садились, чтобы  написать,  как они  говорили,
"наспех   несколько  строк",  то  из-под  их  пера,  как  правило,  выходило
достаточно, чтобы заполнить  три-четыре  печатные страницы. Причем многие из
их адресатов сохраняли письма. Сами супруги также бережно хранили переписку.
Вместо обычных для биографий  более  или менее  достоверных  предположений и
подчас  полного отсутствия сведений  о герое  в сложные  моменты  его жизни,
здесь  мы располагаем  изобилием материала, подчас до неловкости подробного.
Ради полного представления о той или  иной стороне биографии  Карлейля  иной
раз стоит  пренебречь  хронологической  точностью: нам  удобней  рассмотреть
вместе  переписку Карлейля с Гете  и с братом Джоном, которая растянулась на
многие годы и проливает свет на его характер и его стремления.
     Переписка между Карлейлем и Гете началась,  когда первому было двадцать
девять,  а второму -- семьдесят пять. Немецкий мыслитель пользовался прочной
всенародной  славой;  в  течение  полувека он состоял  при  Веймарском дворе
министром,  придворным моралистом и поэтом.  Однако он по-прежнему оставался
знаменитостью лишь национального масштаба, и ему лестно  было получить из-за
границы  от  незнакомого  молодого  почитателя  перевод  своего  "Вильгельма
Мейстера" вместе с письмом, полным благоговения, кончающимся такими словами:
"Да будет жизнь Ваша  долгой, долгой  ради утешения  и поучения  нынешнего и
будущих   поколений".   Ответ   Гете    был   выдержан   в    любезном,   но
сдержанно-снисходительном тоне мастера, принимающего заслуженное поклонение;
он прислал  Карлейлю в подарок несколько своих стихотворений. Карлейль писал
Джейн Уэлш, что письмо это было "почти как послание из  Страны Фей, я не мог
поверить,  что вижу  в действительности руку и  подпись этого  таинственного
человека, чье имя  витало в  моем воображении, подобно  заклинанию, с самого
детства";  заклинание еще продолжало действовать  два  года спустя, судя  по
самоуничижительному и благоговейному тону надписи, сделанной им на следующем
подарке:  он  посылал  "Жизнь  Шиллера" и "Сборник  немецких  романтиков"  с
чувством, которое испытывает, по его словам, "Ученик перед  своим  Учителем,
или нет -- Сын перед своим Духовным Отцом".
     Гете не остался равнодушным к высокой оценке, выраженной в этих словах,
и  дальнейшая переписка изобилует  подробностями,  как поучительными,  так и
нередко  комическими. Вместе  с  "Жизнью  Шиллера" Карлейль послал  кошелек,
сделанный  Джейн, "прелестными  руками и с искренней  любовью". Гете ответил
письмом  на  имя   сэра  Томаса  Карлейля,  за  которым  вскоре  последовала
"прелестная шкатулочка, какую  только приходилось  видеть". В  шкатулке было
пять томиков со  стихами  Гете с надписью  "Глубоко ценимой чете Карлейлей";
записная  книжка для  Карлейля и  черная металлическая  цепочка  для Джейн с
головой Гете, вырезанной из цветного стекла и оправленной в золото; медаль с
портретом Гете  и  другая  медаль  -- с изображениями  его  отца  и  матери,
наконец,  там было  еще несколько  карточек  со стихами  Гете.  Эти  подарки
украсили гостиную  Карлейлей на  Комли  Бэнк,  где  уже висел  один  большой
портрет Гете, а несколько других хранилось в папках. Медали расположились на
каминной полке, книги  заняли  почетные моста, а "из  укромных  тайников для
ближайших друзей извлекаются Ваши письма". Со следующим письмом Гете прислал
еще  пять  томов своих  сочинений, маленькую шкатулку, календарь для Джейн и
шесть бронзовых медалей.  Две из них он просил  передать Вальтеру Скотту,  а
остальные четыре  --  поклонникам  Гете  по усмотрению  самого Карлейля. Эта
задача требовала внимания: Карлейль обещал раздать  медали "без поспешности,
но по достоинству", и  он долго размышлял,  взвешивая достоинства подходящих
кандидатов, прежде чем сделал  окончательный выбор. Теперь следовало послать
ответный дар: в Веймар отправился портфель работы Джейн, в котором был томик
стихов Каупера 34, шотландский национальный головной убор и прядь
черных волос Джейн. "Она просит...  и надеется, -- писал Карлейль, -- что Вы
пришлете ей взамен прядь Ваших волос, которую она сохранит как самое дорогое
свое достояние и  оставит  после  себя  это  драгоценное  наследство  только
наиболее достойным".
     В  такой просьбе, обращенной к почти восьмидесятилетнему человеку, была
некоторая  доля бестактности: Гете был весьма  огорчен  своей неспособностью
удовлетворить просьбу: "Во-первых,  о несравненном локоне,  который, правда,
хотелось бы видеть  вместе с милой головкой, но который, представ здесь моим
глазам, испугал меня. Столь  разителен  был контраст;  ибо мне не нужно было
ощупывать мой  череп,  чтобы  удостовериться,  что  на  нем сохранилась лишь
жалкая щетина,  не нужно  было и зеркала, чтобы  узнать, сколь обесцветил ее
долгий натиск времени".
     Далее  Гете оставляет вопрос о локоне и  обращается к более безопасному
предмету  -- шотландскому головному убору,  который показался ему "вместе  с
цветком  чертополоха очень приятным украшением". Однако вся эта история  его
явно тревожила, и в постскриптуме письма, написанного два месяца  спустя, он
снова возвращается к ней.  "Бесподобный локон черных волос  заставляет  меня
прибавить  еще  страничку,  чтобы  выразить  искреннее  огорчение  тем,  что
желаемый  обмен,  увы,  невозможен.  Скудная,  бесцветная и лишенная  всякой
прелести старость вынуждена довольствоваться тем, что хоть какое-то цветение
еще  возможно  внутри  человека,  когда  внешнее  давно  уж прекратилось.  Я
стараюсь придумать какую-нибудь замену, но  пока  мне не посчастливилось  ее
найти".
     На этом с вопросом  о локонах  было покончено. Однако обмен подарками и
письмами  продолжался.  Последним был подарок  к восьмидесятилетию  Гете  от
"пятнадцати английских  друзей", включая  Уилсона,  Скотта,  Локартэ, Саути,
Вордсворта,  Проктора  и  Карлейля: это  была  печатка,  на  которой  "среди
превосходной резьбы и различных символов" на золотой ленте, обвитой змеей --
символ вечности -- стояли слова: "Немецкому Мастеру от друзей из Англии"  --
и дата. Идея  принадлежала Карлейлю, и подарок понравился Гете, хоть он и не
преминул заметить, что слова  были написаны  старинными немецкими заглавными
буквами,  "которые не  помогают прочтению". Ответ на подарок  был  последним
письмом,  которое   Карлейль   получил  от  Гете:  окруженный  почетом,  без
каких-либо явных страданий, Гете скончался.
     В некрологе,  написанном  для "Нового  ежемесячника",  Карлейль  славил
великого писателя, которого звал раньше своим духовным отцом, говоря  о нем,
как  говорят о старых  поэтах,  что  он был провидцем, подлинным властителем
дум, мудрецом, подвинувшим мир  вперед к "Постижению, Духовному  Прозрению и
Решимости".  Венцом  заслуг Гете,  по  мнению Карлейля,  было провозглашение
"Новой Эры", которая должна  прийти  на смену  эпохе беспорядка и  безверия.
"Эта, наивысшая похвала  книге, относится к  его книгам:  в них Новое Время:
прорицание и начало Нового Времени. Здесь заложен краеугольный камень нового
общественного  здания, заложен прочно,  на твердой основе. Мы  видим здесь и
наметки  будущего  здания,  которые  будут  расширены  последующими  веками,
поправлены и воплощены в реальность".
     Вот что превозносил Карлейль,  но ведь  этим  далеко не  ограничивается
роль  Гете,  многие же стороны в  мировоззрении этого  мастера казались  его
ученику темными  или  нелепыми.  Их  переписка  ясно  показывает  поклонение
Карлейля  идеальному Гете, частично  им же придуманному, и уважение  Гете  к
оригинальности  и  нравственной  силе  ученика;  но она  также  указывает на
разногласия, которые  скорее  всего омрачили бы встречу  с  духовным  отцом,
которой так желал Карлейль.
     Еще в начале переписки Гете высказал идею,  владевшую им  в старости, о
взаимоуважительных  человеческих отношениях, достичь  которых можно  было бы
при помощи всесильного искусства. То, что в искусстве одной какой-либо нации
способствовало  спокойствию  мыслей и  мягкосердечию,  должно заимствоваться
другими  нациями.   Национальные  черты,  разумеется,  не  должны  при  этом
утрачиваться, ибо они,  по мысли Гете, составляли соль того общения, о каком
думал Гете: и все же "все истинно великое принадлежит всему человечеству".
     Такой расплывчатости  Карлейль  вовсе  не  понял:  его мысль  шла более
радикальными, но  и  более  произвольными путями. Он осторожно отвечал, что,
"насколько мог охватить значение" этой идеи,  он с  ней согласен. Однако, по
существу, это  был лишь вежливый отпор. Именно эти идеи Карлейль и  считал у
Гете нелепыми,  эту идеалистическую веру в преобразующую  силу  искусства, о
которой Карлейль  писал: "Временами я  мог  бы пасть перед ним на  колени  и
молиться на него, иногда  же мне  хотелось вытолкать его из комнаты".  Кроме
того,   на  протяжении  переписки  становится  ясно,  что  Карлейлю  надоело
переводить  сочинения  других  людей,  какими   бы  великими  они  ни  были.
Предложение  Эккермана, друга и биографа Гете,  перевести "Фауста"  Карлейль
оставил без ответа; когда же Эккерман повторил его, говоря: "Если б я был на
Вашем  месте, я несомненно постарался бы заслужить благодарность моей страны
тем,  что  посвятил бы лучшие часы досуга тщательному переводу  "Фауста", --
Карлейль вяло согласился, но не стал ничего делать.
     Гете, со своей стороны,  не испытывал  ни  интереса,  ни  сочувствия  к
постепенно  утвердившейся у Карлейля  мысли  о том, что  мир возможно спасти
лишь  какой-либо  новой   религией,  включающей  новую  идею   о  социальной
справедливости.  Почтенный служитель  при  Веймарском дворе  ужаснулся бы от
мысли Карлейля, что французская революция была  великим  и необходимым актом
свержения  растленных и  прогнивших  институтов.  Напрасно  пытался Карлейль
добиться   от   Гете   осуждения   английского  утилитаризма  и   бентамизма
35, напрасно расспрашивал его о влиянии этих тлетворных  учений в
Германии: на его вопросы мудрец не дал ответа. Когда Карлейль получил письмо
от революционеров-сенсимонистов  я спросил  мнение  Гете о  них, тот ответил
предостережением: "От сенсимонистов держитесь подальше".
     Свое официальное  мнение о Гете Карлейль выразил в некрологе,  наиболее
сокровенные мысли он  доверил  лишь  брату Джону  в  письме: "В моем  сердце
еретика с каждым годом все  укрепляется странная, упрямая, однобокая  мысль,
что всякое Искусство в наше время -- лишь  воспоминание, что нам нынче нужна
не Поэзия, а Идея (правильно понятая) ; как можем мы петь  и рисовать, когда
мы  еще не научились верить и видеть!.. И что такое все наше искусство и все
наши  понятия о нем,  если  смотреть  с  такой точки  зрения? Что  такое сам
великий  Гете?  Величайший  из  современников, которому,  однако, не суждено
иметь последователей, да и не следует их иметь".

     * * *
     Отношения   отца   и   сына   несколько  раз  и   в   разных  вариантах
воспроизводились  в  жизни  Карлейля.  Им, несомненно, руководило стремление
компенсировать неудачу  его  отношений  с  отцом. Ирвинг,  Джеффри  и Гете в
различной степени заменяли ему отца в их отношении к  Карлейлю как старших к
младшему.  С  другой  стороны, и  Карлейль бывал  добрее  и благожелательнее
тогда, когда оказывался в положении  старшего. Джейн Уэлш, как мы помним, он
напоминал своим влиянием на нее и превосходством над ней  ее горячо любимого
отца.  Да  и его отношения с братом Джоном, который был моложе его  всего на
пять с небольшим лет, скорее походили па отношения отца с сыном.
     К  сожалению, мы не располагаем жизнеописаниями остальных родственников
Карлейля,  а  отзывы  современников  весьма скудны. Из  того,  что известно,
поражает   прежде   всего  их   грамотность,   особенно   при   их  скромном
происхождении.  Большая часть  семьи прочла  "Вильгельма Мейстера" и  "Жизнь
Шиллера"; хотя,  когда  Карлейль надписал "Сборник  немецких романтиков" для
своего отца, он  говорил, что знает  точно:  Джеймс Карлейль  не прочтет  ни
слова в этой книге.
     Если Алек  был,  как  утверждает  один из биографов Карлейля,  наиболее
талантливым из братьев,  то Джон,  несомненно, проявлял наибольший интерес к
литературе. На фотографии мы  видим как бы  уменьшенную копию самого  Томаса
Карлейля,  с таким  же, как  у Томаса,  вопросительным  взглядом  и такой же
упрямо оттопыренной  нижней  губой,  но  без  той  пламенной  --  вплоть  до
саморазрушения, -- одержимости во взгляде, которая с юности была  характерна
для Томаса. Да и по сути своей Джон Карлейль был более сглаженным слепком со
старшего брата;  с  интересом  к  литературе и  склонностью  к прямолинейной
логике,  которой  он  подчас  доводил  друзей  до бешенства...  На  этого-то
добродушного и несколько легкомысленного молодого человека, которого в семье
звали "его сиятельством Луной" за круглое лоснящееся  красное лицо, Карлейль
и расходовал щедро свои огромные запасы нежности и значительную часть весьма
скудных средств. Он частично  платил за его образование и занятия медициной,
когда  они  жили  вместе  в Эдинбурге; а  когда,  закончив  свое медицинское
образование,  Джон  получил приглашение в Мюнхен  от барона  д'Ейхталя, дяди
двух молодых сенсимонистов, большую  часть расходов  опять-таки взял на себя
Томас.
     Чтобы  ясно представить себе ту щедрость, с которой он  всегда  помогал
семье -- а он также посылал деньги отцу и матери, -- нужно вспомнить, что он
жил тогда  на  гонорары  за  рецензии (то есть  на  250  фунтов в год),  что
недостаток  денег  помешал  ему  повидать  Гете  в  Веймаре  и  что  главным
преимуществом Крэгенпуттока  было именно то, что  там можно было прожить  на
100 фунтов в год -- вполовину меньше  того, что понадобилось бы в Эдинбурге.
На протяжении  всей  своей  жизни  Карлейль не ценил ни  денег, ни  удобств,
которые  они могли доставить. Такого же отношения к деньгам он ожидал  и  от
жены. Оно было, однако, другим; но ни тогда, ни позднее  Джейн  как будто не
жаловалась на бедность. Она также никогда не ожидала от него, что он изменит
себе  и возьмется за  какую-нибудь ненужную работу ради  того скромного,  но
прочного  дохода,  который  казался ей  столь  необходимым до свадьбы. Более
того,  наотрез отказавшись жить в одном доме с миссис Уэлш, Карлейль  тем не
менее ожидал, что Джейн поселится в Крэгенпуттоке вместе с его братом Алеком
и  будет принимать его мать и сестер и,  разумеется,  брата Джона,  на Комли
Бэнк.  Против всего этого у его жены  не находилось возражений  -- настолько
изменилась  Джейн  Уэлш  Карлейль  по  сравнению  с  Джейн  Бейли  Уэлш.  Не
жаловалась она и тогда, когда Джон  на весь вечер уходил наверх наблюдать за
звездами,  а  потом  возвращался часов  в  десять  и  просил  овсянки --  "с
посиневшим носом и красный как рак".
     Уезжая  в Мюнхен, Джон Карлейль  оправдывался тем,  что ему  необходимо
совершенствоваться  в  хирургии,  без  чего  нельзя  открывать   собственной
практики. Однако уехав, он не обнаруживал  никакого желания возвратиться. Он
добродушно  принимал наставления брата, даже, возможно, вел дневник, как ему
советовали; однако  сомнительно,  чтобы  он  послушался Карлейля и попытался
вникнуть  в   политическую  обстановку   в  Баварии  и  определить   природу
общественного  уклада  и  степень личной  свободы,  дозволенную там.  Четыре
месяца  его семья  вообще не имела никаких известий 6т  "его сиятельства", а
когда он наконец подал о  себе знать, то лишь с тем, чтобы сообщить, что  он
желал бы еще год  провести в Германии,  если  бы  имел на  это  средства.  В
Германии он не остался, но и домой не  возвратился. Полгода  он пожил в Вене
на средства Томаса, который  изо  всех сил старался уговорить его  вернуться
домой  и  начать  по  крайней  мере  практиковать  в  качестве  врача.  "Мне
представляется  совершенно  ясным... что человек,  обладающий  положительным
нравом  и талантом врача, не  может не  добиться немедленного  значительного
успеха  в  наше  время  во многих  частях  Шотландии,  из которых,  впрочем,
немногим уступит наше графство, наш город Дамфрис".
     Наконец  Джон возвратился на  родину,  но  не с  целью стать  врачом  в
Дамфрисе.  Да  и  в  любом  другом месте  он  не  стремился  к  этому: после
нескольких недель,  проведенных в размышлениях в Скотсбриге и Крэгенпуттоке,
он наконец сообщил свое твердое решение:  он будет жить статьями. Он задумал
две статьи -- одну о магнетизме у животных, другую о немецкой медицине, -- и
Карлейль  поддержал  его  словами,  в которых  слышится нотка  отчаяния.  "В
тысячный раз повторяю,  что тебе  нечего бояться, так  что  налегай покрепче
плечом  на  колесо. Пиши свои  статьи, самые  лучшие, на  какие ты способен,
обдумай наедине с собой, спроси совета  добрых друзей --  и не бойся дурного
результата". С  самыми лучшими намерениями  и самой  твердой решимостью Джон
Карлейль отбыл в Лондон.

     * * *
     Что же  происходило  в  это  время  в Крэгенпуттоке, в этой глуши, куда
почту привозили раз в  неделю, а единственными соседями на шесть миль кругом
были  крестьяне? Где  зимой в течение трех месяцев ни  одна  живая  душа  не
стучалась в  двери, ни даже  нищий, просящий  подаяния? Дни,  недели, месяцы
текли здесь, следуя по кругу неизменной  чередой.  Карлейль  ездил верхом по
пустошам,   размышлял  о  грядущей   судьбе  человечества,  старался  понять
французскую революцию,  которая все  больше занимала его мысли,  писал новые
похвалы  немецким  романтикам  и  нападал  на  модных немецких  драматургов,
работал  над критико-биографическими исследованиями  о  Вернее и Вольтере. О
Вернее он писал  для "Эдинбургского обозрения", но  Джеффри, хоть и  получил
одну из  медалей Гете,  все же решил наконец, что  в Карлейле  слишком много
этого  "тевтонского огня"  и  что его  высокое мнение  о Гете  и других было
"ошибочным". Пригласив Карлейля  писать  о  Вернее, он  предупредил, что  не
позволит  ему  открыто поносить  величайших  поэтов  века.  "Фелиция  Хеманс
приводит  меня  в восторг, а Муром  36  я глубоко восхищаюсь... Я
приведу вам бесчисленные места у  Мура,  с  которыми сравните, если  можете,
что-нибудь у Гете или его последователей".
     С  этого   времени   Джеффри,  которому  это  самовольное  изгнание   в
Крэгенпутток  казалось  предосудительным  чудачеством,  старался   заставить
Карлейля изменить отношение к жизни и к литературе и вернуться в Эдинбург --
эти шотландские  Афины.  Одержимость и подвижнические настроения Карлейля не
нравились ему, он подозревал, что Джейн страдает, позабытая в этой погоне за
химерами, как  он считал. "Веселитесь, играйте и дурачьтесь с ней по крайней
мере столь  же  часто,  как ей приходится быть мудрой  и стойкой  с Вами, --
писал он.  -- Нет у Вас на земле призвания, что бы Вы ни воображали, хотя бы
вполовину столь же важного, как -- попросту быть счастливым".
     Эти  опасения за  благополучие  Карлейлей были неоправданными:  в целом
жизнь их  была  достаточно  счастливой. На  конюшне имелись две лошади, и по
утрам  они отправлялись  часок  прогуляться верхом  перед  завтраком.  Затем
Карлейль писал у себя  в уютном кабинете с зелеными шторами, в то время  как
Джейн  осматривала хозяйство  --  дом,  сад  и  живность, обрезала  цветы  и
собирала яйца;  после обеда Карлейль читал, а она  лежала на диване и спала,
читала  или мечтала. Вечерами они иногда читали вдвоем  "Дон-Кихота", изучая
испанский язык.  "В целом я никогда  не была более довольна своей жизнью, --
писала  Джейн  Бэсс  Стодарт.  --   Здесь  наслаждаешься  такой  свободой  и
спокойствием". Она с радостью  замечала в себе дар приспосабливаться равно и
к шумной эдинбургской жизни, и к "прелестным бескрайним мхам" Крэгенпуттока.
     Так было в лучшие дни. Но бывали и плохие. Карлейль окреп от  спокойной
жизни, размеренной работы и  упражнений, но здоровье Джейн ухудшилось. Она с
юности была х