ая самими богами,  скорее  всего  Вестником
Гермесом, - находчиво добавил он,  -  что я должен  явиться сюда и  опустить
голову на колени Высокочтимой царицы. Несомненно,  это  наитие сошло на меня
по воле богов - по-другому я просто не  могу его объяснить. А теперь я прошу
у вас защиты и помощи.
     Он умолк. Царь как раз отставил на стол кубок и, слегка придерживая его
одной рукой, другой  поглаживал и ласкал свою длинную  черную, блестящую  от
елея бороду.
     Ответа не последовало. Царь молча смотрел на него. Тогда он отступил на
шаг. Пятки его  уперлись в закраину круглого очага,  он едва не рухнул прямо
на кучу  догоравшего  угля и  пепла, но устоял  на ногах.  Надо было  что-то
предпринять, воззвать к царю другим способом.  И он сел на край очага. Плащ,
конечно, выпачкается в саже, подумал он. Может, стоит взять щепотку  пепла и
посыпать им волосы,  говорят, у некоторых народов это в обычае: если человек
хочет показать, что ему крышка, он посыпает голову пеплом.
     Царица  сделала движение, словно хотела помешать его намерению,  и в ту
же самую минуту какой-то  седобородый  старик, сидевший через два  стола  от
царя, гулко кашлянув, произнес:
     - Алкиной, а ведь негоже, чтобы чужеземец сидел там, где он сидит?
     В словах старика  звучал несомненный  укор,  но они не вызвали царского
гнева.
     - Лаодам, сын мой, - сказал царь молодому человеку, сидевшему в  кресле
по правую руку от него, - встань и уступи место чужеземцу.
     И тут настало краткое мгновение, насыщенное безмолвием людей. Забурчало
в животе у кого-то из стариков-советников. Со звоном рассыпался кусочек угля
на краю очага. Глубоко и удовлетворенно вздохнула царица. Царь поднял руку и
указал на кресло Лаодама, и Странник, спине которого  становилось все жарче,
встал, осторожно отряхнул  плащ, подошел и сел на предложенное место. Кресло
было красивым на вид и удобным, у  него  были подлокотники и мягкое сиденье.
Он  подумал:  я  сижу  в  кресле,   какое  удовольствие  сидеть,  какое  это
неслыханное наслаждение. Рабыня принесла небольшой серебряный таз, он омыл в
нем  руки  и вытер их  поданным ею  полотенцем.  На его стол поставили  еду:
нарезанное кусочками холодное мясо и хлеб. Чудесная еда, подумал он. Он едва
пригубил вино, чтобы оно не свалило его с ног, как это случилось недавно, но
вино было легким и вкусным. Кто-то из вельмож громко зевнул во весь рот.
     Пока  длилось   безмолвие,  Алкиной  внимательно  изучал  гостя;  когда
Странник  поел,  когда прожевал и  проглотил  какую-то  вкусную еду, а потом
замер в ожидании, сложив на коленях изувеченные руки, царь сказал:
     -  Итак, господа, собрание  наше  можно считать оконченным. Похоже, что
наш  уважаемый гость устал. Я  наблюдал  за ним, пока он насыщался, и решил,
что он  перенес много страшных бедствий. Так или иначе, я предлагаю нам всем
собраться здесь завтра. Не могу решить, человек он или бог, но послушать его
рассказ будет чрезвычайно интересно.
     Надо было ответить царю, а Странника опять стал одолевать сон.
     - Я вовсе не бог, - выговорил он заплетающимся  языком, - а,  повторяю,
жертва  кораблекрушения.  И я  очень  признателен за оказанный мне  радушный
прием.
     -  Мы славимся своим гостелюбием, - сказал царь,  и сказал  с некоторым
неудовольствием, быть может, обиделся.
     Собравшиеся  встали,  поклонились  и потянулись к  дверям  по одному  и
группами. На  ногах  все  они держались  твердо,  уходили  с  достоинством -
закончилось важное совещание, к  пришельцу никакого особенного  интереса они
не проявляли. Он был гость, но ведь и они  тоже были гостями. Сыновья в свой
черед вышли из зала, Странник остался наедине с царской четой.
     Царица  смотрела на  него  с  явным  любопытством.  Это  из-за  одежды,
сообразил  он.  Я должен  придумать  объяснение, которому  они  поверили бы,
объяснение почти правдивое и потому правдоподобное.
     - Меня выбросило на берег возле устья  реки на западном  берегу  вашего
острова не то вчера, не то позавчера, - сказал он, и слова легко полились из
глотки и с языка. - Я  лежал и спал на куче листьев под деревом, и разбудила
меня стайка девушек, которые  стирали. Это была  ваша дочь, - (ему  никак не
удавалось вспомнить ее имя),  - и  она  одолжила  мне кое-какую  одежду. Она
посоветовала мне идти прямо сюда и рассказать вам, как было дело.
     -  То-то  мне  показалось,  что я узнаю  вышивку на хитоне  и плаще!  -
сказала царица Арета.
     -  Я буду страшно  благодарен, если  вы  одолжите мне  эту  одежду.  На
короткое время.  И  еще  я  хотел  бы  спросить, можете  ли  вы  мне  помочь
возвратиться на родину?
     - А куда вы держите путь? - спросил царь.
     - На  юг, - ответил он. И, поколебавшись, добавил:  -  В Итаку. Я держу
путь домой, но мне пришлось долго странствовать.
     - До Итаки путь не близкий, - заметил царь.
     - Да, я сам понял, что меня отнесло далеко на север, - сказал он.
     -  А  откуда вы прибыли? - спросила  царица, и  на  ее набеленное  лицо
вернулось выражение материнской доброты.
     Она мажется не так сильно, как  Калипсо, подумал он. Накладывает белила
тонким слоем, почти как... как когда-то Пенелопа. Сколько ей может быть лет?
Пожалуй, сорок, не больше.
     - Я  приплыл издалека, с запада, -  сказал  он.  - Много  лет  назад  я
участвовал  в войне,  а по дороге домой сбился с  пути. Под  конец я попал в
далекую землю на западе, во владения Атланта, на самом краю света. Место это
зовется по-разному, некоторые называют его Огигией, это мыс,  полуостров,  я
провел там семь лет. Если уж говорить начистоту, я был там в плену.
     - У финикийцев? - спросил царь. - Неужто и там живут финикийцы? В таких
далеких краях? А может, у чернокожих?
     - Нет, я был в плену  у особы божественного происхождения, - сказал он.
- Можно считать, что у богини.
     -  У  богини?  -  живо  переспросила  Арета,  подавшись  к  нему.  - Вы
непременно должны нам все рассказать!
     -  У богини! - недоверчиво повторил царь. - Так, стало быть, вы  и сами
бог или по меньшей мере полубог?
     - Нет, я самый обыкновенный человек, - ответил он. - Странник.
     - Тогда выпьем еще чарочку, - сказал царь.

        "2"

     Сын Нестора Писистрат объяснил, кто они такие, едва ему удалось открыть
рот, но  такая возможность  представилась далеко  не  сразу; на Телемаха  же
напал  долгий приступ провинциальной застенчивости,  и он никак,  не решался
заговорить, чтобы рассказать о себе и расспросить об отце.
     Но прежде чем  они  достигли этой  точки в своей судьбе, протекло много
часов и многое осталось позади.  Дело в том, что они угодили на  свадьбу, на
семейный праздник, который в то же время был официальным торжеством - на нем
присутствовали все  именитые  граждане  большого  города,  а также  приезжие
гости:  прославленный  царь  Лакедемона. Менелай в  этот  день женил  сына и
выдавал замуж дочь.
     Да, долго пришлось им ждать этой минуты.
     Сама поездка в Спарту чрезвычайно взбудоражила  обоих. Правда, путь  от
Феры  оказался  куда более  легким,  нежели они  предполагали.  Но это,  так
сказать, путь внешний. Зато внутренний путь, который пришлось проделать двум
молодым  людям,  стоя  и  сидя  в  легкой, устойчивой и красиво  расписанной
колеснице  Нестора,  -  отмеченный волнением  и  любопытством  путь, который
проделали  мечтающий  о  странствиях  Писистрат,  сын  Нестора, и  снедаемый
тревожными вопросами Телемах, сын то ли живого, то ли мертвого Одиссея, был,
безусловно,  трудным,  ибо  он  пробудил   и  поддерживал   в  них   чувство
неполноценности.  Правда,   его  в  значительной  мере  смягчали  красота  и
великолепие внешнего пути,  открывшегося их взорам, как только они выбрались
из горного  ущелья. Увидев  внизу,  в долине, у подножья  Тайгета  Спарту  и
поняв,  какой  это  огромный город,  какие богатства  и  мощь таят его стены
[Спарта была знаменита в древности тем, что  не имела стен, защищаемая одним
лишь  мужеством  спартанцев]  и  дарит  его  плодоносная  земля,  они  сразу
заговорили более серьезным  тоном, нежели утром. Пребывание  в  Фере - где у
Телемаха, между прочим, жила  тетка, которую он не удосужился  навестить,  -
превратилось,  конечно,  в   маленькое  пиршество,  которое  наслоилось   на
жертвенное пиршество в  Пилосе, и утром с двойного похмелья  они очень много
смеялись. То, что они увидели теперь, и то, к чему они приближались на своем
внутреннем  пути  -  на  пути  духовном  и  душевном, на пути воображения  и
представления, и на пути внешнем - по пыльной каменистой дороге через тучную
травянистую равнину, наполнило их обоих почтением сродни страху. Даже житель
Пилоса Писистрат сказал, пораженный:
     - Немало у них здесь,  видно, коней. - И добавил:  - Недаром так рвался
домой Менелай, когда года три или четыре назад возвращался с войны.
     С точки зрения  итакийца  Телемаха, и Пилос  был изобилен  конями. И  в
Пилосе были дома и  дворцы, куда более роскошные и величественные, нежели на
его  родном острове.  А  город, к которому они приближались теперь,  был  по
меньшей мере раза в три больше Пилоса, и при этой мысли не только он сам, но
и Писистрат с особенной остротой  почувствовали  свою провинциальность.  Они
ощущали ее не  только в своей  одежде, не  только когда  окидывали  взглядом
темные, запыленные  спины и бока двух  лучших трифильских  пилосских коней и
колесницу,  вчера  еще такую  нарядную,  а сегодня  размалеванную  кричащими
деревенскими красками. Нет, они  ощущали  ее не только во внешних признаках:
они ощущали ее в том, как они говорят, как косноязычна их речь и какие у них
неуверенные,    нерешительные     и,    на     их     сегодняшний    взгляд,
неуклюже-провинциальные ухватки. На Телемахе был пурпурный плащ - теперь ему
казалось,  что  лучше бы плащу быть другого цвета. Красные сандалии могли бы
быть поизящнее, да и сапожники в родной  Итаке, а  впрочем, и в Пилосе могли
бы быть получше. От мыслей подобного рода сыновья героев пришли в волнение и
в почтительное замешательство и перестали болтать о пустяках и  нести всякий
вздор. Вместо этого они повели степенную беседу, все больше о конях.
     - Аргос, говорят, еще богаче конями, чем Пилос, - сказал Писистрат.
     Но  все  это было позади.  Позади  было  и то, что,  прибыв вечером  во
дворец,  они угодили на  двойную свадьбу.  Менелай выдавал свою единственную
прижитую с Еленой дочь, Гермиону, замуж за Неоптолема, сына известного всему
миру  Ахилла (утверждали, что это был старый сговор еще времен войны, но что
тут замешана  и  политика), и  в  то же время он женил  своего  внебрачного,
рожденного от  рабыни сына, унылого Мегапента: в невесты ему выбрали местную
девушку,  дочь  горожанина,  которого  звали  Алектор.  Все  это  Телемах  с
Писистратом  узнали,  как  только  остановились у  ворот  города  и сошли  с
колесницы. Они  оказались среди толпы, которая, без  сомнения, приняла их за
запоздалых свадебных гостей; сначала их встретили приветственными кликами, а
уж потом рассказали, что происходит в доме.
     Все это было позади,  как  позади было и то, что  сначала привратник, а
потом некто,  назвавшийся Этеоном, дворецкий или что-то в этом роде, спросил
у  них,  что им угодно; потом он побежал в зал, немедля вернулся и пригласил
их войти.
     И прежде чем они сообразили, что  к чему, их закружила свадебная суета;
они поздоровались  с хозяевами и кое с кем  из гостей, их отвели в купальню,
где они наскоро вымылись, а потом их усадили за стол.
     Телемах жадно хватал грудью воздух, пытаясь  переварить все,  что с ним
происходит,  и переработать это  в благоразумное и воспитанное поведение. Он
не мог сказать: "Я Телемах, сын Одиссея, не знаете ли вы, где мой папа?" Ему
следовало говорить: "О,  благодарю  вас,  боюсь,  что  мы  явились не совсем
вовремя - нет-нет, не затрудняйте себя ради нас".
     - Считайте себя нашими гостями, господа, - объявил Менелай.
     Это  был крупный  рыхлый  блондин,  голубоглазый  и приветливый. Царица
Елена тоже  была дама весьма дородная,  лет  этак под  пятьдесят,  с прямым,
довольно мясистым носом, с густо набеленным лицом, черными волосами и карими
глазами. Гости ели под гул и жужжание песен и здравиц, а Телемах оглядывался
вокруг.
     Прежде всего, пока Менелай продолжал прерванный их появлением рассказ -
речь в нем шла,  очевидно, о самом  царе и о его супруге, - Телемах старался
украдкой рассмотреть  Елену.  Царица  была одета  в  белое платье  с голубым
поясом  (пожалуй,  не по  возрасту),  руки  и пальцы  унизаны  браслетами  и
кольцами, на  шее  несколько цепочек и жемчужных  нитей. Зал,  в котором они
сидели, был подходящей  рамкой для ее шумной  славы. Он был шагов тридцать в
длину и двадцать в ширину. Еще когда Телемах только  переступил медный порог
и его вместе с Писистратом подвели к ней, к Женщине, бывшей причиной и целью
Войны, его ослепила  окружающая ее роскошь, богатство. Теперь, сидя  в своем
кресле перед гладко обструганным столом, уставленным яствами и напитками, он
мог  потихоньку  разглядывать  царицу.  Он  сидел  так  близко  к  ней,  что
чувствовал крепкий запах  ее духов,  перебивавший  все  другие лакедемонские
запахи и ароматы.  В отблеске круглого очага он мог созерцать ее  набеленное
лицо и  пышные формы. Он сам, как и она, а также царь и  Писистрат, был ярко
освещен  пламенем  потрескивавших кедровых  поленьев,  а остальных гостей да
отчасти и самих новобрачных скрывал полумрак  мегарона.  С  того  места, где
сидел Телемах, Мегапента почти не было видно, он и дочь Алектора были просто
частью заднего  плана.  Гермиона и  Неоптолем были  освещены  немного  ярче:
Телемах уловил, что  сын  Ахилла, уже  стяжавший столь громкую  известность,
принадлежит к разряду  солдафонов и лицо  у него  грубое и,  насколько можно
судить,  на  редкость тупое. Собравшиеся походили  не столько  на  свадебных
гостей,  сколько  на  заботливой  и  властной   рукой  подобранную  публику,
обрамляющую главных действующих лиц - Елену и Менелая.
     Да, зал и в самом деле являл собой подходящую для царицы рамку. Пол под
ногами  Телемаха  был выложен гладкими четырехугольными плитами, вдоль стены
тянулся  фриз расплавленного стекла, где  на  синем или черном  фоне Телемах
различил светлые фигуры женщин и темные, по всей вероятности красные, фигуры
мужчин, которые преследуют  друг друга в  не  имеющем конца  сказании. Столы
были инкрустированы слоновой костью, на них громоздилась  посуда из золота и
серебра,  а  у  порога  двери,  через  которую  он вошел,  стояли золотые  и
серебряные кратеры; все вокруг сверкало и блестело: металл  и янтарь, чаши и
горящие огнем кубки.  Вот какой  представилась  в полутьме  глазам  Телемаха
обрамляющая Елену обстановка. И он шепнул Писистрату:
     -  Менелай, должно  быть,  несметно  богат.  Куда ни  глянь  -  золото,
серебро, янтарь и слоновая кость! На самом... на самом Олимпе и то, наверно,
не так красиво.
     -  Да, на  широкую ногу  живут, -  с  набитым  ртом прошептал  в  ответ
Писистрат.
     Менелай обернулся к молодым людям: может,  он  был  задет  тем, что его
невнимательно слушают, а может, его самого разбирало любопытство.
     -  Чего  мы только не  изведали,  прежде чем снова поселиться  здесь на
покое, - сказал он. - Со скромным достатком, какой удалось скопить.
     - Еще бы! - подтвердила Елена. - Можно сказать, полной жизнью пожили.
     Они  разглагольствовали  уже давно.  Менелай  успел  многое рассказать,
гости в  глубине зала  шумно  зевали, да и кое-кто  из сидевших поближе тоже
клевал  носом -  почтительно клевал носом. Свадьба уже отшумела,  Телемах  и
Писистрат  подоспели  к  ее окончанию.  Гости  стали  вставать, подходили  к
хозяевам попрощаться. Сын рабыни  Мегапент безмолвно  исчез вместе с дочерью
Алектора -  видно  было, что он  не избалован  церемониями:  Менелай  кивком
простился с молодой  четой, кивком  проводила  их  и  Елена.  Знаменитый сын
прославленного Ахилла, вставая, с  грохотом  отодвинул стул,  зычно гаркнул:
"Спокойной  ночи!", взял за руку Гермиону, стыдливую и, несмотря на сходство
с   Еленой,  несколько  пришибленную,  и  повел   новобрачную  наверх  в  их
опочивальню: на рассвете им предстояло уехать.
     -  А мы можем еще посидеть и поболтать,  - объявил Менелай Писистрату и
Телемаху, когда остальные гости разошлись. - Вы ведь у нас заночуете?
     - Спасибо,  если  это не причинит  вам больших хлопот, - учтиво ответил
сын Нестора.
     Раб  наполнил  их  кубки.  Елена  сидела,  смежив  веки.  У  нее  такое
материнское  выражение  лица, думал Телемах. Сколько ей может быть  лет? Она
старше  мамы.  Но  белится  сильнее,  чем  мама.  И  она  побывала  в худших
переделках.
     А худшие ли они? - подумал он.
     -  Вы  здесь проездом?  -  спросил Менелай.  -  Наверно, разъезжаете по
торговым делам?
     Писистрат уже собрался ответить, Телемах уже собрался  ответить,  но не
тут-то было: Менелай желал витийствовать сам.
     - Мне тоже довелось поездить на моем веку, - сказал он. - После Войны я
скитался почти семь лет,  так что я знаю, что такое странствия. Вы, конечно,
поняли меня - после Трои. Я непрестанно об этом вспоминаю - вспоминаю каждый
день.
     Открыв глаза, Елена бросила на мужа выразительный взгляд.
     - Да, такие вещи не так-то легко забываются, - сказала она.
     Рабыня  принесла  необыкновенно  красивую  серебряную  корзину,  полную
сученой  пряжи, а поверх нее  лежал пучок непряденой  синей шерсти и золотое
веретено. Быть  может,  Елена хотела  показать, какая она домовитая хозяйка,
несмотря на  долгие свои похождения.  Телемах не мог  отделаться от чувства,
что вся эта  сцена  затеяна Еленой для того, чтобы продемонстрировать, какие
они теперь счастливые  супруги и как привязаны к своему семейному очагу: тут
было и желание угодить мужу, и некоторая  доля хвастовства.  Телемаху трудно
было поверить, что несметно богатой женщине, которая только что выдала замуж
дочь, женила пасынка и целый  день хозяйкой восседала на свадебном пиру,  не
терпится  взяться за прялку в такой поздний час.  Но только немного позже он
уловил истинный смысл ее  поступка. Да, он  понял его  совершенно точно. Она
хотела остаться,  чтобы поболтать, послушать о том, что говорят вне  Спарты,
и,  может быть, последить  за речами мужа (он был не совсем трезв), в случае
необходимости оправдать себя, объяснить, но при этом чтобы никто не подумал,
что  она осталась нести эту службу  надзора - нет,  она рачительная хозяйка,
которая не упустит случая заняться каким-нибудь полезным делом.
     -  Эта корзина,  - сказал, указав на  нее,  Менелай, -  тоже имеет свою
историю. Ее подарила моей  жене фиванская царица Алькандра, когда мы были  в
Египте.
     - Да, поездили  мы  по белу свету,  - сказала Елена, берясь за шерсть и
веретено. - Издалека ли вы прибыли, господа?
     - Из Пилоса, - ответил Писистрат. - Из Песчаного Пилоса.
     -  Ах, из Пилоса, - сказал Менелай,  Его светлые  глаза потемнели, он с
любопытством разглядывал  Писистрата и в то же время  несколько  раз  быстро
покосился на жену. - Я однажды  побывал там,  тому уже больше двадцати  лет,
чтобы... чтобы уговорить Нестора отправиться со мной на Войну.
     Молодые люди молча ждали.
     - Мы с братом ездили  также в  Итаку, -  продолжал Менелай.  - Мы  ведь
прихватили  с собой и  Одиссея. Он сначала кобенился,  притворился безумным,
чтобы от нас отделаться, но под конец мы его уломали.
     Молодые люди ждали.
     - Я часто думаю о нем и все гадаю, жив он или сгинул навсегда, - сказал
Менелай.
     Глаза  Телемаха  наполнились  слезами,  побороть  их он  не  сумел.  Он
почувствовал себя одиноким, беспомощным, слезы затуманили его взгляд.
     - Я сын Нестора, - объявил Писистрат.

        "1"

     Арета и Алкиной ждали.
     - Много было такого, о чем вспоминать не хочется, - сказал он. - Но ее,
богиню, у которой я