л  даже
мысли о ее возможной смерти, несмотря на  долгую болезнь и последовавшую  за
ней слабость.
     В сопровождении Джона он ездил в  Лондон и видел ее  в  гробу;  Форстер
приложил  все усилия к тому,  чтобы  избежать необходимого  в  таких случаях
мучительного расследования; кучер отвез Карлейля на роковое место и подробно
рассказал о том,  как  все произошло. Его навестил Тиндаль, и  в присутствии
Тиндаля, когда тело  Джейн еще лежало в соседней комнате, Карлейль  предался
воспоминаниям, описывая борьбу, огорчения и радости прошлого. Порою во время
своего повествования он совершенно терял самообладание.
     К месту похорон в Хэддингтон его сопровождали Джон и Форстер; 26 апреля
1866 года он  похоронил Джейн рядом с ее отцом. Затем он вернулся в Челси  и
остался там,  одинокий и  безутешный, в обществе доктора Джона и Мэгги Уэлш,
кузины  Джейн, приехавшей, чтобы позаботиться  о  нем.  Британия  была полна
отголосками его эдинбургского выступления, и одним из  многих соболезнований
было послание  от королевы, выражавшей сочувствие и  понимание  "того  горя,
которое,   увы!   ей  так  хорошо   знакомо".  Выражая   признательность  за
соболезнование, Карлейль пишет  о "глубоком осознании того большого участия,
которое Ее Величество проявила ко мне в этот день  моей скорби". (Он говорит
о том, что для него лучше никому не писать и ни с кем не разговаривать.) Ему
казалось,  что вся его  жизнь  лежит  вокруг  него в  развалинах.  Из  этого
оцепенения  его  вывело письмо от Джеральдины Джусбери, с  которого началось
самое странное литературное предприятие в его жизни.
     Спустя несколько дней после смерти Джейн  их  общая подруга леди Лотиан
попросила Джеральдину написать воспоминания об умершей. Она это  сделала или
скорее  записала  несколько   случаев  из  детства  Джейн   и  ее  жизни   в
Крэгенпуттоке,  по рассказам самой Джейн; эти записи она и послала Карлейлю,
которого  они  огорчили  ошибками  в фактах  и тем, что он  считал слабостью
передачи. "Все в конце концов превращается  в миф, даже странно,  как  много
уже  в этом мифического". Он просил Джеральдину отдать ему эти воспоминания,
что она охотно сделала. Через пять недель после смерти Джейн, Карлейль начал
править   записи   Джеральдины,   и   постепенно   правка   превратилась   в
самостоятельный рассказ о Джейн. За два месяца он написал 60 тысяч слов.
     Написанное   им   замечательно   разговорной  свободой  языка,  с   его
неожиданными  остановками,  отступлениями и восклицаниями.  "Почему я вообще
пишу, -- спрашивает он снова и снова. -- Могу ли я забыть? И разве все это я
не  предназначил  безжалостно  огню?"  Наиболее  замечательной  чертой этого
произведения  является  удивительный  дар  Карлейля -- искусство воскрешать.
Описывая  Сез  заметок  пли справок  события,  которые происходили, и людей,
которых они  знали -- сорок и более  лет назад, -- Карлейль воспроизводит  и
разговор, и события точно так, как он или Джейн писали о них в письмах много
лет назад. Не может быть лучшего свидетельства его фотографической памяти на
лица, вещи и места, чем  это повествование, написанное  с приятной иронией в
тетради, которой пользовалась  Джейн  в  эти  печальные 1850-е. Сила  памяти
помогла ему еще раз пережить  прошлое, отыскивая те обиды, что оп  ей нанес,
отдаваясь  скорби  по  мере  углубления  в рассказ.  Жизнь  в Крэгенпуттоке,
которая при взгляде в прошлое,  казалась едва  ли не счастливейшим временем;
отрывочные заметки о друзьях и недругах, которых он годами не видел; переезд
в Лондон, дом  на Чейн  Роу и годы страданий и  триумфа, проведенные  здесь.
Рассказывая  об этом,  он создал  (и сам отчасти поверил в ее существование)
Джейн Уэлш  иную, чем та  колкая,  остроумная,  разочарованная  женщина, чья
любовь к нему ни  в коей мере не  исключала суровости  и резкости. "Спасибо,
дорогая, за твои слова и дела, которые вечно сияют  перед моим взором, но ни
перед чьим иным. Я был недостоин твоей божественности; согретый твоей вечной
любовью ко мне  и гордостью  за меня, пренебрежением  ко всем прочим людям и
делам. О, разве это не прекрасно, все то, что я навсегда утратил!"
     Такие восклицания менее приводят в смущение, чем можно было бы ожидать;
они искренни  и  трогательно  уместны  в  несвязном  повествовании,  которое
движется вспять от Челси к отчему дому Джейн и ее детству.
     В  течение  пяти дней Карлейль совсем  не  писал, пока  он и Мэгги Уэлш
искали  и собирали  вместе все  письма  Джейн, которые  могли  найти; письма
"равные и даже превосходящие самое лучшее в этом роде, что  мне встречалось;
вот свидетельство "таланта"  или "гения"  (или  как бы мы ни назвали это) --
если моя маленькая женщина хотела доказать его мне".
     В  августе  он гостил  у подруги  Джейн  под Валмером, а  зимой  принял
приглашение  леди  Ашбертон  приехать к ней в Ментону,  где она  сняла  дом.
Тиндаль настоял  на том, чтобы путешествие  было  продумано  заранее;  и он,
Тиндаль,  сопровождал его в пути,  хотя  сам мог  провести в  Ментоне только
несколько часов, доставив туда Карлейля.  Тиндаль  помогал  укладывать вещи,
тщетно  спорил  с Карлейлем  о том, как следует упаковать пятьдесят  длинных
курительных трубок,  которые он брал с собой; и, можно  надеяться, удержался
от замечаний,  когда только три  из  пятидесяти прибыли  в целости.  Тиндаль
чинил  в Париже скрипящее окно, укутывал Карлейля в овчину в поезде на юг  и
демонстрировал  ему  опыт  синхронных  периодических  колебаний  на  примере
бутылки  с водой в поезде. Карлейль внимательно слушал  Тиндаля,  который  с
точки  зрения новейших теорий объяснял ему голубой цвет неба,  а затем задал
вопросы, удивившие ученого глубиной проникновения и понимания.
     Когда  Тиндаль  уехал, Карлейль  вновь обратился  к воспоминаниям -- на
этот  раз  об Эдварде  Ирвинге,  начатым  на  Чейн  Роу.  Затем  он  написал
воспоминания  о  Джеффри  и  сделал  заметки  о  своих  встречах  с Саути  и
Вордсвортом.  Ему очень  понравилась  Ментона  и  маленький отдельный домик,
предоставленный  ему  леди  Ашбертон:  впервые  он  проводил зиму  в  теплом
климате,  и его кальвинизм был на старости  лет  побежден чистотой воздуха и
света.  Окруженный  богатой,  яркой,  роскошной природой, он  воссоздал  еще
многие  картины своего  собственного  прошлого в воспоминаниях об  Ирвинге и
Джеффри.  Это замечательные автобиографические произведения,  ярко  рисующие
его юность и пору возмужания, когда он  столько страдал, но сохранил веру  в
собственный гений. Когда он  писал об обоих этих людях, все напоминало ему о
Джейн;  о том дне,  почти пятьдесят лет  назад, когда Ирвинг  привез  его  в
Хаддингтон, о радостном визите Джеффри в  Крэгенпутток, когда  Джейн сказала
ему,  что пончики,  которые он ел, приготовлены ею самой;  десяток или сотню
других  сцен.  Но  наконец эти  описания стали не  только  мучительны,  но и
утомительны  для него. Он оставил  написанное о Вордсворте с такими словами:
"Зачем продолжать эти печальные  заметки,  в  которых я не нахожу  интереса;
если единственное  Лицо, которое может  меня  интересовать... отсутствует! Я
кончаю". А  в дневнике  записал: "Кажется, жизнь моя подошла к концу. У меня
нет ни желания, ни сил, ни надежды, ни интереса к дальнейшей работе".

     ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
     ДОЛГОЕ УМИРАНИЕ
     В целом мне часто кажется, что бедная Англия обошлась со мной насколько
могла милостиво.
        "Томас Карлейль. Воспоминания"
     Возражать Карлейлю нет смысла. Он так велик -- и так стар.
        "Т. Гексли, из разговора"
     Его жизнь была окончена, но он не умирал. После смерти Джейн старик жил
еще почти  пятнадцать лет  в прекрасном здравии,  но  лишенный той  движущей
силы, той безудержной, иррациональной энергии, которая наполняла его в более
молодые  годы.  Он  принимал  с  покорностью,  смешанной  даже  с  некоторым
удовольствием,  многочисленные почести, оказываемые ему.  Его беседы до  сих
пор  признавались многими самым большим чудом, которое им встречалось, --  и
теперь  никто даже не  пытался спорить  с  ним;  он ждал смерти с терпением,
которое  нечасто проявлял  в пору  своей литературной деятельности. Сама эта
деятельность  тоже  почти  пришла  к   концу.  Его  последние   литературные
выступления были написаны  столь же страстно, как "Современные памфлеты", но
бури   они  не  вызвали.  В  отношении  к  Карлейлю  произошли  таинственные
превращения,  которым подвергся в Англии за последние два  столетия не  один
мыслитель:   всеобщее   признание   его  величия  избавило  почитателей   от
необходимости  принимать его всерьез. "Они называют  меня великим человеком,
-- говорил он Фруду, -но ни один не делает того, что я им говорю". Теперь он
перестал им говорить. Письмо в "Тайме" во время франко-прусской войны, затем
одно-два  письма  по  поводу русско-турецкой  войны,  несколько набросков  о
норвежских королях -- и на этом его публичные выступления закончились.
     Умолкнувший пророк не был обойден почетом. Однажды, в 1869 году, в Чейн
Роу  приехал настоятель  Вестминстера  Стэнли с  женой леди  Огастой,  чтобы
сообщить Карлейлю,  что  очень  высокая особа  -- даже высочайшая  особа  --
выразила желание встретиться с ним; он понял, что ему предстояла аудиенция у
королевы. Ровно в назначенное время он явился  к дверям дома настоятеля, и в
пять часов  королева "вошла  в комнату какой-то  плывущей  походкой, так что
ноги совсем  не  видны",  сопровождаемая  принцессой Луизой  и  вдовствующей
герцогиней Атолл. Тут же были геолог сэр Чарльз Лайел, историк Гроут, оба  с
женами, а также Браунинг. Королева сказала каждому из них по нескольку слов:
Браунинга, который только что выпустил необыкновенно длинную поэму "Кольцо и
книга",  она  спросила:  "Вы что-нибудь пишете  сейчас?" Дамы сели,  мужчины
остались стоять, всем подали черный мутный кофе. Было уже почти шесть часов,
когда  леди Огаста позвала Карлейля, который не привык  так долго стоять,  и
сказала, что  ее  величество  хочет  говорить с  ним. Королева первым  делом
сказала, что шотландцы -- умный народ, на что Карлейль ответил, что они, как
все,  не  умнее и  не глупее  других.  Наступило неловкое молчание,  которое
нарушил Карлейль, сказав: "Мы сможем гораздо лучше продолжать разговор, если
Ваше  Величество  позволит  мне  как  немощному  старику  сесть".  К   ужасу
присутствующих, он пододвинул себе стул и сел. Как говорила шокированная, но
полная  восхищения  леди  Огаста, это был, несомненно,  первый случай, когда
кто-либо из  подданных обратился  к королеве с подобной  просьбой.  Разговор
продолжался,  но  с  заминками;  когда  же   королева  встала,  чтобы  уйти,
оказалось, что  край  ее  платья  попал  под  ножку  стула, на котором сидел
Карлейль.  Аудиенция, как говорил  потом  Стэнли, прошла  не очень  успешно;
когда  Джеральд  Блант,  священник  из Челси,  спросил  Карлейля, читала  ли
королева его книги, тот  ответил: "Она, возможно, читала много книг,  но мои
-- вряд ли".
     Философ был  теперь  фигурой,  хорошо  известной  и очень  почитаемой в
Челси. "Прекрасный старый джентльмен -- тот, что вошел сейчас вместе с вами,
--  сказал  Фруду кондуктор одного  автобуса. -- Мы здесь в Челси его  очень
уважаем, да".
     Фруд  был  в  это  время  его  основным  собеседником  и  спутником  на
прогулках. Будучи  историком  с острым драматическим чутьем,  Фруд показывал
свои работы Карлейлю, который  делал меткие,  но доброжелательные замечания.
Портрет Карлейля, нарисованный  Фрудом, отличается от  других тем, что в нем
подчеркивается то  сочувствие к нищим, которое Карлейль проявлял в жизни, но
отрицал в  своих сочинениях. Человек, который в прошлом имел привычку класть
две гинеи на каминную доску перед приходом Ли Ханта, чтобы эссеист мог взять
их, не  испытывая  неприятной необходимости  просить,  -- этот человек давал
деньги всем, кого  заставал в бедственном положении. "Давать мы должны  ради
самих себя", --  сказал он Фруду после того, как они  подали нищему  слепцу,
которого собака немедленно повела в пивную. "Эти  несчастные существа совсем
на  мели, это ясно". Он говорил речи, при этом раздавая шестипенсовые монеты
оборванным  детишкам, которые  тут же разбегались с его монетами по каким-то
темным сомнительным улочкам. Однажды,  когда Карлейль гулял в Кензингтонском
саду вместе  с  Фрудом и американцем Томасом  Хиггинсоном, какой-то  оборвыш
окинул  взглядом две прилично одетые  фигуры и, остановившись на Карлейле, в
старой фетровой шляпе, поношенном сюртуке и клетчатой жилетке  и  брюках  из
грубой  серой  материи, спросил: "Дяденька,  можно мы  поваляемся здесь,  на
травке?" Мудрец,  опершись на трость,  наклонился к ребенку и  ответил: "Да,
дружок, валяйся на здоровье".
     После Фруда  самым частым и самым постоянным посетителем Чейн  Роу  был
ирландский поэт Уильям  Эллингем. Карлейль  несколько  лет пытался заставить
этого чувствительного  и тонкого  поэта, впрочем второстепенного, взяться за
вовсе не подходящую  ему задачу и написать историю  Ирландии.  "Через десять
лет у  вас  может  получиться прекрасная  книжка, --  сказал  он  и  добавил
небрежно: -- Если у вас и есть поэтические способности, они проявятся в этой
форме..." Эллингем, служивший  таможенным офицером, не имея  к этому, как он
грустно  замечал, "ни  малейшей склонности", долгое  время прилежно  собирал
материал, но  истории так  и не написал. Он с гораздо большим  удовольствием
делал  заметки,  которые   могли  бы  пригодиться  для  биографии  Карлейля.
"Говорят, мистер Эллингем будет вашим Бозвеллом", --  сказала Карлейлю  Мэри
Эйткин, на что  тот ответил:  "Что ж,  пусть попробует.  Он очень аккуратный
человек". Правда, чувствительность,  которой  обладал Эллингем,  не вызывала
уважения у Карлейля, и поэту  приходилось терпеть жестокие поношения в адрес
самых любимых  своих  писателей и самых  дорогих  убеждений. Когда  Эллингем
выразил  свое  восхищение  биографией  Китса,  написанной Милнзом,  Карлейль
возразил:  "Это  говорит  только о вашей глупости". Если Эллингем толковал о
поэтической технике,  Карлейль выражал свое презрение  к ней; когда Эллингем
называл Шелли "звездой на  моем небосклоне", Карлейль спокойно  замечал, что
Шелли  начисто  лишен поэтического  дара.  Кажется,  стоило  лишь  Эллингему
выразить какое-либо мнение,  как  Карлейль  начинал громить его.  Но ни  эти
разносы, ни  случившееся однажды  неприятное недоразумение, когда  Карлейль,
приняв Эллингема за случайного посетителя,  закричал:  "Уходите, сударь! Мне
не до вас!" -- не могли заставить поэта отказаться от желания назвать своего
сына Джеральдом Карлейлем  Эллингемом.  Его жене  было  милостиво  разрешено
нарисовать портрет Карлейля.
     Ее  портрет  был  столь  же  неудачен,  как  и  работы более  известных
художников. В 1868 году Г. Ф.  Уотс  написал  портрет, который сам  Карлейль
называл   изображением   "безумного   шарлатана,  исполненного   жестокости,
неуклюжести, свирепости  и глупости, безо всякого сходства с какой-либо моей
чертой, известной мне". Через девять лет Д. Э. Миле  начал  портрет, который
Карлейлю  нравился, но остался незавершенным. Намного  лучше  других портрет
кисти Уистлера 81  (правда, личная неприязнь Карлейля к художнику
не  позволила ему  по  достоинству оценить и  портрет) :  на  нем  изображен
усталый, покорный,  почти библейский старик, одетый в просторное пальто и со
шляпой на колене.
     В записанных им  беседах Эллингем так же, как  и  Фруд, показывает  нам
несколько более размягченного Карлейля, в  некоторых отношениях вернувшегося
к радикализму  своей молодости.  К  удивлению и  досаде Эллингема,  Карлейль
поддержал  забастовку   сельскохозяйственных   рабочих  в   1872   году;  оп
высказывался против принуждения; он сказал, что, прочитав "Права  человека",
согласился с Томом Пейном 82. Наедине с самим собой он  записал в
своем дневнике вопросы  к  "Американской Анархии". Это было огромно, шумно и
уродливо, но не было ли в этом необходимости? Разве  мог бы даже героический
Фридрих  строгим управлением добиться того, чего добивалась эта анархистская
Америка? Он отвечал сам себе: "Нет, никоим образом".
     Навещать его  приходили  друзья  -- Рескин,  Тиндаль,  Форстер,  Монкюр
Конвей, Лесли Стивен 83, Браунинг. Карлейль  прочитал все  четыре
книги "Кольца и книги) от начала до конца,  не пропустив ни слова. Вскоре оп
встретил  Браунинга  на  Пиккадилли  и  с  гордостью  сообщил  ему  о  своем
достижении. "Вот как!  Неужели?" --  сказал Браунинг, а Карлейль  продолжал,
что в книге  чувствуется  необычный талант и бесподобная искренность. "После
этого, уверенный в искренности моих собственных мыслей, я продолжал, что  из
всех странных книг,  написанных на этой безумной  земле кем-либо из  сыновей
Адама,  эта --  самая  странная и  самая  нелепая  по форме.  Да и  где это,
спрашивал  я, думаете  вы  найти  вечную  гармонию? Браунингу,  кажется,  не
понравилась моя речь, и он распрощался со мной".  Не  раз  в Челси  приходил
Тургенев  84,  и  Карлейль признал  в  нем превосходного оратора,
"далеко  превосходящего  всех,  кто так много  говорит".  Старик поддерживал
переписку с  леди Ашбертон, хотя  из-за усиливавшегося  паралича правой руки
писать было  затруднительно, а позднее и  вовсе невозможно. Все его письма с
этих пор диктовались Мэри Эйткин. А  писем приходилось писать много: молодым
барышням,  желавшим  получить  сведения  о  переводах  Гете; другим  молодым
барышням, впавшим в уныние, которым надо было говорить, что работа -- лучшее
лекарство; и, разумеется,  начинающим писателям,  на  которых  у Карлейля не
хватало  терпения. "Мистер Карлейль просит меня передать вам, что  никогда в
своей жизни он  не  слышал ничего более безумного, -- писала  одному  из них
Мэри Эйткин. -- Он советует вам ни в коем случае не бросать вашей теперешней
работы. Он считает, что это было бы лишь немногим менее глупо, чем бросаться
вниз с вершины Монумента 85 в надежде полететь".
     Ему  хватало посетителей и, если  бы это его интересовало,  занятий. Но
его мысли  по большей  части  были прочно  заняты  прошлым, ушедшей жизнью и
ушедшими людьми.  С каждым  годом редело  число тех,  кто  мог вместе с  ним
оживить память о прошлом и о Джейн, В 1867 году  умер Нойберг и  тогда же --
Джон Чорли, который некогда  озабоченно носился вверх и  вниз по  лестницам,
руководя  постройкой  звуконепроницаемой  комнаты;  в  1870  году  скончался
Диккенс, и Карлейль говорил, что с тех пор, как умерла Джейн, ни одна смерть
не  обрушилась на  него  столь тяжелым ударом, как  эта;  в 1872  году  ушел
Маццини,   а   через   год   --   Милль,   оставив   старику   воспоминания,
мучительно-ясные, о красивом  итальянце с горящим  взором,  который  сидел в
Чейн Роу на диване  и говорил  о солидарности народов,  о  скромном  молодом
Милле,  с его серьезной  улыбкой, от  которого он позднее совершенно отошел.
"Карлейль отвернулся ото всех своих друзей", -- сказал Милль Монкюру Конвею,
но в личных  отношениях  скорее Милль отвернулся от Карлейля. В  разговоре с
американцем  Чарльзом  Нортоном  Карлейль сбивчиво  говорил  о  достоинствах
Милля: его нежности,  его щедрости,  скромности, его желании помочь в работе
над "Французской революцией"; в письме брату Джону он грустит, что "огромная
черная пелена скорбных, более  или менее трагических воспоминаний опустилась
надо мной: бедный Милль, и он тоже сыграл свою маленькую Драму Жизни у  меня
на  виду,  и  эта  сцена  закрылась  перед  моими  старыми  глазами". К  его
восьмидесятилетию сто девятнадцать почитателей (список их включал Эллингема,
Браунинга,  обоих Дарвинов, Джорджа Элиота, Гексли, Гарриет Мартино, Ричарда
Квейна, Теннисона и Тиндаля)  преподнесли ему золотой медальон с портретом и
адрес,  в котором говорилось, что он  в своей жизни хранил достоинство Героя
как Литератора.  Леди Ашбертон и  несколько друзей подарили  ему  часы.  "Э