а кратер на
пол.
     - И вот эти, наверно,  тоже? - Речь  шла о  большой золотой чаше и двух
кубках по меньше.
     - По-моему, это те, что он обычно дарит.
     - В точности не знаю, - опять повторила дочь.
     - И еще этот, - сказала Арета, снимая с полки золотой кратер поменьше.
     Они собрали все сосуды и  через коридор перешли в чулан,  где хранилось
масло. Внутри у самых дверей стоял огромный пустой кувшин с широким горлом.
     - Сюда, - сказала царица.
     Чаша и кубки отправились в  кувшин. Кратеры она положила  в стоявшую  в
углу корзину, прикрыв ее сверху старыми тряпками.
     - Чует мое  сердце, что нынче вечером он раздарит кучу всякого добра, -
сказала она.
     Дочь промолчала.
     - После он всегда жалеет о своей щедрости и радуется, что мы припрятали
подарки, - сказала царица.
     Они подошли к дверям мегарона как раз в ту минуту, когда там воцарилось
внезапное молчание. Обе  замерли на пороге. Все сидели там же, где и раньше,
но  в застывших позах. Алкиной выпрямился на своем кресле и, повернувшись  к
Гостю, всматривался в его лицо. Слепой Демодок широко разинул рот. Левая его
рука  лежала на  струнах кифары,  точно он внезапно заглушил их.  Советники,
подняв  головы, пялились на  царя и на чужеземца. Глаза Лаодама блестели, он
пригнулся так, точно вот-вот вскочит  и закричит. А братья, казалось, только
и ждут его знака.
     - Да, это я, - сказал Гость. - Одиссей - это Я.
     - О-о!

        "x x x"
     -  Подожди  минуту,  - сказала  Арета, взяла  у дочери факел и бесшумно
вернулась в кладовую.
     Навзикая по-прежнему стояла в дверях, не сводя глаз с пришельца. Он был
подобен богу.  Имя его продолжало звенеть  в  ее ушах. Она слышала это имя и
прежде, о нем упоминалось в песнях. Он обернулся, перевел на нее  взгляд, он
не мог не видеть ее в полумраке дверного проема. Она отступила на  несколько
шагов. Мужчины  в зале зашевелились,  стряхивая с себя оцепенение.  Звякнули
струны кифары - певец отнял руку.
     Возвратилась Арета.
     -  Пойдем  наверх, -  сказала  она. -  Надо припрятать нарядную одежду.
Такой уж сегодня день. Сейчас он начнет дарить все подряд.
     - Да, - шепнула девушка. - Ведь он...
     Она  пошла  за  матерью,  но, сделав  несколько шагов,  остановилась  у
подножья лестницы.  Она  слышала,  как  нарастает  гул  в  зале. На  верхней
ступеньке стояла Арета с факелом в руке.
     - Иди же!
     Девушка поднялась наверх, взяла у матери факел.
     - Сейчас вернусь, - сказала она, - я мигом...
     Она  медленно спустилась вниз,  скользнула мимо двери в  зал и пошла по
коридору. Она без труда открыла замок чулана с серебром. Мать убрала с полок
почти  все,  оставила  только  несколько старых,  погнутых  золотых  бокалов
незатейливой работы с грязными ручками  и потертый,  почерневший  серебряный
кратер.
     Все остальное Навзикая нашла в чулане, где хранилось масло; посуда была
засунута в  пустые  кувшины с  широким горлом  или  припрятана  за  высокими
амфорами, стоявшими в ряд вдоль стены.  Она извлекла самые дорогие  кратеры,
чаши и кубки, которые они с матерью спрятали в первую очередь, а потом и все
остальные, отнесла их в хранилище серебра и расставила по полкам.
     Когда  она  вновь  скользнула  мимо  двери,  он  говорил,  обращаясь  к
собравшимся. Никогда еще не случалось ей  видеть  никого,  кто  был бы столь
подобен богам своей мужественной красотой и силой.

        "x x x"
     Вымолвив  эти  слова,  он сначала почувствовал неимоверное облегчение и
тут же, сразу, раскаяние. Имя облекло его,  он был уже не Странник, не Утис,
не Чужеземец, и он должен был говорить и говорить, чтобы словом вернуть себя
в мир людей.
     - Я расскажу вам о своих странствиях, - сказал он.

        "В"

     Когда Менелай предложил ему в подарок трех лошадей и колесницу, Телемах
вновь  испытал  чувство  неполноценности  -  ущемленность  жителя  гористого
островка. Голова у него все еще была тяжелой, то ли от египетских капель, то
ли от вина, выпитого в предшествующие вечера, и он не сразу нашел подходящие
для ответа слова. Он залился румянцем и от этого рассердился еще больше.
     - У меня на родине нет дорог, Итака - это... это козий островок.
     Разговор происходил  в  наружном дворе, перед ними  лежал город, вокруг
тянулись  поля, виноградники,  оливковые рощи, а еще дальше  долину  со всех
сторон  обступали высокие горы.  Солнце стояло высоко в  небе, часть дня уже
миновала.
     - Так или иначе, ты мог бы погостить у нас еще несколько дней, - сказал
Менелай  сердечным тоном доброго  дядюшки  или  старшего друга. -  Тебе ведь
наверняка спешить некуда. И, повторяю, если надо, я  готов  помочь тебе, чем
могу.
     - Лично я не спешу, - сказал Писисграт, готовый поддержать Менелая.
     Помочь? -  разочарованно  думал Телемах.  Чем? Дать  мне  флот, военную
рать? Да они меня на смех подымут, если я заговорю о чем-либо подобном.
     - Я думаю о том,  что творится дома, - сказал он. Менелай отмахнулся от
этих слов таким широким жестом, точно смахивал прочь полмира.
     - Ах, пустяки, все уладится, вот увидишь!
     В дверях дома показалась Елена, прошествовав через внутренний двор, она
подошла к  ним. На  ее лице лежал густой слой  белил, губы кровавым разрезом
алели в ярком свете дня.
     Телемах и Писистрат поклонились.
     - О чем это вы тут беседуете?
     -  Да  вот  они  уже  надумали  уезжать, -  ответил  Менелай.  - А я-то
надеялся, что мальчики поживут  у нас по крайней мере дней десять. Свадьба и
прочая суета позади, мы могли бы побыть теперь в тесном кругу!
     И  тут  Телемах  вдруг  подумал: да ведь  здешний  город  тоже невелик.
Провинциальный городишко. Большие города - это Микены, это города на Крите.
     - Мне надо позаботиться о  матери, - сказал Телемах. - Дни идут, а  она
там  совсем  одна  с...  ну,  словом, с  этими. Я  ведь  не предполагал, что
отлучусь  из  дома  надолго. Я собирался  заглянуть  к  вам на  денек, чтобы
узнать, не слышали ли вы чего-нибудь о папе.
     - С ним все образуется, увидишь, - сказал Менелай. - В конце концов все
всегда образуется.
     Звучали его слова весьма неопределенно.
     - Я думал, может быть, я получу...  в  общем, получу помощь.  Я имею  в
виду - от старых папиных друзей.
     Менелай бросил быстрый взгляд на него, потом на жену.
     -  Ясное  дело, ты получишь помощь, да,  да, непременно, - сказал он. -
Какие  могут быть  разговоры.  Я  собирался  подарить  тебе  трех  коней.  А
оказывается,  у вас  в Итаке на конях не ездят. Но все  равно  - не  такой я
человек, чтобы отпустить Одиссеева сына с пустыми руками!
     Зряшная трата времени, подумал Телемах.
     - Вы так сердечно меня приняли, - сказал он.
     -  А как же иначе!  -  заявил Менелай.  - Твой приезд для  нас  большая
радость.
     - А я  решила послать  какой-нибудь красивый подарок  твоей  матери,  -
сказала Елена.
     Телемах поклонился.
     Быстрым, гибким движением она  нагнулась, взяла Телемаха за ухо, слегка
ущипнула, ногти у нее  неожиданно оказались острыми. Набеленное,  надушенное
лицо с улыбкой приблизилось вплотную к его лицу, он заглянул в ее блестящие,
но совершенно безжизненные глаза.
     - Надеюсь, что никакой войны из-за всего  этого не  будет, мой мальчик.
Фу! Только не война! Обещай  мне. Хуже войны нет ничего на свете. И останься
у нас хотя бы еще на денек.
     Он  уловил металлические нотки в ее голосе. И хотя говорила  она  тихо,
дружелюбно-шутливым тоном, казалось, она воет от ярости и тоски.
     - Хорошо, - сказал он, снова  заливаясь румянцем.  - Денек-другой я еще
могу побыть, хотя...
     А поздним вечером явился вестник - Медонт.

        "Глава двадцать пятая. ВО ВЛАСТИ РАССКАЗЧИКА"


     Он рассказывал долго, много часов подряд, весь вечер, всю ночь.
     Кое-кто  из  многочисленных  -  поначалу  их  было  пятьдесят  четыре -
слушателей,  находя,   что  рассказ  слишком   затянулся,  начал  зевать  и,
вздремнув, отключился,  вырубился  из  происходящего,  другие  разошлись  по
домам. Но  приходили  новые,  они толпились в  наружном дворе,  в прохладных
вечерних  сумерках, потом шаг  за  шагом  просачивались во  внутренний двор,
ждали в высоком и широком дверном проеме мегарона и потихоньку втягивались в
круг  рассказа, приближаясь к  его сердцевине,  к  его истоку. Казалось, все
человечество влекомо  сюда властью Рассказчика, казалось, все цивилизованное
человечество  возвращается  вспять к  своему  началу,  чтобы  услышать  свою
собственную  историю,  неправдоподобную легенду о самом  себе.  Многие ждали
своей очереди вступить в круг слушателей, а стоящий у двери страж ждал знака
от Алкиноя, что в зале появились свободные места; но и во взглядах  и шепоте
тех,  кто выходил, усталый, разбитый,  измученный рассказом,  думая о своем,
было что-то  такое,  что  свидетельствовало:  там тебя  ждет  нечто большее,
нежели просто слова, просто голос Рассказчика.
     И в самом  деле, здесь, на острове феакийцев,  Странник собрал  воедино
реальную действительность, грубую, жестокую реальность внешнего мира, гор  и
моря, растер ее в своих руках и  разбросал крошевом легенд, посеял блестками
мифов.  Странствие его было  слишком долгим, слишком много пережил он  горя,
наслаждений и  страданий - исповедоваться в них он не желал, да и слушателям
они, наверно,  показались  бы  куда  менее важными,  нежели  их  собственные
горести. Вот почему  он  должен  был их преобразить  -  не  в  главном, а  в
подробностях.  Многое из случившегося  он должен был  приписать воле  богов,
придать  происшествиям  ореол божественности,  чтобы люди ему  поверили.  Он
чувствовал свое превосходство над  ними - оно держалось на том, что на  долю
его выпали невероятные приключения, на том, что о нем уже слагали песни и он
более  других познал  неведомое.  И он использовал  свою  власть, потому что
нуждался в помощи феакийцев, чтобы оказаться там, где  его  ждало  еще более
неведомое. Он нуждался в  их помощи, чтобы вернуться к тому, что он вытеснил
из своего сознания, к тому, что ему приказывали и навязывали боги, - к своей
трагической участи стать божественным орудием Справедливости, стать Палачом.
Понимал он это? Да, понимал.
     И он чувствовал их превосходство  над собой.  Он  был уравнен со слепым
певцом, который нуждается в ушах и в расположении своих слушателей и в куске
мяса или хлеба с  их стола для поддержания жизни. Берега, которые он повидал
и   названия  которых  теперь   мало-помалу   начали  доходить  до  сведения
человечества,  -  Лигурия,  Тиррения,  Кирнос, Сардиния,  Авзония  [Лигурия,
Тиррения (или Этрурия) - области Италии; Авзония -  другое название  Италии;
Кирнос  -  греческое  название  острова  Корсика]  -  лежали так  далеко  за
пределами  вероятности,  что  ему   приходилось  преображать  их,  окутывать
легендой и чудесами, чтобы слушатели поверили, что они - не выдумка.
     Пригнувшись над деревянным,  гладко обструганным столом, он придерживал
искалеченными пальцами кубок, в котором плескалось сладко-медвяное и в то же
время  терпкое  вино, и все взгляды следили за движением  его рук, когда  он
поднимал их, чтобы указать на то, что находилось где-то за тридевять земель.
     Их ожидание и  вера уносили  его  прочь  от того, что он  в самом  деле
пережил  за   минувшие  десять  или  двадцать  лет,  к  тому,  что,  по   их
представлениям, должен был  пережить воин, носящий прославленное имя. Он мог
бы сказать, что пристал к вулканическим островам или к берегам, искромсанным
извержениями вулканов, где мертвые или спящие кратеры глядели в  небо, точно
одноглазые  циклопы, а живые, действующие вулканы  обрушили  на  него  и его
спутников каменные глыбы. И слушатели не поверили бы ему. Но он говорил, что
огнедышащие горы - это были боги с факелами в руках, а камни  не вылетали из
кратеров, но были брошены рукой исполинов, и слушатели готовы  были верить и
повторять его рассказ другим. Он  говорил,  что на крутом лесистом  утесе на
Длинном  берегу обитала богиня,  опоившая его корабельщиков сонным зельем  и
превратившая  их   в  хрюкающих  свиней,  и  слушателям  казалось,  что   им
открывается  правда о его странствиях.  И  он уже не  мог  сказать,  что  ее
прамнейское вино [дорогое  красное вино, изготовлявшееся из винограда с горы
Прамны  на   острове  Икарии  (в  русском  переводе  соответствующего  стиха
"Одиссеи",  X,  235,  В.  А.  Жуковский  ошибочно называет прамнейское  вино
"светлым")] было  слишком крепким  и  более, чем  какое-либо  другое  питье,
побуждало пьяных вести себя по-свински, а таинственное растение, которое, по
уверениям Рассказчика, ему  подарил Гермес, чтобы охранить его от чар,  было
обыкновенной лебедой,  которую  они сами, наверное, могли бы  найти в каждом
дворе. Он не мот им сказать, что она содержит вещество, которое предохраняет
от пьяной одури. Рассказывая о трудном плавании в проливе возле Острова Трех
мысов, или, если угодно. Треугольного  острова, о разбое и других  постыдных
делах,  которые они  творили на  том берегу,  он предпочел сказать,  что они
вырезали стадо самого Гелиоса, потому что жители  Схерии знали, сколь велико
могущество  Солнца, и  могли  вообразить  себе  гнев  Гелиоса.  А  когда  он
превратил  поющих девушек в Сирен, феакийцы внимали ему с большей охотой,  с
большей готовностью затаив дыхание развесить уши, чем если  бы он признался,
что  девушки-певицы были  дочерями землевладельцев  и пастухов или бедные  и
богатые  родственницы  госпожи,  которую  он  назвал  Киркой  и  для  вящего
удовольствия слушателей наделил способностью колдовать.
     Он давал им то, чего они желали. С помощью слов, интонаций и жестов  он
боролся за  то, чтобы  исполнилась  его собственная судьба, боролся  за свое
возвращение к неведомому Какая-то внутренняя  спешка толкала  его  к цели, к
которой, по сути дела, он вовсе не  стремился. Ему хотелось им угодить,  ему
было приятно сидеть среди них,  и он хотел их покорить и для этого превращал
бурю, в которую тогда попал, в схватку с самим повелителем  ветров Эолом и с
их  собственным великим богом  -  Посейдоном, которого Алкиной  считал своим
родичем.
     Он рассказал о том, как  на  возвратном  пути из Трои он и его спутники
разграбили город Исмар в стране  киконов. Он описал, как они разоряли город,
убивая всех мужчин, способных носить оружие, а женщин и прочую добычу решили
забрать  с собой;  но корабельщики  устроили  пиршество,  напились допьяна и
затеяли принести в жертву богам коз  и быков, а киконы тем  временем привели
подкрепления  из  глубины  страны.  В  сумерках  нагрянули  вдруг  вражеские
колесницы и  пехота, битва продолжалась  целый  день и  кончилась  тем,  что
ахейцам пришлось бежать на своих  кораблях, понеся  огромные потери. Об этой
битве он  рассказывал неуверенно, подбирая слова, точно сам не  участвовал в
ней, а только слышал, а может, наблюдал  со  стороны, и  уверял,  что каждый
корабль потерял шестерых: эти шестеро, помноженные на двенадцать, были убиты
или пропали  без вести,  и каждого из них трижды окликали  по имени, то есть
двести шестнадцать раз выкрикнули имена семидесяти  двух человек, а на самом
деле  все потери,  может, и состояли-то в шести матросах с того корабля, где
было пятьдесят два  человека команды, а капитаном был он сам. Быть может, он
все  преувеличил  для  того,  чтобы  произвести  впечатление на слушателей и
показать им, сколь опасным было его плавание, если они сами этого не поймут.
     Он рассказывал  о лотофагах, к которым они попали после  того, как буря
девять суток  мотала  их по волнам  и  отнесла  далеко на  юг от  Малеи, - о
славных любителях фиников, презирающих хлеб и мясо, о сонливом и благодушном
народе на южных  берегах, населенных людьми с черной и коричневой кожей, где
вокруг  водоемов растут пальмы. Многие из его спутников  хотели остаться там
навсегда. Они  устали от войны, устали, быть может,  и от той жизни, к какой
им  предстояло  вернуться, и  ему  пришлось связать  их  и  силой тащить  на
корабль.
     И  тут в их  плавание вмешалось море. Вместо того чтобы просто  сказать
"подул сильный ветер" или "волны оделись белой пеной", он говорил о "могучей
длани  Посейдона". Говорил, что их подкидывали вверх,  швыряли из  стороны в
сторону и  волокли  неизвестно  куда  боги,  по какой-то непонятной  причине
желавшие  им зла.  Их протащило вокруг самой  южной оконечности родной земли
(потом  выяснилось,  что это случилось  после нападения  на  киконов), южнее
Киферы, быть может, южнее  Крита,  а потом на  запад,  рассказывал  он, мимо
Острова Трех мысов, или, если угодно, Треугольного острова. Время от времени
он  возвращался  вспять,  чтобы  вставить  в  рассказ  какие-нибудь   мелкие
подробности.  Так,  после  нескольких  глотков вина  он  вспомнил,  как  они
пытались пристать к острову Кифера, но Посейдон и Эол им помешали,  и потому
они оказались в стране лотофагов,  где многие захотели остаться навсегда.  А
потом  они попали в Сардское море, в Кирносское море [северо-западная  часть
Средиземного  моря вокруг Корсики и Сардинии], где одиннадцать кораблей были
разбиты великанами,  жившими  на скалистом  утесе  на острове  Сардос,  - он
называл их  лестригонами. Великаны  бросали в бухту огромные каменные глыбы,
разбивая  корабли  в  щепы, а людей выуживали огромными вилами и гарпунами и
затем их пожирали;  избежал гибели  только  он со своим кораблем и командой.
Было это  на краю  света,  в царстве Заката,  куда Гелиос в своей  колеснице
нисходит за морской окоем.
     Многое  в его рассказе было неясно. Да и как могло быть  иначе, если он
обретался за пределами знаемого  мира, там, куда имеют доступ только боги. И
все  же, когда он  рассказывал  о  царстве  Одноглазых, о  стране  Циклопов,
слушатели  представляли ее себе  и видели  Циклопа,  великана с единственным
круглым глазом во лбу и кривой, злобной усмешкой. Они верили ему, потому что
таковы  свойства  искусства  и  законы  его  восприятия,  заложенные в  душу
человека самими Зевсом и Афиной Палладой. Верили не настолько, чтобы убежать
и спрятаться или держаться  подальше от человека,  навлекшего на себя  такой
страшный гнев  богов, полубогов  и  великанов, но их  пробирала  дрожь,  они
подталкивали  друг друга  в  бок,  а те, кто стоял  далеко в  темном  дворе,
озирались по сторонам.
     Им трудно было уследить за всеми поворотами его  странствия. Слишком уж
в  разные  стороны  разбегались  его  дороги.  В  их  ушах звучали  названия
островов, которые, собственно, даже и не были названиями, а просто означали,
что остров небольшой, что это островок, гористый козий остров,  Низира [один
из Спорадских островов в Эгейском  море],  или, наоборот, большой - Тринакия
или  Тринакрия,  он  говорил, что  это Остров  Трех  мысов,  или Треугольный
остров, - они вольны выбирать.  Они  слушали рассказ об  одноглазом великане
Полифеме,  главном  Циклопе, человеконенавистнике,  и  думали,  что  имя его
[такова действительно  одна  из  этимологии имени Полифема] означает Поющий,
Болтливый, в имени было что-то журчащее, но потом  они поняли, что речь идет
о существе,  вопящем  в ярости,  о Горном великане в далекой пещере,  где он
держит долгорунных коз и густошерстных овец. Перед ними вставали описываемые
рассказчиком могучие дубы и сосны, они слышали, как плещут о скалистый берег
волны  и  как шуршит  и скрежещет прибрежная галька  под килем судов,  когда
мореходы втаскивают их на берег в гавани, слышали, как  льет дождь у входа в
пещеру,  где томятся  пленники,  как  воет  буря,  слышали  тяжелую  поступь
Опасности и  вопли людей, раздавленных в могучих пальцах  судьбы, их мольбы,
их  вздохи, а  потом  с  радостью услышали клики  торжества,  когда Полифема
удалось обмануть.
     Он мог бы  сказать: это была земля вулканов. Но  тогда многие разошлись
бы  по домам  и  улеглись бы спать,  а  по  дороге домой,  на  темных улицах
феак