нет, разумеется,  несокрушимое  благородство  Платнауэра --  со  всеми  его
сюртуками -- нигде больше не встретишь", -- добродушно ответил Карлейль.
     Добродушие было не самой характерной его чертой в  то время, хотя он не
забыл сделать Джейн подарок к Новому году и купить ей брошь с камеей на день
рождения.  Он  часто обедал  в  гостях, и его высказывания о  добродетели  и
пороке звучали  так,  как  будто были  внушены ему  господом.  Когда  Милнз,
который  любил поддразнить Карлейля, заметил,  что  добро  и зло --  понятия
относительные, он получил прямой отпор: "Однако мы знаем, что такое порок; я
знаю  порочных людей, людей, с которыми я  не  стал  бы  жить вместе: людей,
которых  я при  определенных обстоятельствах убил бы или они убили бы меня".
Оригинальные рассуждения молодого человека по имени Скервинг по поводу добра
и зла были перечеркнуты словами: "Теперь я вижу, что  вы такое  -- нахальный
щенок,  адвокатишка из Эдинбурга". На званом  завтраке он вступил в жестокий
спор  с Маколеем о достоинствах сына Кромвеля, Генри 63; во время
поездки в Манчестер затеял с Джоном Брайтом спор  о пользе  железных дорог и
рабства среди негров. Когда он проводил время  у Берингов, Милнза или в ином
фешенебельном обществе, его все больше одолевало чувство вины за праздность,
пустоту и шум, окружавшие его. Гостя у леди Гарриет, он писал Джейн, которая
в это время лежала в Челси больная, с невольным комизмом в тоне: "О Господи!
Почему  я  жалуюсь  тебе,  бедной,  прикованной  сейчас к  постели?  Не буду
жаловаться. Только если бы ты была сильна, я рассказал бы тебе, как я слаб и
несчастен".
     В  этот  несчастливый  момент,  в  октябре 1847  года, явился  Эмерсон,
приехавший  в  Англию для  чтения лекций. Сойдя на берег в Саутгемптоне,  он
получил восторженное приглашение пожить на Чейн Роу. "Знай же, мой друг, что
воистину,  пока ты в  Англии,  твой  дом  --  здесь". Однако, когда  Эмерсон
приехал туда однажды  в 10 часов вечера,  Карлейль с глазу на глаз выразился
уже не  столь пышно: "Вот и  мы опять собрались вместе".  Они не встречались
почти  пятнадцать лет,  со времени приезда Эмерсона  в  Крэгенпутток,  когда
Карлейль нашел, что Эмерсон самый милый человек,  какого он когда-либо знал,
а Эмерсон причислил беседы Карлейля к трем величайшим чудесам, виденным им в
Европе. Годы изменили их  обоих. Карлейль уже  не  собирался выслушивать его
отвлеченные рассуждения  об идеальной добродетели или о бессмертии души; его
вообще  не  очень  интересовали  теперь  споры,  но лишь  собственные мысли,
которые  выливались  в блестящие монологи -- наполовину комичные, наполовину
серьезные,  но  целиком догматичные.  Такой  ум  вряд  ли мог оценить сухую,
благородную, безупречную серьезность Эмерсона; да и Эмерсон  был уже не  тот
скромный  юноша, постигающий мир, который приезжал в Крэгенпутток.  Он и сам
пользовался  немалой  славой,   сам  привык  говорить  перед  внимающей  ему
аудиторией, он, наконец, тоже имел репутацию пророка.
     За несколько дней, пока Карлейль водил Эмерсона по Лондону, два мудреца
имели возможность  присмотреться  друг к другу, причем отнюдь не к взаимному
удовольствию.  Эмерсон в  своем дневнике отмечал  многословные  потоки  речи
Карлейля. "Он снова и снова, неделями,  месяцами, повторяет одно  и  то же".
Его "лохматое могущество" презирал искусства, он прерывал каждое предложение
коротким смешком и каким-нибудь словечком, вроде "пустобрех" или "осел", а в
ответ  на  мягкую критику в  адрес  Кромвеля  он напустился  на Эмерсона  "с
яростью".  Мудрец  из Конкорда  заключил, что  мудрец  из  Челси  становится
невозможен,  и  подыскал  для  него   выразительное  определение:  "огромный
падающий молот с приспособлением вроде Эоловой арфы".
     Это  Эмерсон  о Карлейле.  А  что думал Карлейль  об Эмерсоне? В первую
очередь он жаловался на то  же, на что и  американец:  слишком  много  слов.
"Кажется, этот янки положил себе за правило, что его речь должна звучать все
время  и прерываться только  ради сна: жуткое правило".  Сблизиться с ним не
было никакой возможности. Некоторая педантичность его манеры  не понравилась
Карлейлю;  да  и  внешность  гостя   была  ему  неприятна.  "Тонкое,   худое
треугольное лицо с  заостренными чертами; губ нет совсем, сухой нос крючком;
лицо  петушиное: такой пороха не выдумает!"  После отъезда Эмерсона Карлейль
записал в  своем  дневнике, что от  этого  американца нечего  было  ожидать,
"кроме дружеского взгляда и вычурной высокопарной вежливости; и он ни минуты
не давал мне посидеть молча". Такие встречи  всегда возбуждали в нем жалость
к себе: "Я не знаю в мире более одинокого человека..."
     Но самое живое, а возможно, и самое верное  описание  Эмерсона во время
его визита на Чейн Роу оставила Джейн. Похвалив его вежливость  и мягкость и
то,  как "он  подается  перед  самыми спорными возражениями -- мягко, словно
перина",  она добавляла, что ему не  хватало  того,  "что  мойщики  шерсти в
Йоркшире зовут  "натурой". Он обладал "какой-то теоретической гениальностью"
и  был  "самым  возвышенным  человеком,  какого  я  только  видела,  но  это
возвышенность голого прута  -- весь  пошел в рост  и  не успел взять вширь".
Может  быть, тогда-то Эмерсон и сказал, рассуждая о конечном торжестве добра
над злом, что и  в доме терпимости помыслы человека оставались направленными
ввысь? Джейн отвечала колкостями, и Эмерсон решил в конце концов, что миссис
Карлейль ему не очень нравится.
     Эмерсон  отправился в турне -- читать свои лекции; когда он возвратился
в Лондон, Карлейли ходили слушать  его выступление на тему "Семейная жизнь",
о  котором  Карлейль  в   присутствии   самого  лектора   сказал,   что  это
"интеллектуальный туман". Артур Хью Клаф 64, молодой поэт и ученик Карлейля,
также  был  на лекции;  он  указал  на  Карлейля  одному  молодому человеку,
которому  в этот раз  не  удалось  поговорить с пророком, но он  слышал "его
громкий,  слегка  презрительный  смех"  после   окончания  лекции.  Молодому
человеку было  в  то  время тридцать лет,  он  был,  по  словам  Джеральдины
Джусбери,  эльфоподобен  и  странно  красив; много  лет  спустя  в  качестве
биографа Карлейля  он поднял  целую литературную  бурю своей откровенностью.
Имя его было Джеймс Энтони Фруд.

     ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
     1848 ГОД И ПОСЛЕ
     Хвост шевелится сам по себе, головою в песок я зароюсь --
     Что -- Республика Римская мне, и что я -- Республике Рима?
     Почему не борюсь я? Во-первых, оружия нет у меня;
     Во-вторых, если б было, стрелять из него все равно не умею;
     В-третьих, мрамор античных скульптур меня больше сейчас занимает;
     А в-четвертых, мне кажется, жизнь сохранить я для родины должен;
     Что в-пятых -- не помню, но доводов хватит и этих с лихвою.
     Итак, пусть погибнут в борьбе. Я же радости тихой предамся. Я в ряды не
вступлю их, но муки восславлю святые.
        "Артур Хью Клаф. Любовь в дороге"
     В  первые  недели 1848  года  Карлейль  набросал в своем дневнике  идеи
нескольких  новых  книг -- все они  касались бедственного  положения в мире.
Одна из них должна была  называться "Исход  из собачьей  норы", то  есть  из
ортодоксального христианства;  однако  он  не решился писать ее, так как она
оставила  бы огромную брешь в его собственной непрочной вере,  разрушив идею
официальной религии  в тот момент,  когда ее  нечем было  заменить. Еще одна
книга предполагалась в виде серии  очерков о страданиях Ирландии, другая  --
как портреты "Века мусорщиков" (этим Карлейль хотел  сказать, что "расчистка
сточных  канав"  была "необходимым началом всего").  Даже обдумывая книгу  о
своем  друге  Джоне Стерлинге, Карлейль  был  озабочен  все теми же  идеями,
которые, как он полагал, можно было бы изложить "по ходу".
     Прежде чем началась  работа  над какой-либо из  этих книг,  24  февраля
пришла   новость  о  революции  в  Париже,  о  падении  Гизо,  об   изгнании
Луи-Филиппа: за этим  последовали  волнения в других странах. В  марте зашел
Маццини, полный энтузиазма, чтобы попрощаться с Джейн, погруженной в уныние.
Она  не понимала огорчения Маццини, что он возвращается в Геную  мирно, а не
во  главе  какого-нибудь тайно  подготовленного  восстания.  В течение  года
Маццини предстояло стать одним из триумвиров новой Римской республики, а еще
через год все его планы были разрушены Луи Наполеоном, и он сам вынужден был
снова вернуться в Англию -- с поседевшей бородой ("Вы, должно быть, помните,
дорогая, что  в старые времена я не  мог обходиться  без цирюльника --  а  в
походе  с  Гарибальди, в  борьбе за свою  жизнь, я не мог, конечно,  повсюду
возить цирюльника с собой!"  -- объяснял он  Джейн). В Англии  вновь ожившее
движение чартистов  выдвигало необходимость применения силы ради  достижения
своих целей.
     Это  было  революционное брожение,  которое  Карлейль предсказывал  уже
долгие годы: не началась ли расчистка канав, о которой  он думал в  качестве
темы  для  новой книги?  Он не  был  вполне единодушен  с Ли Хантом, который
писал, что  "положение дел во Франции божественно"; но в  течение нескольких
дней он  испытывал энтузиазм. Впервые  в  жизни он  начал  читать ежедневную
газету "Тайме"; Эмерсон замечал, что настроение у него заметно поднялось. Он
поговаривал  о  том,  чтобы  основать  собственный  журнал, потому  что  тон
некоторых его статей того времени был слишком резок даже для "Обозревателя";
он с надеждой ожидал установления чартистского парламента. Делал заметки для
новой   книги  о  неизбежном  триумфе  демократии,  о  вопросах  труда  и  о
необходимости  мудрого  правления. "Идея всеобщего  избирательного права  --
бред. Избирать должен лишь мудрый, даже исходя из пользы самого избирателя".
Полудюжине  корреспондентов   он  рассылал   взволнованные   письма.   "Этот
гигантский взрыв демократии во Франции и из края в край Европы замечателен и
полон  значения... Я называю  его  радостным  и  в то  же  время  невыразимо
грустным".  Невыразимо грустным -- такая  мысль не  пришла бы в голову  тому
Карлейлю,  который одиннадцатью  годами ранее писал "Французскую революцию".
Теперь  это  был  другой  человек:  утраченная  вера  в  пользу  какого-либо
революционного движения  в его время  не  могла быть компенсирована  никаким
признанием со стороны аристократии его достоинств как  писателя и мыслителя;
и все же он теперь уж слишком свыкся  с существующим порядком  --  и в своей
общественной и  в  личной жизни, --  чтобы искать выхода  в непосредственном
разрушительном действии.
     Ни один художник не сумел создать  точного портрета Карлейля. Различные
рисунки,  выполненные  Сэмюэлем  Лоуренсом,  изображают  его  до  странности
похожим на актера Лоренса  Оливье;  на картине Джона  Линнела  1844  года мы
видим почти денди, с плащом, перекинутым через руку, опирающимся на палку, в
позе,  несомненно,  нехарактерной  для  него.  Сохранилась  фотография  того
периода, которая верно отражает  его настроение в  те  годы. Черты лица  его
тверды, само лицо как бы сжалось; глубокая складка пролегает от носа ко рту.
Длинная верхняя губа втянута настолько, что почти не видна, нижняя выдвинута
вверх  и наружу над несоразмерно длинным подбородком, погруженным в  складки
галстука. Это  лицо человека,  склонного  к устойчивым формам  и  подавлению
чувств:  неудивительно,  что на  вопрос,  какую роль  сыграл этот человек  в
революционных столкновениях 1848 года, мы получаем ответ: никакой.
     Своим недавним последователям, Фруду и  Артуру  Хью  Клафу,  пророк  не
предложил никакого решения. Клаф оставил в 1848 году место в  Ориэле: вместе
с  Эмерсоном он поехал в Париж, где  с грустью наблюдал, как  рабочий  класс
потерпел поражение от буржуазии. В 1849 году он отправился в Рим, куда попал
во время  осады города  Луи Наполеоном. Клаф навестил  Маццини,  который  за
несколько недель до падения республики был еще в приподнятом настроении;  он
слышал  стрельбу  и  видел убитых  и  раненых.  Население Рима,  как  считал
впоследствии Клаф, боролось не очень стойко. Да и  французы вели  себя уж не
столь  варварски.  Несмотря на  свои республиканские  симпатии,  Клаф не мог
заставить  себя каким-либо  образом  помочь революционному  движению; вместо
этого  он  написал длинную, весьма занимательную поэму  "Любовь в дороге", а
после падения Римской республики сочинил  гимн "Не говори, что пользы  нет в
борьбе".
     Своим  негероическим  поведением  Клаф предвосхитил  многих современных
скептиков;  и  все же  он  стоял  намного  ближе  к этим событиям, чем певец
активных действий из Чейн Роу. Более всего к действию Карлейль  приблизился,
пожалуй,   когда   решился   посмотреть  мощное   чартистское   выступление,
назначенное  на 10 апреля. Когда он  достиг Кэдоган Плейс, начался проливной
дождь,  а у него не  оказалось  с  собой зонта.  Он хотел переждать в аркаде
Берлингтон, но, когда  дождь  полил сплошной  стеной,  остановил омнибус  до
Челси и уехал домой.  Так  нелепо  участвовал Карлейль в  событиях того дня.
Предупрежденные заранее, правящие классы собрали для этого случая специально
150  тысяч констеблей. Фергус  О'Коннор  65 получил известие, что
демонстрацию  не пустят на другой берег  Темзы,  и она  туда не пошла; новая
петиция (которая, как оказалось, имела два миллиона подписей, а не пять, как
утверждалось, ц весила пять с половиной центнеров  вместо пяти тонн) была на
трех извозчиках отвезена в здание Палаты общин, и на том все закончилось...
     Карлейль  мучился  сознанием  собственной   неспособности  к  действию.
Издалека он завидовал Маццини, который не колеблясь,  раз и  навсегда, занял
свою  позицию.  За дружескими завтраками  он был обычно раздражен; тем,  кто
спрашивал  его  мнение  о  чартизме, приходилось выслушивать  резкие,  часто
невразумительные  речи по  поводу  подлого  и  трусливого поведения  Фергуса
О'Коннора.  Он  посетил  вместе  с  Эмерсоном  развалины  храма Стоунхендж и
распрощался   с  американцем,  снисходительно  отметив   про  себя,  что  он
"достойный,   простой   и   дружелюбный   человек,   несомненно   обладающий
определенным даром естественности, чье дружеское  участие ко мне в этом мире
было поистине велико".  Он записал в дневнике -- таких записей в течение его
жизни было сделано немало, -- что никогда прежде он не чувствовал себя столь
несчастным, "полностью  отупевшим за  это время, опустошенным,  растерянным,
погруженным  в  мрачные  мысли".  На  этом  обеде  старый  Роджерс,  который
невзлюбил чету
     Карлейлей  за многословность  ("когда  мужчина  перестает  говорить  --
начинает  женщина"), спросил Джейн  очень  нелюбезно, по-прежнему ли ее  муж
пленен леди Ашбертон.
     В  мае  того  года  Бингам  Беринг унаследовал  титул  своего отца, а в
сентябре Карлейли в течение пяти недель гостили у них в Грэндже. Этот визит,
несмотря на  все проявленное к ним дружелюбие,  оставил, по словам Карлейля,
"чувства...  глубоко  несчастливые,  в  целом   мучительные,  которые  лучше
заглушить в себе". В ноябре после операции умер Чарльз Буллер,  и  Карлейль,
простив  этому  баловню  судьбы  его  беззаботное  веселье,  написал  о  нем
трогательный  некролог,   полный  нежности  и  печали.  Современники  дружно
отмечали природное обаяние Чарльза Буллера; даже Джейн, гордившаяся тем, что
не  участвовала  "в необычайном преклонении, которое  он  встречал  повсюду,
особенно  со стороны  женщин" -- она считала  себя "слишком мудрой женщиной,
чтобы поддаться его  "очарливанию", -- тем не  менее не могла устоять, когда
однажды дождливым днем он, схватив ружье, выстрелом смахнул цветок шток-розы
и поднес ей, мокрый от  дождя, держа его двумя пальцами. На портрете  работы
Дарра Чарльз Буллер изображен молодым человеком  с открытом  взглядом, очень
пухлыми губами и красивым чувственным лицом. Однако портрет не передает того
милого  естественного  добродушия,  благодаря которому Карлейль  считал  его
"самым приятным человеком на свете". Старый Буллер умер несколькими месяцами
раньше сына Чарльза; миссис Буллер начала заметно сдавать  после смерти сына
и в  начале  1849 года  тоже  умерла.  Карлейли  видели  не без  горечи, что
начинают стареть. В  своем дневнике Карлейль рассуждает о бесплодности  всех
усилий слепить свою судьбу. "Главные  элементы моей незначительной судьбы  с
самого начала заложены глубоко,  недосягаемые для глаза или мысли, и никогда
не  станут известными ни одному из  сыновей  Адама". Джейн,  несколько иначе
реагируя  на  свой  возраст,  писала  сестре  Карлейля,  своей   тезке,  что
привязанность остается неизменной, "зато есть другие перемены, из-за которых
я выгляжу очень холодной и черствой женщиной". Тому, что рассказывает о  ней
Карлейль, по ее  словам,  не стоит верить, поскольку,  "пока  я  в состоянии
держаться на ногах, он не замечает, что со мной что-то неладно".
     В конце сороковых годов в занятиях Джейн видны попытки найти замену той
ускользающей теперь симпатии, которая  некогда связывала ее с мужем. В одном
из своих  писем она  очень  смешно,  но  в  то же время и  с  ноткой горечи,
описывает посещение своей шестилетней  крестницы, дочери  актера  Макреди. В
письме   подробно   рассказывается   обо  всех   трудностях,   связанных   с
переодеванием ее кукол, игрой  в лошадки, мытьем и  причесыванием "и прочими
такими  же делами",  а пуще всего с необходимостью  охранять покой Карлейля.
Вечером  выяснилось, что не  так-то  просто  ребенка раздеть, да  и положить
девочку спать в комнате для гостей тоже оказалось невозможным: Карлейль спал
поблизости, и девочка могла  потревожить его. Наконец, устроенная в постели,
девочка начала петь и даже после часовой беседы не заснула; в полночь  легла
и Джейн, "но, разумеется, не могла спать: всю ночь она колотила меня в грудь
своими  беспокойными  маленькими  пятками  --  а  к тому времени, когда  она
проснулась в семь  утра и обняла меня руками  за шею с  возгласом "Как мне у
вас хорошо", я ни разу не сомкнула глаз, -- и в таком состоянии мне пришлось
снова умывать и одевать ее и играть в лошадки! Вот какое странное и жестокое
наказание постигло меня за то, что я крестная мать!"
     Крестница  уехала, но вслед  за ней явилось  традиционное утешение всех
несчастных женщин --  собака.  "Милый, я совершенно убеждена в том, что  мне
следует  иметь  собаку!"  --  сказала  она   Карлейлю  "с  таким   видом   и
выражением...",  вспоминал  он  позднее.  Собачка  Неро  служила  ее главным
утешением в  течение  последующих десяти лет. Неро спал  в ее постели; Неро,
спрятанный  в корзинку,  сопровождал  ее в поездках на  поезде; Неро жестоко
ревновал ее, если она благосклонно заговаривала  с кошками. А однажды, после
того как Карлейль сказал, что ему нужна лошадь, Неро пришел к двери Карлейля
и начал скрести  ее,  а вокруг шеи у него был привязан конверт  с  картинкой
лошади  и чеком на 50  фунтов  -- полстоимости  лошади. Неро из Челси  писал
письма Т.  Карлейлю, эсквайру в Грэндж; миссис Карлейль из Эддискомба писала
господину Неро в Челси письма, в которых с  язвительностью говорилось о "той
леди, ради которой я покинула Вас -- перед  которой  отступают все  семейные
привязанности".
     Неро был ей утешением, но находились, разумеется, и другие утешения, по
мере того, как уходили Стерлинги и Буллеры, как  распадался маленький кружок
эмигрантов с континента Европы, которые развлекали ее своими приключениями и
чудачествами.  Оставалась,  конечно  же,  Джеральдина,  которую  можно  было
посвящать  в свои тайны  и тиранить. Был и доктор Джон, в суетливом безделье
сновавший между Скотсбригом и Лондоном. С доктором, которого старый Стерлинг
называ