чем мы теперь, рабство
было  самым  настоящим; тогда  хозяину  принадлежало  все  - все, что у раба
снаружи и внутри. Ему принадлежали все мысли,  которые пришли кому-нибудь  в
голову  в  его  доме.  Ему  принадлежал каждый вздох  раба, вкус горечи  или
сладости  во рту раба, его слезы и  смех. Нынче  господам принадлежит только
тело  раба - большая свобода воцарилась нынче в мире. По мне, так во  многих
отношениях даже слишком большая!
     Женщина  средних  лет приподнялась на  локте, отбросила упавшую на  лоб
темную прядь волос и покосилась на холмы своих грудей, на мягкий изгиб бедер
под тонким одеялом, предоставляя  Эвриклее стоять и ждать.  Старуха  тоже не
торопилась - она молчала.
     - В чем же ты видишь слишком большую свободу, Эвриклея?
     - Я ведь не политик, - сказала старуха, сделавшись сразу меньше ростом,
едва  ли не  упав на  колени, - я в таких делах не смыслю.  Но я считаю, что
хозяин и хозяйка имеют право владеть всеми снами, которые посещают дом  днем
или  ночью.  Сны  ведь  приходят  в  их  дом.  И  если даже сны  набредут на
какую-нибудь  бедную  рабыню, случайно  попавшуюся  на  пути,  так  сказать,
споткнутся об нее, это дела не меняет. Сон принадлежит не рабу, не рабыне, а
дому. А кому принадлежит дом? Рабу  или хозяину? Если кто-нибудь принесет из
города кувшин вина или с пастбища овечью тушу и положит их в мегароне или во
дворе,  разве рабы  или  слуги выпьют и съедят вино и мясо? Разве не  скажут
они: "Хозяину кое-что принесли. Надо ему сейчас же все отдать или положить в
погреб, чтобы еда и питье не протухли на солнце или не вымокли под дождем"?
     -  Что ж, ты рассуждаешь довольно логично, - сказала Хозяйка, Владелица
Пенелопа. -  Ты совершенно права. Отдай  же  мне то, что тебе снилось  нынче
ночью, потому что это мое. Выкладывай  домашние сны, не вздумай их утаивать!
- молодо засмеялась она и снова встряхнула  головой, отбрасывая со лба прядь
волос. Впрочем, волосы  вовсе не падали ей на  лоб,  и все же она встряхнула
головой.
     -  Рассказать мой  сон  Вашей  милости -  мой долг,  -  с  достоинством
объявила  старуха, но  глаза  ее  блестели, она щурилась, веселье  ее  так и
распирало. - И рассказать как  можно скорее, пока сон не протух  и не сгнил.
Но сон этот ужасен, его  нельзя слушать натощак, не  желает  ли Ваша милость
сначала чего-нибудь поесть?
     - Есть! В постели! -  возмутилась Женщина средних лет. -  Чтобы я стала
еще толще и неповоротливее! Ты и в самом деле злюка, расчетливая интриганка,
мой самый коварный враг, - сказала она сурово, слишком сурово, ей не удалось
выдержать  этот тон,  и смех  пузырьками  вскипел на ее губах.  - Кажется, я
прикажу разрезать  тебя  на куски и  извлечь из твоих внутренностей все твои
сны, где бы они ни гнездились - в животе, в сердце, - нет, они,  само собой,
сидят у  тебя  в голове.  Ну так вот,  после  обеда я  прикажу отрезать тебе
голову  и  поглядеть, что  там внутри, -  в виде  особой  милости поручу это
козопасу  Меланфию, которого мы  с  тобой обе  так  любим, да, да, безмерно,
безгранично  обожаем и  почитаем. И он поступит так,  как в прежние  времена
поступали варвары на юге по ту сторону Великого моря или далеко  на востоке,
он прикажет принести голову на блюде, а  я... - Тут она рассмеялась весело и
откровенно: - Эвриклея, старая дуреха, говори же, что тебе  снилось, а не то
я не захочу об этом слышать, перестань кривляться, выкладывай свой сон!
     -  Это был очень страшный  сон,  - сказала старуха.  - В старые времена
меня  сожгли бы живьем  -  и по заслугам, - если бы я посмела увидеть во сне
что-нибудь   подобное,  Я  потому  только  осмеливаюсь  раскрыть  рот,  что,
по-моему, Вашей милости принадлежат все сны, которые снятся  в этом  доме. Я
невинное, хотя и достойное кары орудие сна. Наверно, бог сна просто не хотел
беспокоить Мадам таким глупым и  бесстыжим  сном.  Мне снилось... нет, я  не
смею сказать.
     Пенелопа  села  на  край  кровати,  покачивая  белыми, холеными  ногами
средних лет.
     - И все-таки?
     Старуха собралась  с духом. В ее страхе было немало наигрыша, но была в
нем и крупица настоящего страха.
     - Мне снилось, что Мадам не умеет ткать. Последние слова она прошептала
еле слышно - ("не уме... тка..." - прозвучали они) -  и тут же  отвернулась,
ввинтив в плечи тощую, морщинистую старческую шею.
     - Я не умею ткать!
     Хозяйка, Ткачиха, Искусница  в изготовлении льняных полотен, знатнейшая
дама  островного царства, в настоящую минуту, безусловно, среднего возраста,
резко  подалась вперед. Холеное белое лицо стало медленно багроветь. Гнев от
диафрагмы поднялся через  грудную  клетку вверх по шее,  расползся по  лицу,
сделал  жесткой линию  рта, вздернул брови, прорезал морщинами лоб. Старуха,
должно быть, и впрямь испугалась, струхнула не на шутку, видно было, как она
перепугана.  Старческие,  со  вздутыми  венами  руки,  дрожа мелкой  дрожью,
поднялись к лицу, чтобы защититься от удара, которого не последовало. Тишина
в  комнате, да  нет, во всем  доме, настала такая, что сделалось слышно, как
вдали на  пастбищах блеют овцы  и козы,  как  море катит в бухту  у подножья
холма прибрежную волну и как оно внезапно замерло и прислушалось.
     Вдруг  какая-то  рабыня   уронила   металлическую   чашу,   с  грохотом
покатившуюся по каменным  плитам  пола у кухонных  дверей. Город  вернулся к
обычной утренней жизни. Замершая было волна докатилась до берега,  зашуршала
по песку и  гальке,  заплескалась  у  прибрежных  скал.  Скрипнула  кровать.
Хозяйка  переменила положение. Кровь отхлынула  от лица. Женщина средних лет
стряхнула с себя дневное оцепенение.
     - Дура!
     Старуха поспешно втянула в себя воздух, будто всхлипнула,  руки ее  уже
больше не тряслись, из-за них поглядывали живые глаза.
     -  Старая  перечница, - дружелюбно  сказала Пенелопа, хотя голос ее все
еще  звучал  хрипловато.  - Ты  что,  решила  шутить надо  мной  чуть  свет?
Рассказывай свой сон, да поживее, а то я уже проголодалась.
     - Ваша милость, - начала  Эвриклея, многоизвестная, преданная,  умная и
деятельная старуха. - Ваша милость, да это же дурацкий  сон, но раз уж Мадам
хочет услышать его из  моих старческих, морщинистых уст, я его расскажу. Мне
снилось,  будто  я стою рядом со  станком,  на  котором  висит  Погребальный
покров. Мои слепые глаза ничего  не видят, но я  щупаю Ткань. И кажется мне,
старой ослице, каркающей вороне, что Полотно получилось грубое и неровное. И
я говорю самой себе, что,  конечно, я ошиблась, и если бы я могла видеть как
прежде, я увидела бы, что Полотно такое ровное и гладкое, каким только может
быть самое лучшее полотно. И тут Гелиос - уж не знаю, как это вышло, - залил
все  ярким  светом, и мои несчастные глаза  стали вдруг на диво зоркими. И я
смогла  увидеть  Покров.  Но -  простите  мне  мой  дурацкий сон!  - Полотно
по-прежнему было грубым и неровным.  То есть, конечно, оно таким не было, но
во сне мне  казалось,  будто я вижу и чувствую на ощупь, что Ткань  грубая и
неровная, прямо-таки в бугорках. Только не подумайте, что все Покрывало было
таким  неровным  - нет, до такой наглости  сон не  дошел, грубым  был только
кусок полотна длиной этак в локоть, ну, может, в крайнем случае локтя в два,
а вернее всего, в два с половиной.
     - В самом деле, на редкость бесстыжий  сон! - сказала Ткачиха, и,  хотя
губы ее сложились в улыбку, в голосе был упрек. - Конечно, не твоя вина, что
сон бесстыжий, но не признать его  бесстыжим я не могу. Ну а  что ты  делала
потом, ты поразмыслила над ним, Эвриклея?
     - Поразмыслила!  - с негодованием  воскликнула старуха. -  Да разве мои
рыбьи мозги способны размышлять, способны думать? Я была просто жертвой сна,
сон напал на меня, да-да, можно сказать, меня изнасиловал.
     Тут  хозяйка  рассмеялась от  души,  и голос ее  обрел  наконец обычную
звучность.
     - Да,  дитя  мое, лишилась ты  своей девственности!  Ничего не скажешь,
хорошим вкусом отличался сон! Ну, рассказывай же, что было дальше.
     Эвриклея уставилась  на  свои босые  ноги - вид  у нее был  обиженный и
смущенный.
     - Я сказала самой  себе:  это всего только  сон. Помню, я подумала: сон
нарочно хочет рассердить меня и огорчить. Ведь я же знаю, что  в полотне нет
никаких изъянов, я  в  этом уверена, вообще-то я  мало смыслю  своим скудным
разумом и морщинистым сердцем, но в этом я  уверена  твердо. И  все  же  мне
кажется, что  локоть  Полотна,  а может быть, два,  а вернее  всего,  два  с
половиной слишком грубы. "Странный будет вид  у Погребального покрова, когда
он будет закончен", - сказала я себе во сне. То есть мне снилось,  будто мне
снится, что я сказала.
     - Ну а потом?
     - Я стояла возле станка и раздумывала, - сказала старуха. - Вообще-то я
думать не  умею,  но во  сне  мне показалось, что  умею.  И мне казалось,  я
подумала: сколько работы сделано зря! Само собой, все это во сне, - добавила
старуха, по-прежнему глядя в пол.
     - Ну а потом? - спросила Искусная Ткачиха.
     Ногами,  вызывавшими  столь  много  похвал  и восторгов,  она старалась
нашарить шлепанцы, она оживилась, день начинал для  нее наполняться смыслом,
лицо ее было спокойным  и отчасти просветлело. Эвриклея быстро сделала к ней
несколько шажков, плавно, ловко, прямо-таки красиво наклонилась и обула ноги
Хозяйки  в  красные кожаные  домашние туфельки. Все еще  не  разогнувшись  и
обращаясь к ногам Хозяйки, она сказала:
     - Мне снилось, будто я - это Ваша милость, будто я - это вы, Мадам. Вот
до какой наглости может  дойти  сон, когда ему заблагорассудится. Совсем ума
решился. Он сделал так, что мне  приснилось, будто я сижу за ткацким станком
и распускаю  неровные, грубые нити, то  есть  нити, про которые сон  наврал,
будто они  грубые  и  неровные, -  словом, нагло оклеветанные взбеленившимся
сном  нити.  Я  губила  дивную работу моими  скрюченными,  неловкими руками,
да-да-да, моими  старческими  руками,  и помню, мне снилось,  будто я думаю:
надо бы, наверно, поскорее доткать Покрывало, а я сижу себе, распускаю его и
гублю. А теперь работа задержится, но ничего не поделаешь. Вот какие  мысли,
казалось мне, снятся мне во сне.
     - Ну и каково тебе показалось быть... Пенело-клеей? - спросила Пенелопа
и   с    неожиданным    интересом    посмотрела    на    склоненную   старую
полурабыню-полуминистра внутренних дел.
     - Удивительно,  - сухо ответила старуха. - Просто не  опишешь,  до чего
удивительно.
     Выпрямилась старуха со  вздохом, словно ее начала утомлять затянувшаяся
сцена, требующий усилий спектакль. Освещение в комнате непрестанно менялось:
высоко в небе навстречу поднимавшейся солнечной колеснице плыли  облака, они
были то сплошными,  то  редкими,  иногда  между хлопьями  облаков  возникали
большие  просветы.  Зевс  рассеянно  лепил свои  творения.  Гелиос  старался
ускользнуть от его облаков, он ускорял свой бег, и иногда ему, преследующему
и преследуемому, удавалось увернуться.
     - Я  распускала Тканье,  - говорила  многоизвестная старуха Эвриклея. -
Помню, мне снилось, что было это ночью и кто-то держал в руке факел и светил
мне, и помню, я  немного стыдилась, но  то был диковинный стыд, не простой и
низменный  стыд,  который  чувствует рабыня,  то было  благородное,  высокое
чувство стыда, достойное Высокочтимой  госпожи,  какой я  воображала себя во
сне. Помню, мне снилось, будто я думаю, что мне не хочется, чтобы кто-нибудь
узнал,  что мое полотно  - то есть высокочтимое и благородное  Полотно Вашей
милости, которое  я  осквернила своими жалкими сонными бреднями!  - так вот,
мне  не  хочется, чтобы  кто-нибудь узнал, что мне  кажется, будто некоторые
нити оказались  слишком  грубыми.  Мне  снилось, что  мне совсем не по  душе
затягивать  работу, но я должна. Не могу ведь я, думала я во сне, распускать
работу днем, когда всякий, кому не лень, приходит на  нее  поглядеть, нет, я
должна это  делать по  ночам. И  мне снилось,  будто я  думала:  я  не  могу
нарушить  слово и  перестать  ткать,  я  ведь  обещала  дать ответ...  гм...
сватающимся особам, обещала выбрать среди них мужа, когда Покров будет готов
- если  Высокочтимый Долгоотсутствующий  не вернется к тому времени домой. Я
не могу нарушить слово, не могу перестать ткать. Я должна ткать каждый день,
пока не окончу работу.  Но если Ткань получилась плохая,  грубая и неровная,
само  собой, я  должна ее  распустить, чтобы сделать  работу получше,  чтобы
соткать  Покров,  достойный  почтенного  Лаэрта.  Если  потом  я  буду ткать
понемногу каждый день, я все  равно сдержу слово. Но  я ведь не давала слова
не распускать Ткань, да ведь и распускаю я ее  для того,  чтобы Тканье вышло
ровным и красивым. Я сдержу свое слово, думала я во  сне, но по ночам я буду
распускать  ткань, потому что в  противном случае Полотно будет испорчено, и
выйдет, что я не сдержала слова. Вот какие мысли снились мне во сне,  и  сон
этот был ужасен!
     Хозяйка, Ткачиха  встала и  прошлась  по комнате, постукивая отстающими
задниками шлепанцев, она прошла мимо старухи и остановилась у окна. Утренняя
радость, молодая и  беззаботная,  сбежала  с ее  лица, Пенелопа превратилась
теперь  в задумчивую и, возможно,  одолеваемую  сильными  сомнениями Женщину
средних лет.
     А  во дворе начиналась, да и, собственно говоря, уже  началась  дневная
жизнь  - началась для  животных,  которых предстояло  забить, и  для  рабов,
которым предстояло  забить животных. А  внизу в зыбком свете Гелиоса  лежали
Город и  Бухта,  пробудившийся от сна город и бухта у Замского пролива, а за
утесистым Замом лежало бескрайнее море,  по которому уплывали  вдаль люди  и
корабли и по которому люди и корабли - как знать? - возвращались обратно.
     - Очень  странный сон, - сказала она, не оборачиваясь. И добавила едко,
почти со  злостью: - Что  за дурацкие мысли  приходят  тебе в голову, старая
перечница! Поди прочь! Прическа тоже подождет. Я позову, если мне кто-нибудь
понадобится.
     В тот же вечер она вызвала Эвриклею.
     - Я сегодня  получше рассмотрела Полотно, - сказала она, - и мне что-то
не  понравился кусок ткани  длиной локтя  эдак  в  два, а может, в три, нет,
пожалуй, между двумя с половиной и тремя. И мне пришла в голову мысль. Нынче
ночью,  когда  все  уснут, приходи  ко  мне  в комнату  да прихвати  с собой
несколько лучинок.
     И ночью старуха, многоизвестная Эвриклея, пришла к Пенелопе.

        "x x x"
     Само  собой, женихи проведали обо всем. Случилось  это на третьем  году
Тканья. Рассказчик, позднейший перелагатель событий, согбенный под их грузом
и потому взирающий на них как бы снизу, склонен думать, что  они  догадались
обо всем еще раньше. Можно почти наверное предположить, что Эвримах, который
отнюдь не был  глупцом, да к тому же взгляд  его еще обостряла капелька - не
более  того  -  ревности  к  Антиною, вызванной  вихляющимися бедрами дочери
Долиона  в вообще всей  ее соблазнительной особой,  был  первым из женихов и
коммерсантов, кто докопался до истины. Очевидно, Меланфо шепнула об этом ему
или своему брату,  старшему козопасу Меланфию, а потом уже об этом проведали
Антиной с  Амфиномом. Однако можно не без основания предположить,  что у них
были свои причины разрешать Супруге канителиться: многим женихам уже надоело
попусту терять время, хотя  они и проводили его за чашами сладкого, как мед,
или, наоборот, кислого, как живица, вина, за отменным  угощеньем и в веселой
компании. Ряды мужей, притязающих  на Руку  и Супружеское ложе, по мере того
как Тканье затягивалось, без  сомнения, редели.  Весьма вероятно  также, что
многие  из  самых  трезвых дельцов и  наименее пылких женихов  не стремились
ускорить  события  и  были  отнюдь не  прочь  подольше попользоваться  чужим
добром, а потом жениться  на другой  женщине. Не исключено также, что многие
из   благородных   женихов   и   героев   втайне   опасались,   что  Супруг,
Долгоотсутствующий  может  возвратиться.  Так вот, если нам  будет позволено
следовать  такому  ходу  рассуждений, мы,  пожалуй, можем высказать догадку,
почему  о том, что работа над Погребальным  покровом затягивается,  говорили
совсем немного, да и то разве в шутку.
     Сыну  приходилось  выслушивать эти  шутки  за столом,  где  он печально
восседал на месте Супруга. "Твоя мамочка, Мадам, Ее  милость, твоя мудрейшая
госпожа мамаша, - (и прочее в этом духе), -  как видно, здорово постарела, и
пальцы у  нее  не гнутся. А может, она так размечталась  о будущем муже, что
забыла про свое тканье?" Острота пользовалась успехом -  смех  плясал  вдоль
стен, вился вокруг колонн, кубарем  катился за  дверь, поднимался к потолку.
Или  острили так:  "Почтеннейшая,  Усердная так торопится, что позабыла  про
утОк?"
     Они знали  все. Невозможно предположить, что она могла больше двух  лет
обманывать женихов -  ну разве что самых  глупых, но не всех  же. Еще  менее
вероятно, чтобы она могла обмануть  своих  посетительниц, благородных дам, и
слуг. Они  разбирались  в этом деле. Они знали,  что в дюйме - от  ногтя  до
основания  пальца  -  помещается  500  нитей; плотность  нитей  основы  была
примерно 160 на  дюйм.  Работая не торопясь,  благородная, добросовестная  и
старательная ткачиха может выткать  3  дюйма  в  день. Допустим, что  ширина
погребального покрова составляла 20 дюймов, или, как назовут их в позднейшие
времена, 80 сантиметров; то, что станет трупом Лаэрта, когда старик, пережив
нынешний  всплеск  цветущего  здоровья, а  может, и  еще  несколько подобных
всплесков, отправится в Аид, предполагали запеленать в  этот саван или, сшив
два-три полотнища  краями, обернуть его этой широкой простыней. Если Ткачиха
ткала по 3 дюйма в день 300 дней в году, за два года она должна была наткать
1800 дюймов,  иначе говоря, то, что удивленные и восхищенные потомки назовут
70  с  лишком  метров.  Таким образом, уже  в  первый год  она  должна  была
изготовить  от пятнадцати до  восемнадцати, а может,  и все двадцать саванов
для Лаэрта. Рассказчик,  слуга сюжета, может задать себе только один вопрос:
"А что же думали дамы, посещавшие Пенелопу?"
     Они  видели,  что она  ткет,  видели, как уток пробирается  сквозь нити
основы и как тонкие нити добавляются  к готовому  полотну. Но при этом длина
готового   полотна,  кусок  пройденной   утком  основы,   не   увеличивается
сколько-нибудь приметным образом. Когда не было дождей и  стояла жара, ветер
заносил в открытое окно волны  пыли,  а когда шли дожди и давление падало, в
окно  летела сажа из кухни и  мегарона и оседала на Полотне. Оно становилось
все темнее и  темнее, по мере  того как все  медленнее наматывалась на навой
готовая ткань. В  городе давно уже передавали  шепотом из  уст  в уста: "Она
распускает Полотно!"

        "x x x"
     Она  его  распускала.  Поступку   этому  можно  подыскать  только  одно
пристойное  толкование,  которое  и  было  принято впоследствии  в  школьных
программах  Афин  [в Афинах, где гомеровские  поэмы были впервые  записаны в
самой полной редакции в VI  в. до н. э., существовала продержавшаяся не одно
столетие  традиция  обучать  "по  Гомеру"  всему  кругу  гуманитарных  наук;
стержнем такого обучения было  заучивание наизусть  больших  кусков текста и
сопровождающих текст комментариев], а позднее и  в других местах: она хотела
протянуть  время. Однако Угадчик, Предположитель,  Позднейший  исследователь
побуждений  может  допустить, что  это  еще не  вся правда.  Само собой, она
хотела протянуть время. Часть ее женского  существа была Копуньей, Стойкой в
своей верности.  Она повиновалась внутреннему голосу - даймону [здесь  автор
романа предлагает  некую контаминацию гомеровского представления о "даймоне"
(отсюда - демон)  как  безымянном  божестве, или  Судьбе,  с  гораздо  более
поздним "даймонием" - внутренним голосом афинского мудреца Сократа (даймоний
просыпался в нем, чтоб предостеречь от совершения неправильных  поступков)],
су