рными,  мягкими молодыми руками.  Сначала она
расчесала длинные, роскошные, хотя и  несколько потускневшие,  темные волосы
царицы, потом заплела их в три косы, которые уложила валиками. Над  ухом она
заметила  седые  волоски,  которые  ей  было приказано вырывать, потому  что
Эвриклея  видела  уже не  так  хорошо,  как бывало. Сегодня  седых  волосков
оказалось три или четыре. Они были здесь и вчера, Меланфо могла бы вспомнить
(если бы захотела вспомнить), что они появились уже дней пять-шесть назад, а
может, и раньше  - тому дней десять. Но она и сейчас не стала их трогать. Не
меньше двух с левой стороны и еще несколько с правой. Пенелопа взяла зеркало
и  стала  рассматривать  свое  измененное,  искаженное  бронзовой  блестящей
поверхностью лицо. Сама она ничего обнаружить не могла.
     - Лишних волосков нет? - спросила она, избегая уточнять,  какого  цвета
эти лишние волоски.
     - Не вижу, - ответила девушка.
     - Посмотри еще раз! Это был приказ.
     Девушка  наклонилась  ближе к ненавистной  шее, к  ненавистному  белому
затылку, к ненавистным волосам карги средних лет. В окно она увидела одну из
домашних кошек  [греко-римская  античность знакомится с кошками через тысячу
лет после Троянской войны] - та шла через внутренний двор к воротам.
     - Вот один, - сказала она.
     - Только один?
     - Я вижу только один. Их уже давно не было, - мягко заметила она.
     Пенелопа немного оттаяла.
     - Хорошо, - сказала она. - Вырви его.
     Женщина  средних  лет зажмурилась и  стала ждать.  Она  всегда  боялась
малейшей боли, всегда была  неженкой, еще  с  юности. Она  вскрикнула "ай!",
прежде  чем  почувствовала укол.  Вместе  с седым волоском  девушка  вырвала
темный. Когда Женщина  средних лет повернулась  к  ней, темный  волосок  уже
валялся  на полу, второй Меланфо поднесла  к глазам хозяйки.  Та взяла  его,
грустно  рассмотрела  со  всех  сторон, обвила тонким колечком вокруг левого
мизинца, потом,  сняв колечко, скатала его в  комочек. Ей хотелось истребить
его, сжечь.  Проглоти  его  и подавись,  думала темноименная  [имя Меланфо в
переводе  на  русский  означает "черноцвет"]  дочь Долиона.  Подавись  своей
гривой.
     Сейчас начнется допрос. Она угадывала это, чуяла  безошибочным  чутьем.
Допрос  всегда начинался перед тем, как Женщина средних лет сменяла утреннюю
кофту на домашнее платье. Старуха Эвриклея большую часть сплетен выкладывала
ей чаще всего перед тем, как наступал  час причесывания, - садилась  на край
кровати  и  все  утро  нашептывала и  хныкала. Господи,  вот  страшилище!  -
подумала дочь Долиона с такой страстью, что даже испугалась вдруг, как бы не
услышали ее мыслей.
     Серая,  тощая, остроглазая,  хотя частенько и  подслеповатая старуха  с
увядшей,  высохшей грудью, жилистой шеей и  вздутыми  на руках венами (таким
взглядом сквозь  презрительное отвращение  молодости глядела на нее девушка)
кашлянула.
     - Подойди ближе, Меланфо, - сказала Женщина средних лет.
     Девушка  сделала  несколько шагов  вперед  и стала  перед хозяйкой чуть
поодаль.  Она изготовилась к  бою,  то  есть тряхнула короткими  кудряшками,
невинно  повела  белками  больших  глаз,  как  на  грех испещренными сегодня
красными прожилками, облизнула губы и улыбнулась широкой,  ласковой улыбкой.
В улыбке притаился страх.
     - У тебя невыспавшийся вид, девчонка.
     - Как будет угодно Благородной госпоже.
     - Ты плохо спишь по ночам?
     - Нет,  Госпожа, -  ответила девушка, и ответила правду: она спала  как
убитая,  когда   ей  давали  уснуть.  Теперь  она   таращила   глаза,  чтобы
подчеркнуть, какая она свежая и бодрая. Переводя взгляд от губ  Хозяйки к ее
лбу,  корням волос,  ушам и подбородку,  она короткими  рывками поворачивала
голову из стороны в сторону. Она прислушивалась к звукам, доносившимся снизу
из большого зала [большой зал, или мегарон. - Мегароном  у Гомера называется
большой пиршественный  зал  в богатом доме] и  со двора, готовая умчаться  с
неописуемой живостью и  неслыханной свежей бодростью. Живот она втянула  так
глубоко, как только могла. Как раз на ее живот и уставилась Пенелопа.
     - Это что, Эвримах, я не ошиблась?
     Девушка выдохнула некий бодрый  звук, который мог означать "да", но мог
и  ничего не  означать. Она не  смела опустить  глаза, но лицо ее стало  еще
смуглее.
     - И Антиной тоже?
     В голосе  Пенелопы  совсем  не осталось равнодушия средних  лет,  в нем
появилась неуверенность. Она подняла глаза, но избегала встречаться взглядом
с  рабыней. Она глядела на  буйные  черные негритянские волосы,  на  рывками
поворачивающуюся шею, на округлую молодую грудь,  которую скоро будет сосать
младенец,   -  взгляд  быстро  скользнул  по  талии,   по   животу.  Девушка
поостереглась выдыхать "нет": в этом слове была правда, но  она ведь боялась
другого имени.
     -  Путаетесь с кем  ни попадя, - безмятежным тоном  сказала Пенелопа. -
Само собой,  я  ничего об этом не слыхала, это ниже  моего достоинства, ниже
моего положения, моим ушам не пристало слушать и  слышать о подобных  делах.
Но мне нашептывают об этом  - ничего не поделаешь, приходится кое-что знать.
Шныряете  тут по  ночам,  валяетесь с ними,  когда они напьются  так, что не
могут  добраться до дому или до постоялого двора [здесь имеется в  виду  так
называемая  "лесха"  -   помещение  для   небольших  общественных  собраний,
вероятно,  напоминающее трактир, не предназначенное специально для  ночлега,
но  не  исключающее такой возможности для  приблудного бродяги].  Я знаю  об
этом, но единственный ответ, до которого  я могу снизойти, единственное, что
я  могу заметить, если  преклоню  свой  слух  к  подобным  разговорам,  если
снизойду до  подобных нашептываний,  -  это  что  я  решительно  не  одобряю
подобного поведения. Так кто же это, один Эвримах?
     Проклятая наушница, подумала девушка и метнула взгляд  так  далеко, что
перечеркнула им Эвриклею.
     - Да, - ответила она внятно, четко, хотя и не совсем правдиво.
     - А что, Антиной очень сильно буянит?
     -  Не знаю,  - бойко  и бодро  ответила девушка,  -  Не  знаю, что Ваша
милость изволит называть буйством. Но говорит  он громко, они ведь все время
спорят о разных разностях, мне в них смыслить не положено, поскольку я здесь
играю роль рабыни. - (Она сделала ударение на слове "роль".) - Но говорит он
громче других.
     Увидя, однако, как лоб  царицы, лоб Женщины средних  лет потемнел  и на
него набежали  морщины, она сказала, выдохнув, а потом упоенно втянув в себя
воздух:
     - Многие находят, что у него необыкновенно красивый голос.
     Морщины сбежали с лица Женщины средних лет - с лица, по мнению девушки,
старого и увядшего.
     А  еще  считается  красавицей,  твердят правдивыми голосами,  будто она
красавица, насмешливо подумала дочь Долиона.  И тут же снова испугалась, что
ее  мысли  будут  услышаны.  Она  сделала  выдох, потом вдох,  чтобы придать
интонации плавность.
     - Огорченный  Высокочтимым отсутствием  госпожи,  он громко требует  ее
Высокочтимого присутствия, - сказала она, дважды поклонившись хозяйке.
     На  губах Женщины средних  лет  появилась  улыбка  (ей-же-ей, она  была
хороша),  по лицу скользнул отблеск  восходящего  Гелиоса, отстраняясь,  она
мотнула головой:
     - Поди прочь, дуреха.

        "x x x"
     Когда  упрямые  сандалии  -  чем  дальше  они  удалялись,  тем  упрямее
становились - отстучали по верхней прихожей, потом по ступенькам  Гинекея, а
потом  и по прихожей внизу, удалившись на  такое расстояние,  откуда Меланфо
уже не могла подслушать, Высокородная госпожа обернулась к Эвриклее. Взгляды
их встретились  в полном  взаимном  понимании, которое ни  разу,  однако, не
нашло выражения  в  словах. Старуха  могла истолковать взгляд, как  ей  было
угодно, и  она толковала его безошибочно; но  она была воспитана  во времена
политических бурь -  именно тогда отец Долгоотсутствующего, Лаэрт, привез ее
на здешний остров. Подслеповатость, которая, во всяком  случае отчасти, была
притворной, иногда странным образом мешала ей, по  ее уверениям, понять, что
ей говорят;  зато нападавшая  на  нее  по  временам наигранная  близорукость
охраняла ее от падения в одну из близлежащих ям, куда случалось угодить тем,
у кого глаза были слишком острые и дальнозоркие. Участвуй Эвриклея открыто в
государственной  или  городской  политике,  она  без  труда могла  бы  стать
премьер-министром или,  скажем, министром информации, министром финансов,  а
не то  народным комиссаром. Но тут мы вступаем в область догадок. В нынешнем
же своем положении,  занимаемом  ею  вот уже  более  двадцати  лет, Эвриклея
осуществляла -  быть может, не столь  незаметно  и тайно,  как  казалось  ей
самой,  но  зато  весьма  целенаправленно  -  государственную  деятельность,
охватывавшую  все  области  общественной и  политической жизни  на  Итаке, и
влияние  ее,  оказываемое  путем  нашептываний,   незаметных  подталкиваний,
покачивания головой,  хмыканья,  подмигиванья,  покашливанья,  пошаркиванья,
распространялось на всю группу островов [Закинф и Итаку легко отождествить с
теми островами, что и теперь носят  эти названия; Зам обычно отождествляется
с Кефалинией, где есть городок с таким названием; остров Левкада, лежавший к
северу  и часто упоминаемый  в  романе,  в "Одиссее" отсутствует:  под  этим
именем Гомер знает  лишь пустынную "Белую скалу" у входа в подземное царство
на  крайнем  западе  Средиземноморья;  Дулихий  -  букв.:  Долгий  остров  -
находился, по Гомеру, к юго-востоку от Итаки, но отождествить его с каким-то
из реальных островов не удается] от  Левкады  и Дулихия до Зама  и Закинфа и
даже на Большую землю. Преувеличивая самую малость, лишь на столько, сколько
необходимо,  чтобы придать  некий таинственный масштаб  ее  личности,  можно
сказать,  что   ее  подслеповатые  глаза  с  удивительной  зоркостью   блюли
экономические и политические интересы хозяев на ближайшей части материка - в
Акарнании, где Семейство держало крупный рогатый скот для  откорма на тучных
пажитях. Влияние ее, влияние тайное, достигало даже и более отдаленных мест.
Но  если  бы  кто-нибудь  посмел  намекнуть  ей на  это, она сложила бы свои
старческие, с набухшими венами руки на иссохшей груди и сказала  бы примерно
следующее:  "Не  понимаю, о чем вы? Это я-то, жалкая, несчастная старуха?" А
может, и так: "Уж коли я  вздумала бы хвастаться, я сказала бы, что я первая
из  придворных  дам.  Но  на  самом-то  деле,  сами  видите,  я  всего  лишь
престарелая  Старшая  кормилица и бывшая нянька,  которую  Госпожа время  от
времени  удостаивает  разговора". Однако  факт остается  фактом: вовсе  не у
Госпожи, а у Эвриклеи были агенты и доносчики на всех окрестных островах, да
и на Большой земле, и кто знает, где еще.
     Итак, взгляды их  встретились, когда на лице Женщины средних лет еще не
угас отблеск кокетливой улыбки - улыбки, рожденной процедурой причесывания и
вообще утреннего  туалета, улыбки, которая говорит о том, что впереди  день,
могущий оказаться наполненным или хотя бы приправленным приятными событиями.
Пенелопа  была  женщиной  опытной.  Она  изведала  и  наслаждение жизнью,  и
одиночество, но еще не  дошла до того рубежа, до какого добралась старуха, -
по ту сторону  наслаждения, до равнодушной покорности или до хладнокровного,
решительного и - в известной мере - безличного  и бескорыстного действия. Но
о том, что воля к  действию у Пенелопы была,  свидетельствовали  подбородок,
очерк губ, а также светло-карие глаза, которым морщинки вокруг них придавали
испытующее  выражение.  Она была  благовоспитанная  и в  то же  время  очень
практичная  дама,  а  вовсе  не  полубогиня  -  роль,  весьма  популярная  у
высокородных  бездельниц на  Большой  земле и  даже на  островах  и  отчасти
порожденная  распространением сектантства  [речь идет об  учредителях  новых
таинств (мистерий); греческая  религиозно-мистическая  традиция представляла
собой сложное переплетение различных верований и  обрядов, по  большей части
не  сводимых  к  каноническим  формам;  всякое  вновь  усваиваемое  таинство
подвергалось мощному воздействию  неотменяемых местных обычаев  и  культов и
само  оказывало на  них влияние; таинства отличались  от других обрядов тем,
что  участие  в  них мыслилось непосредственным  приобщением  к  божеству, в
отличие  от  обращения  к  богам  через  посредников-жрецов;  за разглашение
таинства полагалось суровое наказание] и разъездными его проповедниками. Она
была рачительная хозяйка. Кажущаяся  леность ее  средних лет тела  отнюдь не
оспаривала этого впечатления,  а лишь усугубляла его.  Держалась она  весьма
уверенно, но сведущий психолог  тотчас распознал бы в ее уверенности личину.
Она  вела себя  соответственно своему положению, но  внутренне  чуть заметно
усмехалась над своей ролью хозяйки усадьбы на маленьком острове. Поглядев на
ее  лицо, нельзя было не признать, что Эвриклея,  служанки, рабыни,  гости в
нижнем зале  и  пастухи  бесспорно  по справедливости,  с полным  основанием
называли ее Госпожа,  Мадам, Ваша  милость, а не Княгиня  или  Царица. Часто
говорили еще - Супруга, и хотя супруг, в  том числе покинутых,  на  островах
хватало,  понятное дело, Супругой, самой первой  из  всех,  была она. И если
современный перелагатель событий, их  прислужник, преобразующий, раздувающий
или  преуменьшающий их, подручный  высокопоставленных  богов  и  нижестоящих
людей, изустно или в записях на восковых табличках утверждает, что Пенелопа,
сохраняя  достоинство  царицы  островного  государства,   вовсе  не   желала
пользоваться  блеском этого  титула, в этом  нет никакого  противоречия. Она
была царевной по рождению,  с  точки  зрения политической  практики она была
царицей,  супругой правителя государства, но было бы смешно,  если бы  к ней
обращались "Ваше  величество", да никто таких  попыток и не делал. Царевича,
Телемаха,  также звали Мальчонка или  Сын, это указывало на его общественное
положение и  в  то  же  время выражало  скрытое презрение  к  подхалимству и
принятым на материке титулам. Ваше высочество, Votre Altesse,  Durchlaucht и
тому подобные  обращения звучали  бы  комично в  будничной жизни  обитателей
Итаки, занятых  разведением  свиней, овец и коз.  Но никто ни  на минуту  не
забывал, что  она Госпожа  и Супруга, первая  дама  на  островах  [Одиссей и
Пенелопа  царствовали,  собственно,  только  на  маленькой  Итаке, но  более
поздняя традиция распространила  пределы  Одиссеева царства и  на соседние с
Итакой  острова], и даже если она  самолично пряла и ткала ради собственного
удовольствия,  а также ради прибыли или принимала  участие в  стрижке овец и
доила корову или козу, это был  не только  практичный поступок, но и ритуал:
благословение, милостивое поощрение труда, признание ценности трудовых  рук,
трудовых мышц - самого труда.
     Она была очень хороша собой.
     Конечно,  девчонки вроде  смуглолицей дочери  Долиона  или  те  молодые
рабыни,  которые  по долгу службы  или по зову  плоти  спали  с  молодыми  и
пожилыми мужчинами из  компании женихов,  этого  не  находили, но  вдумчивый
наблюдатель  должен был бы признать эту  помесь  Афродиты  с Деметрой весьма
удачной.  Роста  она была  среднего; старение, которое  выражается  иногда в
морщинистости,   усыхании,   а   иногда   в   преувеличенной   утонченности,
бесплотности облика, еще не началось. Открытое, хорошо вылепленное лицо, лоб
широкий,  но  не  настолько  высокий,  чтобы  лицо казалось  нагим;  красиво
расставленные  глаза  спокойны  и все  еще  завлекательны,  волосы, как  уже
говорилось,  темные, каштанового оттенка  и  вопреки мнению  дочери  Долиона
мягкие,  подбородок волевой,  но  не грубый,  линия  шеи  безупречна,  как у
Афродиты. Она  была прекрасно сложена. Ей не  нужно было тужиться, выпячивая
грудь, втягивая живот  или  добиваясь приятной округлости  кормы.  Изгибы ее
тела   покоились,   если  можно   так  выразиться,   в   изящной   природной
соразмерности.  В  поступи ее чувствовалось достоинство,  подчеркнутое, быть
может, чуть-чуть больше, чем следует, - Пенелопу, например,  невозможно было
представить себе бегущей, но все же походка ее не была тяжеловесной поступью
матроны. Руки и  ноги ее были холеными, она  белила и румянила лицо и плечи,
однако косметикой не  злоупотребляла. Таким  образом, она являла собой образ
женщины достойной  и красивой, которая  могла быть украшением лучшего  дома,
самого  прекрасного и  содержащегося  в образцовом порядке дворца,  женщины,
которая производит впечатление на окружающих и главенствует над ними если не
благодаря  своему  уму, то  благодаря своей  сдержанной повадке, врожденному
изяществу; когда в одной с ней комнате находились другие дамы, она не только
по своему социальному положению, но прежде всего благодаря игре лица, осанке
и движениям во всех отношениях была первой, была Госпожой, была Мадам.
     -  Сейчас я желаю выслушать отчет  об овцах и свиньях, - сказала она. -
Остальное потерпит до вечера.
     Она  стояла у  открытого  окна. По  внутреннему двору медленно  кралась
кошка, держа в пасти мышь.

        "x x x"
     У дочери Долиона, Меланфо, без сомнения, было хорошее место, даже  если
под влиянием брата, Главного козопаса, она и считала, что ведет свой род  от
знатных людей из далекой южной страны по ту сторону Великого моря. Между тем
ей  самой ее служба не нравилась, да и было  бы  противоестественно, если бы
нравилась,  однако выпадали минуты, когда она улыбалась  довольной улыбкой и
чувствовала себя безмятежно счастливой, сознавая, что находится под надежной
защитой. Ее  нельзя было назвать рабыней  в полном смысле  слова. Позднейшие
времена,  быть может, будут утверждать обратное,  но современный рассказчик,
которого занимает  не только внешность Меланфо,  но  и  ее  внутренний  мир,
утверждает:  рабство  было почти  отменено  Супругом, Странником, которого в
этом доме с нетерпением ждали, хотя, быть может, и  боялись, однако рабов он
сохранил. Согласно всем законам  человеческим, а также наверняка и божеским,
Меланфо  была  собственностью царской  семьи, но с  ней обходились не  как с
вещью в  юридическом смысле слова, а  как с лицом,  находящимся в услужении.
Меланфо шла через двор и увидела  кошку. Рассказчик с точным знанием жесткой
жизненной  механики, убежденный  в бесполезности  всяких  оттенков, пожалуй,
описал бы это так:
     Дочь  Долиона  идет через двор.  Постукивают сандалии. Сверкает,  печет
солнце. Кошка  пятнисто-серая, в пасти (а может  быть, во рту, в зубах)  она
крепко держит  мышь.  У кошки,  схватившей мышь,  текут слюнки. Дочь Долиона
вихляет задом. Он подходит к ней.
     - Привет.
     - Славная погодка.
     - Остальные пришли?
     - Кое-кто пришел.
     Он хватает ее за руку.
     - Пусти, Эвримах. Я вправду в тягости.
     - Провались я в тартарары, разрази меня Посейдон, мне на это плевать. К
тому же, Аид тебя возьми, вид у тебя цветущий. Даром что ты в тягости, вчера
вечером ты куда-то улизнула. К кому это?
     - Не твое дело.
     - К Антиною небось?
     - Дурак! Я просто вчера устала, дорогой.
     Кошка  с мышью уже добралась до  середины двора.  Он  пнул кошку ногой.
Кошка как очумелая стрельнула в свой угол у двери в кухню.
     Солнце жарит как очумелое. Палит. Печет. Жжется.
     Глаза  у него черные,  и в  них - смерть. Овцы и козы блеют взапуски за
стенами города на склоне холма. Скоро поспеет еда. В наружном дворе забивают
борова и овец. Солнце и впрямь печет.
     - Под вечер увидимся, Эвримах.
     - Точно?
     - Точно.
     - Ну ладно, привет.
     Стук  сандалий удаляется в разные  стороны. В воротах  появились другие
мужчины. Молодые и средних лет.
     В прихожей перед большим залом слышится грохот - это мужчины составляют
там оружие.
     Солнце и впрямь печет, полдень.
     Вот  так может выглядеть  правда, пересказанная с  жесткой прямот