рупкой, подверженной таинственным мигреням  и приступам уныния;
теперь  же ей стало  еще хуже,  она  страдала от простуд, мучилась горлом  и
желудком.  Как и  Карлейль,  она верила  в  могущество  касторки.  Природная
веселость  в  те дни  еще  не изменяла  ей,  но по  утрам, когда нельзя было
открыть двери, заваленной снаружи снегом, она с сожалением  думала о жизни в
Эдинбурге и ей страстно хотелось "увидеть снова зеленые поля или хоть черный
мох -- что угодно, только не эту огромную пустыню слепящего снега".
     Жизнь в Крэгенпуттоке  представляла некоторые неудобства,  но настоящих
трудностей было немного. Из Эдинбурга с  Карлейлями приехала служанка, кроме
того,  имелась  еще молочница,  и,  как Карлейль называл  ее,  "скотница  --
нерадивая, непоседливая веселая баба".  Здесь  у Джейн  вряд ли было  больше
грубой работы, чем в Комли Бэнк; но  много лет  спустя, вспоминая эту  жизнь
среди болот, она усиливала  ее драматизм и, глядя из  сумрака  своей  унылой
старости, приписывала ей воображаемые лишения и печали. В письме, написанном
ею  тридцать   лет  спустя,  уже  будучи  женой  знаменитого  человека,  она
вспоминала Крэгенпутток  и особенно один  случай  в  самом мрачном свете: "Я
поселилась  с мужем  на маленьком хуторке  посреди  мшистых  болот,  который
перешел ко  мне по наследству  через много поколений от самого  Джона Уэлша,
женатого на дочери Джона Нокса. Все  это,  к моему стыду, не заставило  меня
смотреть на Крэгенпутток иначе,  чем на унылое болото, негодное для жизни...
Более того, мы были  очень бедны, а хуже всего было то,  что я, единственный
ребенок  у  родителей,  которого  они  всю  жизнь  готовили   к  "блестящему
будущему", не имела ни  одного полезного навыка, зато отменно знала латынь и
совсем неплохо -- математику! В таких невыносимых условиях мне надлежало еще
научиться  шить!  С  ужасом  узнала  я,  что мужчины,  оказывается,  до  дыр
снашивают  носки  и  беспрестанно теряют  пуговицы, а  от  меня  требовалось
"следить за всем этим"; к  тому же мне надлежало научиться готовить! Ни один
хороший слуга  не  соглашался жить в  этом  глухом  углу, а у  мужа  больной
желудок, и это страшно осложняло жизнь.  Более того, хлеб, который возили из
Дамфриса, "плохо действовал  на его желудок" (боже праведный!),  и  мой долг
как доброй и преданной жены явным образом  состоял  в том,  чтобы печь  хлеб
дома. Я  заказала "Ведение загородного хозяйства"  Коббетта  и  принялась за
свой  первый хлеб.  Но поскольку я не имела  никакого понятия ни о  действии
дрожжей,  ни об устройстве печи, хлеб попал в печь уже в то время, когда мне
самой  пора было идти спать.  И  осталась  я одна  в  спящем  доме,  посреди
безлюдной  тишины. Пробило  час,  затем два, три, а  я все  сидела в  полном
одиночестве, все тело мое ныло от усталости, а сердце разрывалось от чувства
потерянности и обиды. Тогда и вспомнился  мне  Бенвенуто Челлини, --  как он
сидел всю ночь,  глядя, как закаляется в огне его Персей. И вдруг я спросила
себя, с точки зрения Высшей Силы -- так  ли уж велика разница между караваем
хлеба и статуей Персея?  Не все ли  равно, какое именно применение  ты нашел
своим рукам? Воля человека,  его энергия, терпение,  его  талант  -- вот что
заслуживает   восхищения,  а  статуя  Персея  --  всего  лишь  их  случайное
воплощение".
     Сказано  хорошо,  но  рассказ   Карлейля  о   тех  же  событиях  звучит
достовернее. Он записал в своих  "Воспоминаниях" в то время, когда никак  не
мог знать о письме Джейн: "Я хорошо помню,  как однажды вечером она вошла ко
мне поздно,  часов в одиннадцать, с  торжествующим и одновременно загадочным
выражением  лица и показала мне первый испеченный ею хлеб:"Взгляни-ка!" Хлеб
и вправду был превосходный, только корочка слегка  подгорела; она сравнивала
себя с Челлини и его Персеем, о котором мы до этого читали".

     * * *
     Посетители были  редки  в Крэгенпуттоке.  Джеффри гостил  здесь три дня
вместе  с женой, ребенком и болонкой, которую  они повсюду  возили с  собой.
Визитом все остались очень довольны. Карлейль позднее с гордостью вспоминал,
что Джейн, несмотря на их сравнительную бедность, сумела создать впечатление
изящества  и  изобилия.  Очень  повеселил  всех  Джеффри, который  с блеском
пародировал  известных  политических  деятелей,  расхаживал  взад  и  вперед
"полный электрического огня", меняя манеру,  так что подчас  "его  маленькая
фигура  казалась  огромной, если этого  требовал воплощаемый им образ", пока
наконец  он  не  свалился  под   взрывы  всеобщего  хохота  и  не  застыл  в
изнеможении,  словно заколдованный,  без  движения,  без  звука, уставившись
блестящими глазами в пространство".
     Следующим  посетителем  был  Ирвинг,  который  приехал  восемь  месяцев
спустя,  проездом, совершая очередную триумфальную  поездку по Шотландии,  и
провел  у них три дня. В один  и  тот же день он успел прочесть  трехчасовую
проповедь   в   Дамфрисе  в  присутствии  10  тысяч  слушателей  и   вторую,
четырехчасовую проповедь  здесь же поблизости, в Голливуде. О нем шептались,
что у него странные, крамольные взгляды на происхождение Библии; однако пока
это был всего лишь шепот.
     В следующем году  приезжала на несколько недель мать  Карлейля и на две
недели  его  отец.  Иногда  молодая  чета Карлейлей  отправлялась  верхом за
четырнадцать миль навестить миссис Уэлш в Темпленде, сорокамильные поездки в
Скотсбриг  предпринимались реже. Они и в  самом деле жили очень уединенно, и
если Джейн стойко сносила такую жизнь, то лишь потому, что не  только любила
своего  мужа,  но  и   преклонялась   перед  ним.   Написанное  Карлейлем  в
Крэгенпуттоке  убеждало  Джейн  в  том,  что  его  величие непременно  будет
когда-нибудь всеми признано.
     Здесь, в глуши, посреди этих мрачных болот, из-под пера Карлейля начали
наконец выходить работы  глубоко,  истинно  оригинальные. Статьи о  немецкой
литературе  стали  теперь  всего  лишь  доходным  побочным  результатом  его
собственных   размышлений:   защищая  немецкий  вкус,  он  отстаивал  теперь
собственную  позицию,  преклоняясь  перед  мудростью   Гете   и  мистицизмом
Новалиса,  он на  самом  деле  искал  в них противоядия  против французского
рационализма. Тем не менее  его работы  о  Вернее  и  Вольтере и статья  под
названием "Знамения времени" отчасти выражают и его позитивную программу.
     В наше  время трудно  понять, чем могла не понравиться  Джеффри  статья
Карлейля  о  Вернее. В ней  лишь намечен  будущий  собственный слог  зрелого
Карлейля,  хотя   стиль,  заимствованный  у  Джонсона,  здесь  уже  начинает
преображаться и заменяться более сжатой, почти лишенной нарочитости  прозой.
Местами  она спрессована до афоризма:  "Сказано, что  в глазах  собственного
слуги никто не герой, и, должно быть, это  верно, но обвинить в этом можно с
равным основанием и  героя, и  слугу". Том  Мур и Фелиция  Хеманс  так  и не
удостаиваются  здесь  упоминания,   зато  критикуется  Байрон  за  некоторую
выспренность, заметную особенно в сравнении с простотой Бернса, критикуется,
впрочем,  весьма  сдержанно  и  убедительно.  Вся  статья  пронизана  теплым
чувством, которым отмечены далеко не все из более знаменитых работ Карлейля.
     Такой представляется  статья  нам, но Джеффри  судил о  ней  иначе.  Он
возражал против тона и слога  статья: некоторые  мысли, например, что поэты,
"подобно  миссионерам,  посланы  своему  поколению",  не  встречали  у  него
никакого  сочувствия. Джеффри  настаивал на сокращениях.  По  его  мнению, и
статья от них не  проиграет, да  и автор не пожалеет. Весьма оптимистическая
точка зрения, если учесть, что выбросить он предполагал примерно пятую часть
всей статьи. В корректуре  Карлейль восстановил почти все сокращения, вызвав
гнев Джеффри. Его упреки предвосхищали те обвинения, которые Карлейлю не раз
предъявлялись в будущем: "Думается, что  не следует впредь давать вам читать
корректуру. Вас  это только огорчает,  а пользы никакой, так  как правите вы
дурно...  Боюсь, что  вы  больше  восхищаетесь  собою,  нежели приличествует
философу, раз  считаете  необходимым  цепляться  за  эти  ничтожные  обрывки
красноречия   --   и   отвергать   мои   безобидные   исправления  в   вашем
боговдохновенном труде. Как могло вам прийти  в голову восстанавливать слово
"фрагментарный" или  эту простенькую, избитую шутку о том, что платье делает
человека  и  что  портной  поэтому  --  его   создатель?"   Однако  "обрывки
красноречия" появлялись впоследствии даже чаще, да и шуткой о портном он еще
воспользовался, причем весьма примечательно.
     Берне привлекал Карлейля отчасти своим  типично шотландским характером,
неприязнь  же к  Вольтеру  в  большой  степени основывалась на  том, что тот
представлял (как казалось Карлейлю) "врожденную легковесность натуры, полное
отсутствие  серьезности",  отличавшие  французов.  На  первый  взгляд  здесь
выражен самый  обыкновенный, пресный пуританизм. Однако в руках Карлейля эта
мысль  вырастала  и   приобретала   драматический   смысл,  знаменуя   собой
противостояние  рационального   ума,  смотрящего  на   историю  "не  глазами
благоговейного  очевидца  или  даже  критика,  но  всего   лишь  через  пару
антикатолических очков",  -- более  цельному уму (такому,  в сущности, как у
самого Карлейля),  ценившему  и силу и остроту  рационализма, но  способному
заглянуть дальше этого  рационализма и поставить свои  гениальные достижения
на службу той Новой Эре, в наступление которой так верил Карлейль.
     Противостояние  заметно и в другом:  яркая жизнь Вольтера  и маркизы де
Шатле, с  их  огромным  духовным влиянием  на современную им эпоху,  была во
многом похожа на то, чего  Карлейль  желал  для  себя и Джейн -- и  что было
недостижимо в  Крэгенпуттоке.  Читая  его  рассказ о  последней триумфальной
поездке  Вольтера  в  Париж,  нельзя не  прочесть сокровенной  мысли  самого
автора:  и он  мог бы совершить такую же поездку  и даже  с большей пользой.
Признавая  в  Вольтере  "несокрушимый гуманизм,  душу,  которая  никогда  не
оставалась  глухой  к крику  обездоленных, не была  слепой  к свету  истины,
красоты,  добра",  Карлейль-моралист  тем  не менее считал  его не более чем
шутником, пусть  и блестящим: "Если признать его  величайшим из насмешников,
то следует  добавить, что в нравственном отношении он  к тому же и лучший из
них". Если нам такая похвала не покажется очень уж щедрой, вспомним, что эту
статью Карлейль даже не стал  показывать  Джеффри, так как столь решительное
одобрение крамольных религиозных взглядов Вольтера вызвало бы бурю протеста.
В этих  словах --  человек,  борющийся  с собственной неприязнью  ради того,
чтобы понять. Пусть назовут  ее  недостаточно щедрой те,  кто сделал  равное
усилие, чтобы понять Карлейля.
     Идеи Вольтера возвестили французскую  революцию; о каких  революционных
переменах в английском обществе возвещал наш новый пророк? "Придет время, --
писал Карлейль, -- когда сам  Наполеон будет лучше известен своими законами,
нежели  своими  битвами, а победа  при Ватерлоо  окажется менее значительным
событием,  чем открытие Института механики". В статье  "Знамения времени" он
впервые  прямо  говорит  о  "Машинном  Веке", когда ремесленник  оказывается
изгнанным  из мастерской,  челнок  покидает  руки ткача,  а  моряк оставляет
весла.  Он высказывает  мысль  -- и она до сих пор владеет  умами людей -- о
том,  что  механика  духа  важнее для современного общества,  чем  даже этот
замечательный стремительный рост  сил, вызванный машинным производством, как
бы  неотвратимо -- и быстро  --  он  ни  видоизменял старые  отношения между
богатыми и бедными. Утилитаристам, представителям наиболее распространенного
передового течения эпохи, казалось очевидным, что развитие машинной  техники
приведет  человечество   к  благоденствию.   Противоположную   точку  зрения
отстаивали на  практике луддиты,  ломая все  машины, до  которых  они  могли
добраться. Карлейль приветствовал век машин, но доказывал, что  он потребует
переустройства  общества:  "Противоборство  заложено глубоко  в  самой ткани
общества; это  бесконечная  жестокая схватка Нового  со Старым.  Французская
революция, как теперь легко понять, не породила это мощное движение, но сама
была  его  детищем.  ...Пока  все  усилия  были  направлены   на  достижение
политической свободы,  но  на этом они не  должны  и не  могут остановиться.
Человек  безотчетно  стремится  к  свободе  более высокого  порядка,  нежели
простое избавление от гнета со  стороны своих ближних.  Все  его благородные
начинания,  все его упорные попытки,  все  величайшие  достижения суть  лишь
отражение,  приблизительный  образ  этой высшей, небесной свободы, которая и
есть "справедливый удел человека".
     Оригинальность этих  мыслей не укрылась от внимания  его современников,
хотя "Знамения  времени" вызвали скорее тревогу, чем  одобрение.  Исключение
составили  сенсимонисты,  которые  даже  вступили  в регулярную переписку  с
Карлейлем, надеясь  внушить  ему свои взгляды,  например,  на  необходимость
строгого уравнения доходов. Впрочем, Карлейль и сам был не  столь  далек  от
этой идеи,  когда писал в своем  дневнике, что  политэкономам  следовало  бы
изучать  условия жизни людей, узнать количество  занятых физическим трудом и
среднюю заработную плату;  и  когда  он обнаружил,  что  доход иных людей  в
семь-восемь  тысяч раз превышает заработную плату  других. "И что делают эти
благодетельные особы, имея такой  доход? -- охотятся  на куропаток! Может ли
так продолжаться? Нет, во имя бессмертия души  -- так не может,  не должно и
не будет продолжаться!"

     Стремясь внести  свою лепту  в переустройство общества, он  приступил к
работе над  сочинением,  которое сам  охарактеризовал  в  письме к брату как
"весьма своеобразную  вещь,  уверяю тебя! Она  устремляет взгляд с Небес  на
Землю  и  обратно  в каком-то странном,  необычном сатирическом исступлении;
хороша ли она -- пока рано судить".

     ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
     РАБОТА НАД "САРТОРОМ"
     Что такое  человек,  если  взглянуть  на него  с точки  зрения  логики,
рассудка? Жалкое голодное двуногое существо, одетое в брюки. Часто, когда  я
читаю  о торжественных церемониях, пышных приемах, коронациях, вдруг в  моем
воображении одежда слетает со всей компании, и они стоят, жалко переминаясь,
одновременно нелепые и жуткие.
        "Томас Карлейль. Дневник, август 1830"
     В  ответ на  частые упреки Джеффри,  что он  похоронил себя и, главное,
свою жену в пустыне, Карлейль сказал как-то, что поселился здесь не по своей
воле, а из необходимости  зарабатывать  по крайней мере 100  фунтов в год на
текущие расходы. Джеффри в трогательном и милом письме немедленно  предложил
ему  эту сумму, с которой, как  он писал,  может "легко  расстаться при моем
доходе; мне будет  стыдно  бессмысленно копить эти деньги  или тратить их на
бесполезные  прихоти,  когда можно  такого  человека, как  вы,  избавить  от
неудобств и  волнений". Карлейль отказался  от денег,  правда, поразмышляв в
своем дневнике  над греховной сущностью  гордыни;  а два  месяца спустя  сам
написал  Джеффри, прося  помочь. Джеффри прислал ему шестьдесят фунтов, хотя
Карлейль просил о  пятидесяти: "зная, что человек, который полагает, что ему
необходима эта  последняя сумма, на самом деле нуждается, по крайней мере, в
лишних десяти фунтах".
     Если  Карлейль нуждался,  то  в  первую очередь потому, что  он помогал
брату Джону, чьи дела в  Лондоне шли все хуже и хуже.  Почти  в каждом своем
письме Карлейль убеждал брата заняться каким-нибудь делом, которое приносило
бы ему твердый доход.  Он предложил грандиозный план  статьи  о  диетическом
питании, которую Джон вскользь упомянул.  Есть ли какие-нибудь особенности в
диете  континентальной Европы?  Следит ли  какое-нибудь  из правительств  за
питанием   своих   граждан,   а   это,   несомненно,   обязанность   всякого
правительства? Как питаются боксеры? Что ели атлеты прошлого? "Ограничься по
крайней мере  следующим: человек  может  питаться  всем, от  ворвани  (как в
Гренландии) до  глины (как в устье Ориноко,  смотри у  Гумбольдта). Получишь
зависимость страстей  и  проч. от еды..."  Вряд  ли работа над такой статьей
входила в планы доктора Джона. Писал он мало, распродавалось  и того меньше,
и  в  конце концов  Карлейлю  пришлось признать, что у  его  брата "не  было
склонности к медицине" и он не мог зарабатывать литературным трудом. К этому
времени Карлейль израсходовал  на образование  и поддержку  брата почти  250
фунтов.  Куда  его  теперь  пристроить? И снова  затворник из  Крэгенпуттока
обратился за помощью к Джеффри; маленький Герцог Крэгкрук, как называли  его
Карлейли,  сперва  одолжил  доктору  Джону  денег, а  затем нашел  ему место
домашнего врача графини Клер, которая  большую часть  времени разъезжала  по
Европе.  В  этом  качестве  доктор Джон получал 300 гиней  в  год на  полном
содержании и вскоре начал возвращать долги Карлейлю и Джеффри. Однако доктор
Джон был не единственной заботой.  Планы завести хозяйство  в Крэгенпуттоке,
державшиеся на деньгах Карлейля, вскоре рухнули, и  брат Алек, потеряв в три
года 240 фунтов, бросил предприятие, "к которому он, очевидно, не пригоден",
как сухо  заметил  Карлейль. Большим  ударом  была  для Карлейля  смерть его
любимой  сестры  Маргарет от  туберкулеза  в  возрасте двадцати  шести  лет.
Осложняло жизнь и то, что все труднее становилось печатать статьи о немецкой
литературе  и  что была  отвергнута частично написанная  им  книга  "История
немецкой литературы", так и оставшаяся неизданной.
     Среди  этих  грустных обстоятельств  Карлейль  находил  утешение в идее
отречения, выраженной немецким словом Entsagen,  и все более резко отзывался
о  том,  что он  сам  называл гигманизмом  и гигманистами.  Поводом для этих
обозначений  послужил  диалог  на  одном  из  судебных  разбирательств  того
времени:  В  опрос:  Что за человек был  мистер Уир?  Ответ:  Он всегда  был
респектабельным человеком. Вопрос: В каком смысле респектабельным? Ответ: Он
держал кабриолет *. В свой дневник Карлейль записывал самые  разнообразные и
случайные мысли и соображения, пытаясь отделить  свои истинные убеждения  от
предрассудков. Как может он понять Англию, постичь ее историю? Не церковь ли
составляет в ней половину ее? "Не заблуждаюсь ли я? Разве не правда, что мне
достаточно  увидеть  шляпу  священника, чтобы почувствовать  неприязнь к  ее
обладателю?" Правда, к тому же, что он "отчасти презирает, отчасти ненавидит
шотландскую аристократию... От этого также следует излечиться... Ведь не все
же из них только и делают, что собирают  ренту да охотятся". Смерть  Шлегеля
37, личность Лютера, статьи самого Карлейля о Вольтере и Новалисе
-- все это в его сознании сливалось в общую мысль об общественном упадке и о
задачах  политэкономии и  философии.  "Политическая  философия  должна  быть
наукой,  вскрывающей   потайной  механизм  человеческого   взаимодействия  в
обществе...  те   причины,   которые  заставляют  людей  быть   счастливыми,
нравственными, набожными или напротив. И это вместо всего, что толкуют нам о
том,  как  обменять "шерстяные  кафтаны" на  "свиные  окорока".  Такие мысли
перемежаются у  него с  обещаниями самому  себе оставаться  в стороне от дел
человеческих:  "Держись,  человек, и  не жалей  себя.  В  мире  ты  бессилен
изменить что-либо; пробиться ты никогда не сможешь и не найдешь  себе верных
союзников, но над  собой ты властен". Однако  не  прошло и  недели, как была
высказана  противоположная точка зрения: "Иногда я странным образом предвижу
силу духовного единения, союза людей, имеющих одну и ту  же  цель". Глубокое
сострадание  к   обездоленным,  страстная  ненависть  к  "высокопоставленным
дилетантам"  -- вигам  и тори,  взволнованная  реакция на  скоро подавленную
революцию  1830 года  -- "Долой дилетантизм  и маккиавел