городе и  в  мегароне всегда оставалась
небольшая группа гостей-мужчин, а все знают, что творится с девушками, когда
в город приезжают  чужеземные матросы и  солдаты. Нельзя сказать, что мораль
по части секса упала  катастрофически, но она  все  же заметно изменилась за
четыре-пять  лет  с  тех  пор,  как  исчезла  надежда  на то,  что Странник,
Долгоожидаемый  и Исчезнувший,  на которого  помаленьку  клеветали, вернется
домой.
     Вообще-то   девушки  не  прочь  были  поучиться  ремеслу  или,  вернее,
искусству  тканья,  но  многие  из  них  туго  соображали  и  не  отличались
сноровкой. В большом  сарае, где раньше был склад зерна и шерсти,  поставили
первые  учебные ткацкие  станки,  а осенью, когда северный  и западный ветры
приносят дожди, все прошли курс ученья. К весне поставили еще десять станков
в  большом  сарае, который  хозяйка  распорядилась отремонтировать. В  обеих
мастерских, заслуживших всеобщую  хвалу,  было занято около семи с половиной
десятков женщин: вдовы  воинов, несколько жриц с материка,  злоупотреблявших
спиртным и потому  разжалованных, несколько  портовых шлюх, которых  Хозяйка
решила   спасти,   остальные  -  девушки  в  возрасте   от  четырнадцати  до
восемнадцати   лет.  Утверждать,  что  мораль   укрепилась   или,  наоборот,
расшаталась, мы не беремся, ибо этот вопрос выходит за рамки утверждений, на
которые  отваживается  современный  рассказчик,  но,  так   или  иначе,  она
изменилась,  ибо  интересы девушек  были теперь направлены  в сторону  более
практическую  и социально полезную. Приверженность к различным сектам  среди
бывших  жриц и бывших гетер не уменьшилась, девицы по-прежнему не отказывали
себе в  ночных удовольствиях, вкушаемых в обществе господ и их слуг; но зато
у них появился твердый заработок, который большинство из них, и прежде всего
рабыни и  полусвободные  служанки, рассматривали как  долю в прибылях.  Ведь
своим трудом они приумножали капитал Долгоожидающей, Предпринимательницы.
     В  течение трех  лет запасы шерсти и  шкур росли,  и агенты Эвриклеи на
островах и  Большой земле честно и  ловко  выменивали  их на другие  товары.
Втайне от женихов в Акарнании и на Левкаде росло поголовье крупного рогатого
скота, а на всех островах, кроме Итаки, - стада свиней и овец. Распоряжалась
всем Эвриклея,  бывшая нянька, Домоправительница,  рабыня, купленная свекром
Пенелопы Лаэртом за двадцать быков, когда  и он сам,  и рабыня  были молоды.
Эвриклея,  дочь Опа, потомка многострадального Певсенора  [имя потомственных
итакийских  глашатаев  -  деда  Эвриклеи и  ее  брата],  повсеместно  чтимая
Эвриклея, обнаружила вдруг многочисленную родню, которую надо было навещать,
и множество болезней, которые надо было лечить за границей, принимая ванны и
посещая святилища. В Микенах у нее оказалась тетка, древняя старуха, которую
ей  пришлось проведать,  потом столь же  неожиданно  ей  припомнилась другая
тетка,  жившая  далеко  на востоке,  и дядька, поселившийся  за Лакедемоном,
где-то на берету Арголидского залива. Уезжала старая дама надолго. Она нашла
себе   спутника  и   телохранителя   -   немого,   но   отнюдь  не   глухого
вольноотпущенника,  получившего  военное,  а  может  статься, и политическое
образование,  широкоплечего,  бородатого и вообще заросшего  густым  волосом
сорокалетнего мужчину, прозванного  Дакриостактом ["Слезоточивый"; персонажа
с  таким именем в гомеровском эпосе  нет], потому что глаза  у него начинали
слезиться при малейшем  ветерке;  на побережье, где  живут Люди с  опаленным
лицом, ему  отрезали язык  задолго до того,  как его купил Лаэрт.  Во  время
поездок они с Эв-риклеей объяснялись способом, понятным им одним, и от этого
Эвриклея прослыла на материке колдуньей.
     Когда  приближался очередной  приступ старухиных хворостей, она вначале
несколько дней кряду  кашляла, или чесалась, или, держась рукой за поясницу,
не  могла разогнуть спину из-за подагры;  она  и слышать начинала  хуже, чем
всегда.  Чтобы  выздороветь,  она  с  решимостью  и  энергией,  которым  мог
позавидовать  и  здоровый, хотя и  с  громкими  стонами, пускалась в путь по
дорогам, трудным и изнурительным  для  любого здоровяка, плыла по штормовому
морю,  карабкалась в  горы  по  ту  сторону  Пилоса  и,  на  удивление всем,
выздоравливала.  Но  вскоре после  возвращения, а  иногда  и год спустя, она
снова хирела или вспоминала о  новых родственниках бог знает в каких далеких
и неведомых краях. Однажды она отсутствовала так долго, что все решили - она
умерла, и совсем  было о ней забыли;  но некий хорошо осведомленный мореход,
торговавший  с жителями  разных  городов, пустил  слух,  будто  ее видели на
Делосе  и на  Крите.  Сама  она  по возвращении утверждала,  что  побывала в
песчаном Пилосе,  а потом  на южной  оконечности Пелопоннеса и на Кифере, но
там  она узнала,  что  в Кносе на  Крите  живет  ее племянник, о котором она
совсем забыла,  и тогда она - мимоходом - заехала к нему повидаться. Из этой
поездки она привезла огромный багаж:, она уверяла, будто это подарки, - тюки
отнесли  в  сокровищницу  Пенелопы.  Тут были сосуды для  смешивания вина  -
золотые  кратеры, кубки и чаши из золота и серебра: как видно,  родственники
полагали, что старуха, которая, можно сказать, капли в рот не брала, - самая
настоящая пропойца.
     Последствия  этих  отдохновительных  и  лечебных  поездок,  которых  не
замечали  итакийцы,  были весьма  заметны на  Большой  земле,  где  Пенелопа
держала  свой крупный  рогатый скот,  а также на  других  островах,  где  ей
принадлежали   пастбища.   Поголовье   росло   с    неслыханной   быстротой.
Долгоожидающая наживала  капитал,  и  можете не сомневаться -  это  Эвриклея
собственной персоной  или через доверенных лиц продавала  шерстяные  ткани и
шкуры и закупала скот на всем архипелаге до самого Эгейского моря.
     Впрочем, другого выхода не было. Временами число  женихов, кавалеров  и
дельцов  переваливало  за  сотню  -  называют цифру 108.  Прислужники-рабы и
старшие  официанты могли бы,  растопырив пальцы  обеих рук,  пахнущих луком,
жирными бараньими  отбивными и  всевозможными  блюдами из свинины,  сказать:
"Десять раз столько да еще две руки. И они знай себе жрут!"
     Наверное,  не  меньше пятидесяти  гостей  не  меньше  двух раз  в  день
рассаживались за столом  в мегароне  Долгоотсутствующего. А если представить
себе, что  все это были молодые и средних лет мужчины  с  хорошим аппетитом,
нетрудно  рассчитать, сколько свиней,  овец,  коз и  доставленных с  Большой
земли  быков, а также вина и хлеба может уйти  в столь гостеприимном доме за
четыре-пять  лет,  - цифра получится весьма солидная.  К  тому  же  не  надо
забывать, что  примерно  сотню  человек составлял  обслуживающий персонал  -
рабы, подручные и помощники, а к ним еще надо прибавить полдюжины постоянных
певцов и  нищих.  Если один человек,  питаясь  за одним  и  тем  же  столом,
потребляет  полкило мяса, ну, скажем, двести дней в году,  сколько же мяса в
год потребляет он за этим гостеприимным столом? Сто килограммов. Так сколько
же  килограммов мяса нужно  в  этих  условиях, чтобы прокормить, ну, скажем,
пятьдесят  человек?  Пять  тысяч  килограммов,  а  это   -  пятитонный  бык,
пятитонная овца или пятитонная коза. Если эту цифру помножить для округления
на пять  лет,  выйдет  двадцать пять тысяч килограммов. Памятуя о нанятых со
стороны  слугах,  оруженосцах, лакеях,  а также об остальных,  менее оседлых
женихах,  удвойте  эту  цифру, и понадобится животное весом  уже в пятьдесят
тонн. Переведем это, к примеру, на овец. Будем считать, что по всем правилам
заколотая,  освежеванная и  выпотрошенная овца  весит  двадцать  килограммов
Стало  быть, нужно  две тысячи  пятьсот овец. В перерасчете пятидесяти тысяч
тонн на свиней (считая, что каждая употребленная на  угощенье женихов свинья
весит максимум  сорок килограммов) получится тысяча двести пятьдесят боровов
и  свиноматок.  Если же  мы переведем  это  в говядину и будем  считать, что
каждый  бык  дает  двести  пятьдесят  килограммов   мяса,  идущего  в  пищу,
получится,  что Пенелопе  приходилось ежегодно  закалывать по двести  быков,
чтобы к ней могли свататься женихи. Ну, что вы на это скажете?
     Или возьмем вино. Густое черное вино, конечно, сильно разбавляли водой,
но во время собраний, продолжавшихся часто по целым дням, а то и за полночь,
его хлестали  без  удержу.  Если  каждый  гость  только  за  одной  трапезой
высасывал  пол-литра  из погребов Хозяйки,  то  в день  у нее  уходило около
пятидесяти  литров,  стало быть, за  двадцать дней  тысяча литров, за двести
дней - десять тысяч литров, сколько  же  это выйдет за пять лет жениховства?
Обыкновенный здравый смысл  назовет хмельную, крикливую,  слюнявую, блюющую,
вздорную  и болтливую цифру в пятьдесят тысяч литров вина, которое текло  из
амфор, из мехов, из кратеров, из бокалов и кубков в глотки обжор ухажеров.
     К  этому надо  добавить сласти: мед, всевозможные  лакомства  и фрукты,
сосчитать  которые невозможно,  можно  только прикинуть на  глазок. А вот на
хлебе надо  остановиться подробнее. Допустим, что в день на одного  человека
уходит полкило, сколько  же хлеба в  год  смогут умять паразиты  женихи? Сто
человек  - пятьдесят  кило в день. Стало  быть, за пять лет жениховства - по
двести  дней  в  году,  то  есть  за  тысячу  гостеприимных  дней,  -  уйдет
кругленький пятитонный каравай.  Переведите эти цифры в посевы, сбор урожая,
обмолот,  выпечку  и прочие заботы, и вы придете к выводу; дом  Пенелопы был
огромным   предприятием,   предприятием  с   миллионным  капиталом,  которым
Долгоожидающей,  обыкновенной  женщине,  приходилось  управлять   с  помощью
Эвриклеи, ломая голову и делая горестные подсчеты.
     Какой  дом  способен  выдержать   гостеприимство  такого  размаха?  Дом
Долгоотсутствующего  кое-как  выдерживал.  Странник,  когда он  уезжал,  был
отнюдь   не  беден,  но  всякий  понимает,   каким  бременем  ложилось   все
вышеописанное  на семейный бюджет и сколь необходимы были затея с ткачеством
и коммерческие разъезды старой многославной экономки.
     Женихи и приживалы были не настолько глупы, чтобы  не смекнуть кое-чего
насчет хозяйственной деятельности Супруги.  В принципе они ничего против нее
не имели, но понимали: если она, несмотря на  то что они сидят у нее на шее,
останется женщиной состоятельной,  это едва  ли укрепит их надежды на успех.
Она сможет сохранить  свободу. Вот почему наиболее сообразительных, тех, кто
был  постарше годами,  опытнее и  вышел  из семей  с купеческими традициями,
раздирали  противоречивые чувства:  с  одной стороны, они хотели прибрать  к
рукам  такое  предприятие,  которое и впрямь обеспечило  бы им и  власть,  и
богатство,  с  другой  -  хотели  подорвать  экономическую  мощь  Владелицы,
принудив ее поторопиться выйти замуж, чтобы свести приход с расходом.
     Шла  экономическая  борьба, но  Громовержец Зевс,  которому поклонялись
привычно - кто пылко,  кто почтительно, а кто против воли, - Зевс,  которого
на здешнем острове прежде звали Мейлихий,  Кроткий, казалось, не обращает ни
малейшего   внимания  на   эту  песчинку  в   мироздании.  Хотя  кое-кто  из
женихов-иноземцев,  не   чуждых  мистическим  культам,   рабски   поклонялся
всемогущему небожителю, Зевс все  равно с  полнейшим равнодушием относился к
проблемам царства  на островах. За минувшие годы Хозяйка тысячу раз думала о
Нем, о  Его  семействе, например, о Гермесе  и, конечно, об Афине,  Деметре,
приносила   им  жертвы  и  через  Эвриклею  пыталась  завязать  сношения  со
Стимфало-пиерийским   центром   [вымышленное    политическое    образование;
коммивояжерство  Эвриклеи  - также домысел  автора, хотя в  поэме по меньшей
мере  дважды говорится  о  том,  что итакийские богачи  владели на  материке
табунами  лошадей,   для  которых   не  было  места  на   скалистой   Итаке;
инспекционную  поездку  в  Элиду  собирается совершить сын  Фрония Ноэмон, у
которого там "дюжина  кобылиц  и табун  диких мулов",  одного из которых  он
хотел бы объездить (IV, 636-638)],  где решаются все вопросы, но тщетно. Она
была предоставлена самой себе.
     Родной отец также  ее  торопил. Старик, царственный старец Икарий,  жил
теперь на  покое  в своей деревенской усадьбе в  Акарнании  и  был  одним из
подставных владельцев  ее крупного рогатого скота.  Теоретически он все  еще
имел  право выдать  дочь замуж второй раз.  Но  на  этот счет его  одолевали
сомнения. Он  весьма уважал Странника и  не мог  решиться признать, что  тот
совсем исчез с лица  земли, утонул, сгорел или сгнил  неизвестно где.  Но на
старца, без  всякого сомнения,  нажимали, и в посланиях,  которые  с помощью
вывезенного из Беотии  писца [письмо Икария  Пенелопе составлено  автором по
анахронистической модели, ибо  гомеровская цивилизация  - бесписьменная]  он
время от времени обращал к своей старшей дочери, тревога о ее благосостоянии
чувствовалась настолько  явно,  что они  пестрели  такими словами,  как  "Не
мешкай", "Поспешай",  "Не  промедли",  и другими  тяжеловесными и  несколько
старомодными выражениями. И  что же он при этом имел в виду? А ничего, кроме
того,  что он  не хочет иметь незамужнюю дочь (вторая его дочь жила в Фере с
мужем  и  детьми), - незамужнюю дочь, которая то ли состоит  в браке, то  ли
нет,  ни  вдова,  ни  мужняя   жена,  и  что  политические  и,  само  собой,
экономические связи и отношения,  которые он может  завязать  через  зятя  в
полном  смысле  живого, осязаемого  и доступного для общения, стоят  больше,
нежели ореол чести, все еще витающий вкруг имени Исчезнувшего.
     Одно из его писем звучало так:
     "Высокочтимая    и     достойная     восхищения,     несравненная     и
покровительствуемая богами дочь!
     Спасибо за твое последнее письмо,  которое  мне доставил  немой  раб. Я
рад, что  ты и  Телемах, судя по всему,  пребываете в  добром здравии. Рад я
также, что ты окружена многочисленными поклонниками - это доказывает, что не
только зрелые мужи, но и молодежь в царстве на островах, несмотря ни на что,
ценят истинную женственность.  Само  собой,  на  твоих плечах лежит  тяжелое
бремя забот. Сдается  мне, даже слишком  тяжелое.  Сколь  отрадно  было бы в
подобных  обстоятельствах  иметь  рядом с собой  Супруга,  Отца твоему сыну,
Копьеметателя  и  Щитоносца,   Скипетродержателя  и   Верховного  Попечителя
Пастбищ. Увы! Время идет, Время не терпит, Время стремительно мчится, убеляя
наши  волосы сединами  или вовсе  лишая нас  волос. Женская  красота  вянет,
никуда от этого  не денешься, вянет  слишком быстро. Да, дражайшая моя дочь,
политическое положение неустойчиво.  Это еще самое мягкое, что  можно  о нем
сказать.  Как развернутся  события, мы  не знаем. Хорошо  бы  тебе  завязать
прочные  связи  с влиятельными лицами - я имею в  виду связи  через  брачный
союз. Как я уже сказал, Время не ждет".
     Далее шла болтовня о  погоде, о направлении ветра, о видах на урожай, о
ценах  на скот, а концовка письма  выдержана была в отечески-наставительном,
но неизменно дружелюбном тоне: "По здешним, а также итакийским законам, отец
имеет  право  поступать  со  своими  дочерьми,  как  ему  заблагорассудится.
Конечно, у  тебя  с твоим  Исчезнувшим мужем  были хорошие  отношения. Можно
сказать, то был брак по любви.  Но нельзя жить  одними воспоминаниями. Я еще
не принял окончательного  решения насчет твоего положения и твоего будущего,
но я часто  думаю, что  Время бежит. Время стремительно  мчится. Я  хотел бы
видеть  тебя  счастливой  и  под защитой  мужа, прежде чем  закрою  глаза  и
отправлюсь  в  царство теней. Я  думаю о тебе  каждый  день,  подаренный нам
Гелиосом, и можешь не сомневаться, что я строю планы твоей грядущей жизни. Я
сделаю все от меня зависящее, чтобы уладить твои дела".
     Хозяйка, крупная  предпринимательница, пожала плечами, опустила  уголки
губ  и  сказала, сохраняя  в  голосе  почтение, которое надлежит  блюсти  по
отношению к отцу:
     - Они и с этой стороны ведут подкоп, Эвриклея!
     - Ваша милость еще очень молоды, - ответила старуха.  - Мужчины уезжают
из дома,  но бывает, они возвращаются  еще полные сил. Я  думаю, это  бывает
очень часто. Я слыхала о мужах, которые отсутствовали и двадцать, и тридцать
лет,  но  потом возвращались домой. Море велико. Пути его долги. И среди них
есть такие, которые не легко одолеть.
     Но  этот  разговор  произошел  не  тогда,  когда  они  перемигнулись  в
безмолвном взаимном понимании. Он  произошел в ту  пору,  когда дочь Долиона
была так юна и так мало вихляла задом, что, пожалуй, была еще девственницей.

        "Глава пятая. ДРУГАЯ"


     - Это приказ, милейшая,  - сказал Вестник, Носитель жезла,  Крылоногий,
как он сам порой хвастливо называл себя. - Это приказ Царя богов...
     Он смотрел на Калипсо, ожидая  ее окончательного ответа, вид у него был
самодовольный  и веселый  -  этакий удачливый  дипломат.  Будь  она  простой
смертной, смертный  свидетель и наблюдатель сказал бы  о ней: "Лет  тридцать
пять - сорок. Может,  между сорока и сорока пятью". Глаза у нее были черные,
под  ними  сеть морщинок,  проведенных  жизненным  опытом,  которые  она  не
старалась убрать с помощью массажа.  Темноволосая, женственная - тип женщины
с берегов заповедных оазисов в пустыне на дальнем юге: смуглое круглое лицо,
узкие смуглые  руки,  которые  не  могли  стать  белее,  сколько  бы  она ни
пряталась  от  Гелиоса;  если  уж говорить начистоту,  она  была шоколадного
цвета.  Роста  она была  невысокого. Она напоминала  куклу, мягкую  игрушку,
предназначенную для немолодых вождей, окруженных  множеством жен:  идеальная
любовница.
     Однако она была  повелительницей - это  было  видно с  первого взгляда.
Вестник мысленно это признал и попытался скрыть признание за снисходительной
улыбкой. Они состояли в дальнем родстве, и улыбку его можно было истолковать
так: "Мы, верхние слои Семейства, его сливки, цвет мира человеческого и мира
богов,  кое-что  о тебе  знаем. Знаем  многое.  Нам  известны  твои странные
заблуждения, твое упрямство, причины твоего изгнания. Но мы относимся к тебе
снисходительно,  плен,  в котором тебя держат, не строг,  он отвечает  рангу
повелительницы, и  мы не предъявляем к тебе больших требований. Мы относимся
с пониманием".
     Они сидели в зале ее дворца. Вестник заметил, что рабыня,  обмахивающая
ее опахалом,  выбрана  весьма продуманно:  старая,  безобразная  негритянка,
седая, с красноватыми белками круглых, навыкате, глаз, сама перекатывающаяся
как  шар  и  с губами  почти лилового  цвета, словно на  них запеклись следы
прокисшего лилового вина. Ни один мужчина не мог бы ею соблазниться.
     Вестник закинул  ногу на  ногу,  утвердил локоть  на  верхнем колене  и
подпер  ладонью  подбородок. Вся его поза свидетельствовала о том, что он не
считается с ее присутствием, едва замечает,  а может, и презирает  ее. Голос
его, однако, был вкрадчив и притворно почтителен:
     - Вот как обстоят дела, сударыня.
     Они сидели так, что в открытую дверь им видны были оба двора, а за ними
бухта на северо-востоке. Дело шло к вечеру, тени в долине удлинялись. Справа
на  скалах  двигались  какие-то  люди.  Слева  на прибрежной  скале  маячила
неподвижная фигура.
     - Ему здесь было так хорошо, - сказала она, пытаясь овладеть собой.
     Вестник начал покачивать ногой.
     - Что  значит хорошо? Это с  какой стороны  посмотреть.  Извините, я не
хочу быть неучтивым. Но он слишком долго оставался вдали от дома.
     Он улыбнулся ей льстивой, восхищенной улыбкой,
     - Я понимаю, - сказала она. - И все же...
     - Он  почти  десять лет воевал, дражайшая. Потом года три странствовал,
пока не попал сюда. А сколько он пробыл здесь? Лет семь-восемь?
     Она не удостоила его ответом. Словно выступая  на сцене в  какой-нибудь
пьесе, она начала горький монолог, убеждая и скорбя:
     - Я вижу там ваших