ццини.  Счастье,  счастье,  кричал
Карлейль, шагая по комнате и тряся гривой, как рассерженный лев в клетке, на
цепь бы посадить всех дураков. Только  труд имеет смысл, один лишь  труд  --
умственный или ручной --  приносит покой душе. Труд и молчание -- вот лучшие
достоинства человека.  Молчание,  молчание! И  не только  отдельные люди, но
целые народы должны молчать, пока голос  гения не заговорит  с ними. Не была
ли  Италия, пусть разделенная,  униженная, угнетенная, все же великой, когда
от ее имени говорил Данте? И, указывая на Маццини, он мгновенно спустился на
землю:  "Вы, вы не  добились ничего, потому  что слишком много  говорили, за
этим главного не сделали!"
     Маццини в ответ  сумел  улыбнуться и заметить,  что Карлейль сам "любит
молчание как-то уж слишком платонически".  В начале их знакомства он пытался
спорить, но постепенно понял, что с пророком спорить невозможно. Неизвестно,
видел ли он  те различия, о которых сказала Джейн после одного вечера, когда
Карлейль  особенно  яростно нападал  на "розовые  безумства"  Маццини:  "Для
Карлейля  это всего лишь  вопрос точки зрения; для Маццини  же, который ради
этой цели отдал  все и  привел  на виселицу своих друзей, это вопрос жизни и
смерти".
     Трудно рассказать  об  этом,  не создав  у читателей  впечатления,  что
Карлейль был просто жестоким  деспотом. Однако те, кто лично  знал Карлейля,
видели в нем прежде всего душевную  щедрость. В конце концов,  и Маццини  не
прекратил  из-за этих нападок свои еженедельные визиты. А  Карлейль, хоть  и
обвинял его  в  личных  разговорах  в  провале восстания,  написал,  однако,
разгневанное  письмо  в  "Тайме",  когда стало  известно, что  правительство
вскрывало  переписку  политических  эмигрантов  и переправляло  сведения  их
противникам  в Италию.  Растроганный  Маццини  назвал этот поступок Карлейля
"благородным", причем употребил это слово действительно с полным основанием.
     "В течение нескольких лет  я  имел честь знать г. Маццини; каковы бы ни
были мои взгляды  на его понимание и  навык  в  практических  делах, я  могу
свидетельствовать перед  всеми, что он человек доблести и гения, несгибаемой
преданности,  гуманности  и  благородства ума,  если  мне вообще приходилось
видеть такого человека. Это один из тех редких людей, каких, к  сожалению, в
мире лишь единицы и которые достойны того, чтобы их назвать мучениками веры,
которые молча,  свято, каждую минуту  помнят и претворяют  в  жизнь то,  что
стоит за этим словом".
     Столь  же решительно Карлейль защищал  его и в более узком кругу. Когда
пьемонтский  посланник в Англии позволил себе пренебрежительно высказаться о
Маццини, Карлейль с гневом воскликнул:  "Сэр, вы ничего не знаете о Маццини,
ровным счетом ничего!" -- и вышел.

     * * *
     Маццини  был самой заметной фигурой  из числа  тех бедных, мечтательных
изгнанников свободы из разных  стран,  которых  Джейн взяла под свою  нежную
опеку.
     Их трагикомическое  существование складывалось из  несбывшихся  надежд,
нелепых поступков,  странных оборотов речи и  глубокого личного горя.  Среди
них был, например, граф Пеполи,  эмигрант из Италии,  женившийся  на подруге
Джейн,  Элизабет  Фергус  из Киркольди;  был  тут  и  Гарнье,  "бежавший  из
Германии, пыльный, прокуренный, покрытый шрамами  от дуэлей", который погиб,
сражаясь в Бадене в 1848 году;  а также полноватый молодой немец из  хорошей
семьи, по фамилии Платнауэр,  и  многие другие. Об их жизни в изгнании можно
судить по письмам Джейн, которая, хоть и подшучивала над ними, сочувствовала
им всей душой.
     Чейн Роу посещало много американцев, так как в Америке Карлейль получил
признание с выходом "Сартора",  и  слава его с каждым годом росла, благодаря
усилиям Эмерсона,  который вел дела с издателями и держал Карлейля в  курсе.
От Эмерсона Карлейль  получил и первый гонорар за "Французскую революцию" --
чек на 50 фунтов, который  Джейн со слезами на глазах переслала  Карлейлю  в
Скотсбриг.
     Дружба между  Карлейлем и  Эмерсоном  росла и крепла на расстоянии:  из
обширной переписки можно довольно скоро понять, что частые встречи, пожалуй,
привели бы к разногласиям.  Эмерсон так же, как и Милль, мыслил абстрактными
категориями,  но в отличие от  Милля,  он  не сразу  понял особый склад  ума
Карлейля. Едва ли Карлейля прельщало предложение Эмерсона приехать в Америку
и редактировать  там издание под  названием "Трансценденталист, или Искатель
духа",  вряд  ли также  ему  польстили бы слова некоего священника, прилежно
записанные  Эмерсоном:  "Нет  таких  слов, которые  могли  бы  выразить  мое
страстное желание, чтобы  он приехал к нам". Несомненно, его лишь оттолкнуло
предложение Эмерсона:  "Привезите рекомендацию от  какого-нибудь кальвиниста
из   Шотландии  в  адрес  какого-нибудь  здешнего  кальвиниста  --  и   ваше
благополучие обеспечено".  Насколько мало  подходил темперамент Эмерсона для
того, чтобы оценить Карлейля, видно из его высказываний о "Сарторе": "Форму,
которую мой  недостаток юмора не позволяет мне оценить,  я оставляю на вашей
совести".
     Большинство  американцев  приводило к Карлейлю  восхищение  или простое
любопытство.  Их  принимали  здесь любезно,  но  особенно  не  церемонились.
Элегантного  Джорджа Тикнора, который сетовал  на недостаток изящных манер у
Карлейля,  тот отрекомендовал  Монктону  Милнзу  как первостатейную  зануду.
Другой американец,  Элкот, почитаемый Эмерсоном, сумел обратить Теннисона  в
вегетарианца,  но был поднят на смех Карлейлем и Браунингом. "Когда  я увижу
вас вновь?"  --  спросил  его  Карлейль после  одного  из посещений,  на что
получил ответ: "Думаю, никогда". Однажды  на протяжении  двух  недель  здесь
перебывало четырнадцать  американцев,  включая "одного  чистокровного янки",
который  явился,  когда  ни  Карлейля,  ни  Джейн  не было  дома,  прошел  в
библиотеку, уселся за письменный  стол Карлейля  и  стал  писать ему письмо.
Когда же  вернулась Джейн, он  подверг  ее форменному допросу о  привычках и
образе  жизни Карлейля. Ее сухие ответы "так и отскакивали от его носорожьей
шкуры".
     Маргарет  Фуллер,  одно  время  редактировавшая  "Циферблат",  поначалу
произвела  в  Челси благоприятное  впечатление. "Странная,  картавая,  худая
старая  дева,  совсем  не  такая скучная,  как  я ожидал", -- писал Карлейль
Эмерсону. Мисс Фуллер, со  своей стороны, была в восторге от его разговоров,
от  длинных оборотов, произносимых нараспев, как баллады,  от  юмора: "впору
умереть со смеху". Но, увы, вскоре выяснилось, что Карлейль говорил все-таки
слишком много и прервать его не было никакой возможности. "Если тебе удается
вставить словечко, он повышает голос и заглушает себя". Ее рассказ, пожалуй,
дает достаточное представление о манере Карлейля:
     "Даже привыкнув к богатому и  остроумному  языку  его книг,  трудно  не
растеряться,  оказавшись лицом к лицу с  его живой беседой. Он и не беседует
-- он вещает.  И это ни в коей мере не означает, что  он не желает оставлять
свободы  другим.  Напротив,  никто  так  не  жаждет  встретить  мужественное
сопротивление  своим  идеям. Это привычка  ума следовать  своим  путем,  как
ястреб  преследует  свою  добычу, и  полная неспособность  прервать  погоню.
Карлейль  действительно  резок  и  высокомерен;  но  в  этом  нет  мелочного
себялюбия.  Это  -- героическое высокомерие древнего скандинава-завоевателя;
это в его природе,  это его неукротимость, которая дала  ему силу  сокрушить
драконов. Он, пожалуй, не внушает  восхищения или почтительности;  возможно,
он  сам бы  рассмеялся, если  б было иначе. Зато его нельзя не полюбить всей
душой,  полюбить  его  в  роли  могучего   кузнеца  Зигфрида  59,
переплавляющего старое железо  в  своем  горне, к которому  близко  лучше не
подходить  -- обожжет. Он показался мне  совершенно изолированным --  совсем
одиноким  в  пустыне, -- хотя  никто,  как он,  не  создан  для  того, чтобы
вознаградить друга, если  бы  только такой  нашелся.  Он  находит друзей, по
только в прошлом.
     Он   скорее  поет,  чем  говорит.   На  вас   изливается  своего   рода
сатирическая,  героическая,  критическая  поэма  с  ритмически   правильными
периодами. Высших форм поэзии он  не признает. Его высказывания на этот счет
нелепы до очарования.  Иногда  он  останавливается, чтобы  самому  над  ними
посмеяться, затем начинает с новой силой.  Его речь, как и его  книги, полна
живых картин, а критика бьет без промаха".
     В один из таких вечеров, проведенных в беседе, Маргарет Фуллер сказала:
"Я принимаю  Вселенную", на  что Карлейль заметил:  "Да  уж,  пожалуй, это в
ваших интересах".
     Очень легко  неверно оценить  ту  противоречивость  в  мыслях,  которая
свойственна  Карлейлю в  конце  тридцатых -- начале  сороковых  годов. Можно
свысока   осудить   его   горячность,  его   нападки   на  парламент,  можно
снисходительно улыбнуться его  вере в  нравственную силу  труда, но при этом
окажутся забытыми и его способность глубоко сочувствовать всем обездоленным,
и возмущаться теми, кто  их  угнетает;  его  страстная мечта о  возрожденном
человеческом  достоинстве, осуществить  которую он надеялся путем устранения
нужды  и распространения  универсальной  образованности.  В  то  время  и  в
последующие годы эта мечта определяла все его дела и поступки.
     Среди вопросов, волновавших Карлейля,  главным был вопрос о положении в
Англии.   Тридцатые   годы   начались   с   закона   о   реформах,  которому
философы-утилитаристы рукоплескали как символу грядущего благоденствия. Но в
те  же  годы  начали расти  и тред-юнионы:  Всенациональный союз  трудящихся
классов  за установление  новой морали, основанный в  1833 году под влиянием
идей  Роберта Оуэна, в  котором одно  время  состояло, как считается, больше
миллиона  человек.   Этот   союз  был   безжалостно  раздавлен   тем   самым
правительством  реформ,  на  которое  утилитаристы  возлагали столь  большие
надежды. Вслед за  расправой над мучениками из Толпадла последовала атака со
стороны хорошо организованных заправил  строительных, трикотажной и  швейной
компаний   на  самый  принцип  рабочих   объединений.  Всенациональный  союз
распался.  На  смену  ему  пришла  Лондонская  ассоциация  рабочих,  которая
выработала   хартию   из  шести   пунктов,  в  которых  требовалась  реформа
избирательного права, тайное голосование, ежегодный созыв парламента, равные
избирательные участки,  жалованье  членам  парламента, отмена имущественного
ценза для участия в парламенте. Принятие этих  требований означало бы полное
свержение правящего класса. В  феврале 1839 года собрание из 53 делегатов, в
основном от  промышленных  районов,  подготовило  петицию  для представления
хартии  в парламент.  Петиция,  под  которой стояло  2  миллиона  283 тысячи
подписей, наконец была представлена в парламент. Ни  малейшей надежды на то,
что парламент  ее  утвердит, разумеется, не было:  когда это правящий  класс
подписывал свой собственный смертный приговор?  Вопрос о  том,  поставить ли
хартию на  рассмотрение  в парламенте, был  решен  отрицательно большинством
голосов: 235  против 46.  Чартисты начали готовить  всеобщую забастовку,  но
затем оставили это намерение. Правительство же, не теряя времени, арестовало
чартистов  по  обвинению  в  антиправительственной  агитации,  в  незаконных
сходках, в  незаконном ношении  оружия. Поднявшееся в  Уэльсе восстание было
подавлено,  его  организаторов  судили, заключили  в  тюрьму  или сослали на
каторгу.  Правительство  торжественно объявляло об уничтожении чартизма.  На
самом же деле он был лишь ослаблен правительственными мерами.
     Такова была  атмосфера тех  лет, и Карлейль прекрасно чувствовал себя в
ней, хотя сам, возможно, и не  признался  бы в этом. В столкновении  больших
масс людей,  в надежде  на полное разрушение старого и затем рождение нового
порядка  всегда   было  нечто  притягательное  для  него.  Он,   несомненно,
согласился бы  с русским революционером Желябовым: "История движется слишком
медленно. Ее нужно подталкивать". Незадолго до  рождения  чартизма  Карлейль
присутствовал на собрании радикалов,  на котором председательствовал  Чарльз
Буллер, и  заметил с удовлетворением присутствие "двух  тысяч  очень угрюмых
личностей  с решимостью  на лицах.  Удержать 10 миллионов таких молодцов  по
системе  солдатской  муштры  --  задача,  какая  Веллингтону до сих  пор  не
доставалась. Бог с ним! Если он хочет войны -- может быть спокоен -- получит
предостаточно; на этом и не такие люди теряли головы. Что до меня, то я вижу
для всей этой затеи только один конец -- провал".
     Зимой 1839 года Карлейль написал  за четыре-пять недель небольшую книгу
о  чартизме. Типично,  что ему захотелось  опубликовать ее в  консервативном
"Обозрении", однако его редактор,  Локарт, признался, что не решается  брать
вещь. Милль также читал "Чартизм"  и  несколько неожиданно  заявил,  что это
"вещь  замечательная",  пред-пожив  напечатать  в  последнем  номере  своего
радикального "Вестминстерского обозрения". Карлейль,  однако, еще  не забыл,
как двумя годами  раньше "Вестминстерское обозрение" отказалось заказать ему
статью о положении в Англии. Он  решил издать "Чартизм"  отдельной  книжкой.
Первое  издание тиражом  в  тысячу экземпляров  разошлось в  течение недели.
Издатель, кроме того, выпустил второе издание "Вильгельма Мейстера" и книгу,
составленную  из статей  и  очерков Карлейля.  Из  Америки  Эмерсон  прислал
восторженный  отзыв  о  "Чартизме"  и,  как  обычно,  принялся  хлопотать  о
гонорарах и условиях издания.
     "Чартизм" принадлежит  к  числу самых  блестящих работ Карлейля.  В ней
утверждается, что  чартизм не может быть  окончательно подавлен, так  как он
проистекает из глубокого недовольства,  назревшего  в рабочем классе Англии.
От этого движения не удастся отмахнуться, назвав его подлостью, безумием или
подстрекательством. Он  обрушивается на парламент  реформ, который отказался
рассмотреть положение в Англии, но нашел время обсудить вопрос о  спальне ее
величества, закон об охоте, законы о ростовщичестве, решить вопрос о скоте в
Смитфилде и многие другие, причем обрушился с такой блестящей иронией, что и
теперь эта  книга читается с увлечением, хотя чартизм давно  стал  страницей
истории. Однако тогда Карлейль нападал и на консерваторов, и на радикалов за
то, что  они не смогли понять: чартизм -- это "наша  Французская революция",
которую  можно  осуществить при помощи  веских аргументов,  а не  ударов, но
нельзя  ни подавить,  ни  оставить  без  внимания.  Не были  забыты и  верхи
общества. Что сделали они, на которых лежала естественная ответственность за
огромную безмолвную массу низов, для блага этих низов? Устроили столовые для
нищих, усовершенствовали дисциплину  в  тюрьмах, ходили на благотворительные
балы  да ввели тяжелый, однообразный труд на заводах. И все это под лозунгом
защиты частной собственности.
     Карлейль критикует с позиций человека, искренне озабоченного положением
народа,  однако в  его позитивной программе нет ничего нового. Образование и
эмиграция   --   вот   что   противопоставлял  он   пессимизму   экономистов
мальтузианского  толка.  Каково будет  всеобщее  изумление, писал  он,  если
"какой-нибудь подходящий,  облеченный властью  человек" объявит, "что  после
тринадцативекового  ожидания  он, облеченный властью  человек,  и с ним  вся
Англия  решили наконец  посвятить в тайны азбуки всех  жителей этой страны?"
Разве  такое  известие  не  потрясло бы  страну?  А  какие  возможности  для
человечества заключает  в  себе мир, в котором есть  нетронутые леса Канады,
дикие прерии Америки, где девять десятых планеты взывает к  человеку: "Приди
и возделай меня! Приди и пожни!"; где стоящие без дела английские суда могли
бы доставить новых поселенцев к новым берегам. Можно ли в таком мире слушать
без гнева бредни Мальтуса о  необходимости сократить население или тем более
читать предложения некоего чартиста, скрывающегося под псевдонимом "Маркус",
насчет того,  чтобы в  рабочих  семьях  убивать  безболезненно  всех  детей,
начиная с четвертого?
     Однако за всем этим  Карлейль увидел в чартизме стремление масс обрести
вождя.  Разве не было право идти за своим  вождем  самой большой привилегией
темного  человека? Разве эти  священные права  и обязанности --  со  стороны
вождя и ведомых -- не составляли сущность свободы? С годами он  все больше и
больше склонялся  в  своих изысканиях о человеческом обществе  на эту  точку
зрения.

     ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
     ДОМА И В ПУТИ
     Он  слишком  велик  для  нашей повседневной  жизни.  Сфинкс выглядел бы
нелепым  в  нашей  гостиной,  но  с  большого  расстояния  он  фантастически
величествен!  Вы  должны  гордиться,  что  принадлежите  ему,  и  он достоин
обладать вами.
        "Из письма Джеральдины Джусбери к Джейн Карлейль, 1843"
     Счастье в большой степени зависит от темперамента  человека. Карлейль в
силу своего  склада  не  был  счастливым человеком, хотя  и умел  с  большим
мужеством переносить неудачи. Здесь, в Лондоне, окруженный славой, он не был
счастливей, чем когда жил в безвестности в Крэгенпуттоке.
     Отовсюду  сыпались  похвалы  его  красноречию и мудрости,  все  жаждали
встретиться  с ним;  простой  ткач  из  Пейсли  признал  в  Карлейле  своего
духовного отца, а молодая квакерша выражала свое восхищение его книгами и от
всего сердца убеждала его продолжать писать. Чего-то да стоит  тот факт, что
столько молодых  людей избрали  его своим духовным  отцом, что ему  пришлось
даже  отвечать публично тем, кто  просил  наставления  в  жизни  и  занятиях
наукой.  Стоит,  но  не многого. В  дневнике,  а  часто и в письмах Карлейль
жаловался  на  свою  жизнь,  был  недоволен  собою.  Он  был  принят  высшим
обществом,  бывал  на  приемах  среди лордов и знаменитостей.  Однако,  едва
покинув  чью-то  гостиную, где  он  выглядел вполне  счастливым, он  начинал
жаловаться:  "Это  нездорово и  для  моего  тела  и  для моей души.  Хорошее
самочувствие,  или,  по крайней  мере, не плохое самочувствие, возможно  для
меня только в  полном одиночестве". В  иные минуты ему  хотелось,  напротив,
объездить оба полушария, читать лекции -- и тем обеспечить себе  "хоть самый
маленький доход, чтобы потом уединиться в хижине где-нибудь на берегу моря и
затаиться, пока  не  придет мой  час".  Уединение, так же как и молчание, он
любил платонической любовью: обычно он с радостью возвращался в общество.
     Счастье  ускользало от Карлейля в дни его славы, да и Джейн чувствовала
скорее какое-то  нервное  возбуждение, нежели  спокойное довольство  жизнью.
Гарриет Мартино писала, что Джейн по восемь раз в год болела гриппом, и хотя
это  и  преувеличение,  верно то,  что  ее  действительно  всю  зиму  мучили
простуды, а  петушиного крика или воя собаки было достаточно, чтобы  она  не
заснула всю ночь. В 1840 году супруги решили, что ей лучше иметь собственную
спальню, и с  тех пор спали  в разных  комнатах. Подобно  Карлейлю,  она  не
склонна была преуменьшать свои страдания, и часто, когда Карлейль заглядывал
к  ней  утром, чтобы  справиться о ее  здоровье,  она говорила ему,  что раз
тридцать вскакивала этой ночью или что вообще не сомкнула глаз. Карлейль при
этом никогда  не  выражал  сомнения -- он  мог  бы рассказать ей о  таких же
мучениях,  --  но вот доктор Джон, который  был не щедр на утешения,  меньше
доверял ее словам. "Этого не может быть, -- говорил он ей, -- ибо иначе тебя
давно не было бы на свете".
     Доктор  Джон  и  другие члены  его семьи давно не  появлялись  на  этих
страницах,  но ни  из жизни  Карлейля,  ни  из его писем  они  не  исчезали.
Луноликий  доктор  появлялся  на  Чейн  Роу всякий  раз, когда  его  графиня
приезжала в  Англию; а Карлейль  часто подумывал  отправиться  пешком вокруг
света с мешком за плечами, чтобы повидать своего брата в Риме. "Здесь терять
не