духе:  "Меня  очень тревожит твое  положение, но я всегда
ищу наставления  у  Него, который и направит, и  будет  твоим руководителем,
Том". Письмо  кончалось так  же,  как  все  предыдущие: "Ответь мне  честно,
читаешь ли ты Библию каждый день, и да благословит и хранит тебя Господь".
     Итак, жребий  был брошен, и Карлейль  вслед  за  Ирвингом отправился  в
Эдинбург  искать счастья.  Правда, шансы у них были неравные:  у  Ирвинга --
друзья, определенная репутация и  к  тому  же  (если  Карлейль не  ошибался)
несколько  сот  фунтов денег. Карлейль  же, одинокий  и никому не известный,
имел  за  душой 85 фунтов,  из которых 15  фунтов послал отцу  на содержание
фермы в  Мейнгилле.  На  оставшуюся  сумму он  собирался прожить  два  года,
подрабатывая частными уроками.
     Длинное  письмо Митчелу,  написанное в напыщенном тоне и  полное ученых
рассуждений  (в  нем мимоходом  упомянуты  Диоген,  Лукиан, Вольтер, Платон,
Сабатье,  Клеанф, Зенон, Эпиктет, Кеплер, Джонсон и Гиббон), ясно показывает
его одиночество и разочарование. Если  бы он жил в Афинах, писал  он, то мог
бы  еще быть счастлив, как Диоген в своей  бочке. Но  в  наше  время,  когда
"философский  энтузиазм встречает  не  восторг,  а презрение,  когда Платона
разнесло бы "Эдинбургское обозрение", а с Диогеном расправилось  бы Общество
по борьбе с бродяжничеством, --  в такое  время все это невозможно. Потому и
не могу я быть педагогом". Кем же быть в таком случае? "Я думал, не стать ли
мне адвокатом или инженером, но  кто может оказать  мне  в этом помощь -- не
знаю".  А  пока: "Этой  зимой  займусь  минералогией.  Собираюсь писать  для
издательства.  Risum teneas *,  иногда  я  всерьез об этом думаю.  В хорошую
погоду мне иногда  кажется,  что есть в этой голове  кое-какие  мысли, некие
disjecta  membra  **,  которые  вполне могли бы сгодиться для  какого-нибудь
издания, каких у нас теперь так много".
     Более всего этот резкий и неуклюжий человек искал в других той  теплоты
и щедрого сочувствия, которые встретил в Ирвинге. "Жажда общения,  которую я
разделяю со всеми людьми, облечена во мне в плотную и непроницаемую оболочку
-- это не вульгарный mauvaise honte ***, хотя именно так ее воспринимают, --
а более глубокие  чувства, частью унаследованные  мною от природы, в большей
же степени вызванные неопределенностью того положения в  обществе, которое я
до сих пор занимал".
     * Risum teneas -- не смейся (латин. ). -- Примеч. ком-мент.
     **  Disjecta  membra  -- разрозненные  обрывки (латин.  ).  --  Примеч.
коммент.
     *** Mauvaise honte -- ложный стыд (франц. ). -- Примеч. коммент.

     Обрести  славу, встретить сочувствие родственных душ, занять свое место
в обществе  --  ради  этого  покинул он спокойную жизнь учителя и отправился
завоевывать большую  жизнь,  поселившись пока  в убогой комнатушке  в  нищем
квартале Эдинбурга. Через  месяц после  отъезда из Киркольди ему исполнялось
двадцать три года.

     ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
     ЭДИНБУРГ

     Действуй,  трудись,  верши! Соберись,  овладей собой, найди недостающее
тебе, что так мучило тебя.
        "Томас Карлейль. Роман об Уоттоне Рейнфреде"
     Среди прочих несчастливых моментов жизни Карлейля в ту пору современный
читатель, несомненно, заметит полное отсутствие отношений с  противоположным
полом. "В основном мы оставались в роли зрителей, -- писал Карлейль о себе и
Ирвинге в  этот период жизни в Киркольди, -- даже  с образованными барышнями
мы  не  завели  знакомств,  и это  очень прискорбно". К  Ирвингу это едва ли
относилось: обаятельный,  но хладнокровный, он  имел успех у женщин.  Живя в
Киркольди, он завел  два-три  легких  флирта с местными  девушками и даже  в
конце концов  оказался помолвленным  с одной из своих учениц. В отношении же
Карлейля это, несомненно, справедливо: с  его  склонностью лезть в споры  он
был  не самым  любезным собеседником. Не исключено, что Ирвинг при  Карлейле
намеренно  воздерживался  от женского общества, щадя самолюбие своего друга.
Все  же  в  последнюю  осень  перед  отъездом  Карлейля  в  Эдинбург  Ирвинг
познакомил его с одной из своих  бывших учениц. Имя ее было Маргарет Гордон.
Карлейля  поразили  ее  ум,  остроумие  и   манера  держаться  особняком  от
провинциального  общества  в  Киркольди.  Импонировало ему  и  то,  что  эта
элегантная блондинка с налетом аристократизма явно была под впечатлением его
саркастических выпадов и монологов.
     К моменту встречи  с Карлейлем Маргарет Гордон было всего двадцать лет.
Она  была  дочерью военного хирурга по имени  Александр Гордон и  родилась у
берегов  Канады  на острове Принца Эдуарда,  в  Новой  Шотландии.  Александр
Гордон был женат  на дочери  тамошнего  первого  губернатора. Потерпев серию
финансовых неудач, Гордон отправился из Новой  Шотландии на родину, по  всей
видимости, в  поисках  небольшого  дохода,  но  во время  плавания он  умер,
оставив жену и четырех детей без гроша. Маргарет и ее сестру  Мэри удочерила
сестра  доктора Гордона, Элизабет  Эшер, вдова  из Киркольди. Мужем Элизабет
Эшер был шотландский  священник, умерший через несколько лет после свадьбы и
не оставивший  своей вдове ничего,  кроме мебели и прочего домашнего скарба.
На себя  и двоих детей миссис Эшер получала пенсию около 30 фунтов в год  да
пособие  по   8  фунтов  в  год   на   каждого  ребенка  --  из   армейского
благотворительного фонда. Миссис Гордон, прожив три года вдовой, вновь вышла
замуж --  и снова за военного хирурга, доктора Гутри. Он позднее прославился
как  основатель  Королевской  Вестминстерской  глазной больницы  и президент
Королевской  корпорации  хирургов.  Примечательно,  что, по  всей видимости,
миссис Эшер не получала денежной помощи ни от доктора Гутри, ни от его жены.
     Таким  образом, то аристократическое  высокомерие, с которым  держалась
Маргарет Гордон, было чертой благоприобретенной. Она  весьма гордилась своим
родством с Гордонами из Лоуги в Граймонде, которые вели свою родословную еще
из XI века, но  сама Маргарет после пятилетнего возраста  почти  не покидала
Киркольди, лишь ненадолго выбираясь  в Эдинбург  или куда-нибудь поблизости.
Акварельная  миниатюра,  выполненная  через  шесть лет после  ее  встречи  с
Карлейлем,  дает  представление о  типе  ее  красоты.  Под огромной  шляпой,
украшенной  страусовыми  перьями,  задумчивое  овальное  лицо  в  обрамлении
длинных каштановых локонов, маленький рот и широко расставленные темно-синие
глаза.  Маргарет   была  высока  ростом,  обладала  восхитительной  фигурой,
движения ее были изящны, лицо высокомерно, но всегда исполнено чувства.
     Это была девушка, впервые заставившая Карлейля подумать о женитьбе, или
--  что  гораздо важнее,  -- она первой заметила тот страстный огонь  мысли,
который пылал за неуклюжим фасадом. Возможно, что именно желание утвердиться
в глазах Маргарет Гордон было одной из  причин, побудивших Карлейля покинуть
Киркольди. Впрочем, хоть  это и вероятно, но все же в малой степени: и тогда
и после им владела твердая вера  в собственный талант, который он не  считал
нужным  доказывать ни себе, ни другим. Тем  не менее чувство к Маргарет было
тем фоном,  на котором протекли два первых года жизни Карлейля в  Эдинбурге.
Часто он навещал ее в  Киркольди, но не мог не понять вскоре, что его визиты
не встречают  никакого одобрения  со  стороны тетушки  Маргарет. Миссис Эшер
пришлось во многом отказать  себе  ради двоих приемных дочерей,  и ей трудно
поставить в вину то, что она не пожелала увидеть одну из них замужем за этим
нелюдимым  школьным учителем, не  помышлявшим,  по-видимому, о необходимости
какого-то  достатка и чьи приступы красноречия пугали  даже больше,  чем его
мрачное молчание. Рождество Карлейль и Ирвинг провели в  Киркольди, и первый
в  это время, должно быть, виделся с Маргарет,  так как  он писал другу, что
эти праздники были "счастливейшим событием, надолго изменившим течение  моей
жизни -- по причинам, которых сейчас нельзя назвать".
     В Эдинбурге тем временем дела шли плохо. Как  мы  уже знаем,  он избрал
себе на ту зиму минералогию, но, прослушав две лекции у профессора Джеймсона
(фигуры, весьма заметной в тогдашнем Эдинбурге) 9, Карлейль вынес
ему уничтожающий приговор:  "Он -- один  из тех людей, чей разум  совершенно
задавлен памятью.  Лишенный научной точности, равно как  и  ясного понимания
вещей, он перечисляет бездну подробностей,  причем  его толкование  столь же
случайно, как и подбор самих фактов. Вчера он объяснял нам  цвет  атмосферы,
исходя из таких принципов, которые показывают его полное незнание диоптрики.
У него я могу только надеяться выучить внешние свойства минералов".
     С минералогией было вскоре покончено; прошло  еще несколько месяцев, на
протяжении которых он не брался ни за  инженерное дело, ни за юриспруденцию.
Вместо этого он  читал книги,  не  следуя  никакому  плану,  а  поглощая все
подряд,  как  голодный --  пищу.  В  свободное от  чтения  время  он  изучал
итальянский и немецкий языки; книга "О Германии" мадам де Сталь, прочитанная
им в  Киркольди,  пробудила  в  нем интерес к  немецкой  культуре, к тому же
именно в Германии один из знакомых сулил ему найти то, что он ищет.
     Что,  собственно, он  искал?  Вряд  ли  ему  самому это  было известно.
Логический ум Карлейля отверг христианство, но  вне его он нуждался в основе
для  веры столь же прочной, как  христианская вера его отца и Ирвинга. Поиск
духовной истины он считал единственной достойной целью. Одно сознание  столь
высокой цели может  облечь человека  в тогу самодовольной добродетели, а это
вряд ли заслужит ему расположение окружающих. Так  и Карлейль, посетив  одно
из   заседаний  Королевского  научного  общества  10,  отметил  с
презрением, что у его  членов  одна  забота: доказать, что "такой-то обломок
камня,  пожалуй, нельзя... отнести  к  стильбитам". То же происходило  и  на
завтраках, которые Ирвинг устраивал для интеллектуалов Эдинбурга: Карлейль с
такой легкостью разбивал  самые твердые их представления,  что  возбуждал  к
себе  всеобщую  неприязнь. "Твоя манера говорить, --  писал ему  Ирвинг,  --
пожалуй,  неудачна.  Она  убеждает, но  не  пробуждает  сочувствия и лишь  у
немногих (среди которых я отвожу место и для себя) вызывает интерес".
     Карлейль отправился к профессору Лесли, который уже дважды рекомендовал
его на место --  в Аннане и в  Киркольди. На  этот раз, устав,  очевидно, от
этого назойливого типа, он посоветовал ему выучиться  на инженера и ехать  в
Америку. У  Карлейля было  еще рекомендательное письмо к доктору Брюстеру --
тому   самому  будущему   сэру   Дэвиду  Брюстеру,  который   был   патроном
Эдинбургского университета,  когда Карлейль вступал в должность ректора. А в
те далекие времена Брюстер редактировал Эдинбургскую  энциклопедию,  которая
дошла  тогда до буквы M 11. В ней-то Карлейль и надеялся получить
работу. Но его любезно приняли, письмо взяли, а о работе -- ни слова.
     Пытаясь продержаться на  частных уроках, Карлейль занимался с учениками
по  три  часа  ежедневно, с  каждым  за  две гинеи в  месяц.  Он  преподавал
астрономию  молодому  офицеру  Ост-Индской  компании,  геометрию  --  одному
старичку, с которым рассуждал о  Ньютоне и  натурфилософии. Эти два урока он
получил по рекомендация Ирвинга.  Со старичком они занимались с 8 до 9 часов
утра; Карлейль обычно шел пешком милю до его дома,  а после урока проделывал
тот же  путь обратно и завтракал овсянкой. Затем  отправлялся  к  офицеру  и
занимался с ним до полудня. После этого он возвращался домой и читал до двух
часов. Потом на час уходил на занятия натурфилософией, после  чего он съедал
свой скудный обед и читал до полуночи. "Так выглядит моя жизнь, -- писал  он
матери.  -- И, несмотря на то, что она в большей степени состоит из ожидания
и злых предчувствий, я вовсе не тягощусь ею".
     Мать, однако,  в  первую очередь  пеклась о  благополучии  его  души, в
практических же  вопросах, как она полагала, "о тебе позаботится Он  -- так,
как  сочтет   нужным".  А  вот  читает  ли  он  ежедневно  Библию?  Карлейль
признавался,  что делает это "не очень регулярно", но старался  успокоить ее
ласковым тоном,  который почти всегда  неотразимо действовал на тех, кого он
любил: "Прошу тебя,  верь,  что  я  искренне стремлюсь к добру; и  если мы и
расходимся  с тобой в некоторых маловажных частностях,  то все  же я  твердо
верю,   что   та  же   Сила,   которая  сотворила  нас   со   всеми   нашими
несовершенствами, простит  каждому его заблуждения (кто не заблуждается?) за
то, что он с чистым сердцем ищет истины и справедливости".
     В  том  же  письме  он  выражал  намерение  погостить  в  Мейнгилле  "в
сопровождении  груза  книг, итальянских, немецких и  прочих", а также писал,
что  оп  читает Д'Аламбера, "одного из тех немногих,  кто заслуживает звания
честного человека". Миссис Карлейль,  не слыхавшая никогда о Д'Аламбере и не
имевшая  понятия  об  опасном  рационализме  французских  философов, все  же
почувствовала смутную тревогу. "Господь сотворил человека по своему  образу,
и потому он не должен иметь недостатков, -- писала она. -- Остерегайся таких
мыслей, сынок, не давай им завладеть твоим разумом".
     "Не думай только, что я раздражен", -- писал Томас матери,  но когда он
приехал  в  Мейнгилл на лето после полугода, проведенного  в  Эдинбурге,  то
оказалось, что  слово "раздражен"  слишком слабо  для  того, чтобы  передать
состояние его духа. Единственной  работой, которую он  сумел раздобыть, были
переводы  нескольких  статей   --  по   химии,   что-то  о   магнетизме,   о
кристаллографии, -- полученных им от доктора Брюстера; к тому же миссис Эшер
к этому времени уже достаточно ясно показала свое недовольство им, хотя, как
именно  это произошло,  мы не знаем, поскольку переписка  тех  месяцев между
Маргарет и Карлейлем не сохранилась. Вдобавок ко всему, в это  время  у него
начались  боли  в  желудке,  которые  он  называл  диспепсией  и  которые  с
небольшими перерывами продолжались у него всю жизнь. Часто он не мог заснуть
или просыпался среди ночи от боли.
     Разбитый  физически  и  морально,  он  бродил  в  окрестностях  Аннана,
предаваясь  мрачным мыслям. Он  уже подумывал и  впрямь  последовать  совету
Лесли и покинуть Англию; среди книг, переправленных им на  лето в  Мейнгилл,
была  одна, озаглавленная  "Америка  и ее  возможности". Но в  то лето  даже
чтение было ему не по силам; забросив книги, он бродил  в одиночестве, и его
мысли  метались  между беспочвенными  надеждами  и  какой-то  ослиной, тупой
покорностью. Он  описывал  свое  безделье в  письме  к  Митчелу  и  добавлял
иронически: "Видел ли  ты более поучительный образ жизни?" Ирвинг  советовал
другу: "Впитывай  в себя  мягкую  красоту деревенской  природы,  искренность
деревенского  обхождения, довольство  деревенской жизни  --  все те  сильные
впечатления от природы и людей, которые уже знакомы твоей Душе", но Карлейлю
от этих советов было мало проку.
     Через месяц или два после  этого письма в Аннан приехал и сам Ирвинг  с
новостью:   его  приглашали  в  Глазго  ассистентом   к   доктору  Чалмерзу,
известнейшему проповеднику своего  времени, верившему в то, что  "если страх
перед  адом  способен  держать толпу в узде, то чем больше внушишь ей  этого
страха  --  тем лучше".  Тридцать  миль  -- часть пути  --  Карлейль  пешком
провожал Ирвинга,  и  при  расставании он не  мог не сравнить радужные планы
своего друга, его  прочное место в жизни со своим горьким ощущением напрасно
потраченных лет.  В Глазго Ирвинг, с его склонностью  к  внешним эффектам, с
его неуемным  красноречием и пафосом, с  его смуглой  красотой и  жутковатым
взглядом косящих глаз,  мгновенно завоевал успех. Многие из прихожан доктора
Чалмерза  принимали его за  бандита или вождя  горцев, а  кое-кто считал его
бывшим кавалерийским офицером.  О нем ходили  разные слухи вроде  того,  что
однажды  он сорвал с  нетель церковную  дверь,  когда  его  без достаточного
основания не хотели впускать. Его сочувствие  нищим ткачам вызывало ответную
симпатию,  а  его торжественный  голос,  когда он говорил  при  входе  в  их
несчастные хижины  "Мир  дому  сему!",  повергал  их в священный  ужас перед
загадочностью этого пророчества.
     Успех Ирвинга, как  Карлейль ему ни  радовался, заставлял его еще яснее
осознать  собственную неудачу. К тому же он не мог не понимать, сколько горя
он причиняет  семье: когда десятеро  живут  в трех комнатах, гармония  между
ними  особенно  необходима.  Проведя  полгода   в  Мейнгилле  в  мучительных
сомнениях,  он  возвратился в  Эдинбург и  поступил с отчаяния  (без всякого
преувеличения)  на  курс  шотландского  права.  Быть может, сделав  так,  он
мысленно отказался от  всяких  литературных планов  и  желал  сделать  такой
выбор,  который должна  была  одобрить даже миссис Эшер; наверняка Карлейль,
прежде чем окончательно (как он думал)  решиться  на этот шаг, ходил  в Файф
повидаться  с  Маргарет Гордон  и "сухопарой важной  старушенцией",  которая
"изъяснялась очень витиевато  на  абердинском диалекте", как он писал о  ней
впоследствии.
     Итак, он  порвал  с литературой  и без гроша в кармане  взялся за дело,
которого, как  он сам говорил за несколько месяцев  до этого, без нескольких
сотен фунтов и  начинать не стоит. Но с честолюбием трудно спорить. С самого
начала интерес Карлейля  к  юриспруденции формулировался чисто негативно: "Я
предвижу,  что не буду  испытывать  ненависти  к этой  науке,  --  писал  он
Митчелу. -- Если не подведет здоровье, я  буду относиться к ней  со всей той
страстью,  которую возбуждает любая возможность (как бы  сомнительна  она ни
была) постоянного  приложения моих сил. Я, кроме того, заставлю себя изучить
нашу историю, древности, обычаи  и  прочее -- словом, то, к чему я испытываю
одно лишь отвращение".  Вряд  ли  можно яснее  выразить  полное равнодушие к
предмету: и  действительно, вскоре  Карлейль уже  с  презрением отзывался  о
лекторе-правоведе и мрачно намекал в письме к матери, что его успех "целиком
будет зависеть от некоторых обстоятельств". Менее чем через четыре месяца он
писал  Митчелу:  "Боюсь,  что   с  правом  покончено  --  одни  нелепости  и
крючкотворство"; другому своему приятелю, Джеймсу Джонстоуну, он рассказывал
о том, как нестерпимо скучно заучивать "бесконечные подробности о вещах,  не
представляющих  ни  малейшей  важности  ни  для кого,  кроме  нотариуса  или
судебного чиновника; рассуждения о таможенных правилах, которые следовало бы
немедленно  и  навсегда отменить;  бесчисленные  случаи с  болваном А против
болвана В".
     Решение бросить занятия  правом имело и причину личного, эмоционального
порядка.  Так  же  как  Карлейль  начал  свои  занятия  в  надежде заслужить
расположение миссис Эшер и  руку Маргарет Гордон,  так же точно он и  бросил
их,  как только ему окончательно дали понять, что она никогда не  станет его
женой. Любопытно,  что  сохранилось  очень  мало свидетельств об  отношениях
Карлейля  и  Маргарет  Гордон,  при  том,  что  в  общем  его  жизнь  хорошо
документирована: намеки в воспоминаниях  самого  Карлейля, написанных  почти
сорок лет  спустя,  и два письма от Маргарет Гордон --  вот почти  все,  что
можно считать вполне  достоверным. Карлейль признается в воспоминаниях,  что
дружба с ней "вполне могла бы  стать чем-то большим, пожелай этого она, и ее
тетка, и наши денежные и прочие  обстоятельства!".  В таком случае любила ли
Маргарет   Гордон   Карлейля?   Этого  мы  никогда   не  узнаем;   некоторые
свидетельства  есть  в  писаниях  самого Карлейля,  которые,  хотя  бы  и  с
оговоркой, стоит все же положить на весы.
     Первая  крупная  литературная  работа  Карлейля  называлась  "Роман  об
Уоттоне Рейнфреде". Она  имела форму романа, но с отступлениями философского
характера. Карлейль бросил  ее, написав около 30 тысяч слов. Многое  в книге
явно  авто