г. Беспорядочно расставленные кубки, чаши и кратеры из
золота и  серебра  до отказа  заполняли две  полки. Пламя  огненными  змеями
плясало на всем этом богатстве.
     -  Я поговорил с советниками, - сказал Алкиной. - Они принесут  подарки
завтра. Нищим ты  домой не вернешься.  Все они  люди весьма состоятельные, к
тому же  они вернут свое, обложив сбором публику - тех, кто тебя слушал. А я
решил, не откладывая, сделать тебе особенно дорогой подарок.
     Его взгляд обшарил полки.
     - А где два драгоценных кубка и большой кратер, Арета? Ты знаешь, о чем
я говорю.
     Казалось, Арета пришла в замешательство. Но тут же овладела собой.
     - Да ты  ведь уже подарил их. Разве ты не  помнишь? Это  было в прошлом
году во время жертвенного пиршества после сбора урожая, когда к нам приехали
гости с Большой земли.
     Царь тоже растерялся и донельзя смутился.
     - Да нет же, - сказала Навзикая. - Вот они стоят, там, в глубине.
     Она указала где, ее узенькая кисть дрожала.
     - Ах, - сказала Арета. - Так ведь... Я думала совсем  о других. Значит,
я ошиблась.
     -  Вот,  -  сказал царь  и  снял  кубки с полки. Они  были  из серебра,
покрытые эмалью и позолоченные изнутри.
     - Дай  мне их, я положу их вместе со всеми остальными в ларь с одеждой,
который мы дадим ему с собой, - сказала Арета. - Ты что... ты приходила сюда
убирать, Навзикая?
     - Да, - ответила дочь.
     - А завтра мы устроим прощальный пир, - сказал царь. - Самый  настоящий
пир.  Ты бы мог остаться здесь с  нами, войти в нашу  семью. Но  я, конечно,
понимаю, что ты рвешься домой.
     Девушка потупилась.
     - Я должен вернуться домой, - сказал Странник. - И не откладывая.
     - Но все равно мы не отпустим тебя раньше вечера, - сказал Алкиной, - И
надуем  Посейдона. Да нет  же, я  пошутил. Но в  далекое  плавание  к  южным
странам  мы   обычно   уходим  вечером,  так  у  нас  повелось.   Тогда  нам
благоприятствуют северное течение и ветер с суши.
     - Понимаю, - сказал он. - Большое вам спасибо.
     Он безмерно устал. Он едва слушал царя, но не сводил глаз с сокровищ. Я
вернусь домой не нищим, думал он. Но как я выдержу здесь еще один день?
     Навзикая стояла  за его  спиной,  он чувствовал ее дыхание, ее аромат -
аромат женщины, исходящее от нее тепло.
     Возвращаясь в зал, он шел с ней рядом. Будь я моложе и  не такой, какой
я есть, быть может, мне следовало бы здесь остаться, думал он.

        "Глава двадцать шестая. СОМНЕВАЮЩИЙСЯ"


     Все были заодно: боги, море, сон.
     Что до Посейдона, его обманул ночной  мрак,  а потом утренний туман, но
все  же  возможность  отомстить  у  него  нашлась,  и  он  не   преминул  ею
воспользоваться. Жертвой его стали феакийские матросы, возвращавшиеся домой,
и это надолго пресекло благотворительную деятельность феакийцев, да и вообще
у  людей  на  всей  земле  отбило  охоту  оказывать  помощь  ближнему. Когда
быстроходное феакийское судно плыло ночью  на юг, Морской Бог его проморгал,
но  отметины  ярости,  охватившей его утром, когда  он обнаружил,  что  дело
сделано  и   Странник  от  него  ускользнул,  видны   по  сей  день,  спустя
тысячелетия.  В  тринадцатой песне  "Одиссеи"  желающие могут прочитать, что
корабль возвращавшихся домой феакийцев превращен был в утес. Сделал это  сам
Зевс,  усмехнувшись, быть  может, не  без горечи. Вкруг  человеческих  судеб
затевалась новая игра.

        "x x x"
     Да, все были заодно - гребцы Алкиноя, позабытое Посейдоном ночное море,
где попутный северный ветер и течение несли корабль на юг, и собственный его
сон. Сон этот был тяжелым сном похмелья, Алкиной задал ему прощальный пир. А
вечером его  отнесли  на корабль и еще  затемно  привезли к  родному берегу.
Корабельщики  получили  точные  инструкции  и  потому вынесли  его вместе  с
поклажей на сушу в  Глубокой  бухте  и  оставили  там, где  надлежало:  чуть
отступя от берега, у  горы, под  гигантской  оливой,  рядом поставили лари с
подарками и пищу на один день - хлеб и вино. Это было укромное место у входа
в пещеру, на уступе,  нависшем над начинающейся от  берега тропинкой. Сделав
свое дело, корабельщики удалились, взошли на свой корабль, а что с ними было
дальше, мы уже знаем.

        "x x x"
     Проснувшись,  он  несколько  минут  лежал   с   закрытыми   глазами   и
прислушивался к  говору моря. Волны накатывали  на берег, журчали на гальке,
шуршали по песку. Ветер шелестел в листве над его головой. Он открыл глаза и
посмотрел  наверх. Листья отливали тусклым серебром. Олива. Дерево Афины. Он
пошарил вокруг, он лежал на чем-то мягком - на  тюфяке. И укрыт был  плотным
серым плащом. Стало быть, его выпроводили.
     Он  сел. Последнее,  что  он помнил, - это как они  вышли из-за  стола.
Голова была тяжелая, колени подгибались, но он устоял на ногах и сказал, что
ему просто надо отдохнуть. Он попрощался за руку с дочерью, потом с матерью,
потом опять  с дочерью и произнес нечто вроде благодарственной речи. Девушка
плакала. Они предлагали  ему остаться.  Он  не  помнил, что им  отвечал. Ему
хотелось  спать. Они  обещали  разбудить  его, но  не разбудили;  он  помнил
только,  что сквозь сон слышал шепот каких-то людей, куда-то уносивших его в
сумерках.  Корабль  качнулся на волнах, они отчалили.  Местность, которую он
видел сейчас сквозь листву, была ему совершенно незнакома - он никогда здесь
прежде не бывал.
     Он видел кромку воды, пену  прибоя  и  дальше туман. Берег был пуст, ни
одного корабля.  Повернувшись  к горному склону за своей спиной,  он  увидел
вход в пещеру. Над  ним вздымалась лесистая гора. Он отбросил плащ  и встал,
руки и ноги плохо его слушались. Плечо болело, саднило колено.
     Было сыро - моросил дождь. За  деревом стояли лари.  Так  или иначе, до
нитки его не обобрали. Лари  намокли. Пригнувшись, он заглянул  в  пещеру  и
после некоторого колебания вполз внутрь. Влажные стены  блестели в сероватом
свете, сочившемся из верхнего отверстия в глубине. Здесь, как видно,  прошел
обвал, вокруг валялись камни. Может, они хотели, чтобы его придавило камнем.
Ему стало казаться, будто он уже бывал здесь когда-то, может, во сне.
     - Очень странно, - громко произнес он и выбрался наружу.
     И снова  он  постоял  в раздумье возле  ларей, прежде  чем  взяться  за
кожаную  ручку, чтобы  внести  их в пещеру. Вход был  таким  узким,  что ему
пришлось сначала  вползти  самому, а  уж потом волоком  втащить лари; внутри
было просторнее.  Все его тело ныло, руки жгло. Втащив в пещеру оба ларя, он
открыл  кожаный запор.  В одном из ларей лежал большой кратер из  серебра  с
золотом,  двенадцать  кубков и  несколько чаш поменьше. На  самом дне  лежал
золотой слиток в локоть длиной, а шириной с запястье  бывалого моряка. Стало
быть,  ничего  из подарков не  украли. В другом  ларе  оказалась одежда, но,
открыв его,  в первую минуту  он  был  разочарован: сверху  лежали  какие-то
грязные отрепья,  поношенный и рваный плащ да замызганный, дырявый хитон. Но
под  ними было  расстелено  льняное  полотенце,  а  внизу  лежали  аккуратно
сложенные нарядные платья, частью выстиранные, частью ни разу не надеванные.
Он  осторожно вынул их и  пересчитал. Тут  было  тринадцать  вышитых хитонов
разных  цветов, тринадцать  шерстяных  плащей,  тоже  вышитых, и  отделанное
жемчугом женское  платье, белое с красным. Кроме того здесь было четыре пары
новых сандалий, несколько затканных золотом покрывал, бронзовый шлем с белым
султаном,  наконечник  для  копья и короткий меч  с  рукояткой из  золота  и
серебра.
     Но   два  кубка  и  кратер  для  смешивания  вина,  о  которых  обещала
позаботиться Арета, исчезли.
     Может, гребцы их украли, потому-то и уехали тайком. И все же он  был им
благодарен.  Они  могли  ведь  и убить  его,  и дочиста  обобрать. Он  нашел
съестное. И чтобы он  с голоду подох, они тоже не хотели. Просто завезли бог
весть куда и бросили.
     Он втащил в пещеру тюфяк. Здесь, как видно, давно уже никто не бывал. У
одной из стен оказалась подстилка из слежалых, искрошившихся листьев и трав,
он расстелил поверх тюфяк. Потом снова задумался, оглядел свое платье -  оно
было слишком нарядным, - стянул с себя хитон, сбросил сандалии и облачился в
лохмотья.  Отличная  мысль, вяло  подумал он.  Нищих сразу  не  убивают,  их
сначала  расспрашивают и  выслушивают. Он сложил одежду в ларь. Потом уселся
на тюфяк  и  съел кусок  хлеба.  Накатывало одиночество, накатывало снаружи,
изнутри. За  стенами  пещеры  моросящий  дождь шептался  с кронами деревьев.
Головная боль утихла, но голова по-прежнему была тяжелой.
     Тревога  в   нем  росла.  Немного   погодя   он  выбрался   из  пещеры.
Рассеивающийся туман крупными клочьями уползал  вдаль. Он стоял на невысоком
уступе над берегом большой бухты,  похожей на тихое озеро, - надежно укрытая
от ветра гавань. Со всех сторон ее окружали громады  гор,  вершин их не было
видно.  Склоны  поросли  лесом. У самого берега  плескалась ленивая зыбь, но
дальше гладь воды казалась совершенно неподвижной.
     При  этом зрелище  его  охватило  смятение.  Он  бывал  здесь  во  сне.
Мгновение он пытался уверить себя, будто снова  вернулся на  остров Калипсо,
но он знал, что  это неправда.  Он  обернулся лицом  к  склону.  В  зарослях
пряталась  тропинка.  Вооружившись  как  посохом  сухой   веткой,   он  стал
подниматься  по  ней, прокладывая дорогу сквозь кусты, орошавшие его каплями
влаги. Тропинка  почти совсем заглохла, по ней давно уже  никто не ходил. Он
ступал  по старым,  мертвым,  с незапамятных времен  истоптанным  корням,  и
сердце его колотилось. Нет, думал он. Но внутреннее убеждение говорило - да.
Нет, думал он.
     Он вышел из зарослей на небольшое плато. Тем временем еще развиднелось,
он  увидел проблеск моря, очертания окружавших гавань гор стали  отчетливее.
Чуть выше по склону  начиналась  дубовая роща. Вступив в нее,  он заметил на
тропинке отпечатки свиных копыт.
     Еще  дальше,  там,  где  поднимался  новый  крутой  уступ, он набрел на
источник или,  вернее,  на  запруду со свежей водой  - огороженное  плотиной
место водопоя. Остановившись,  он долго смотрел на воду,  потом опустился на
колени  и стал пить. С водой в него вливалась все большая тревога, все более
сильное смятение. Но с  ними пришла и уверенность. Он  еще медленнее зашагал
по тропинке вверх до нового уступа. Отсюда он мог увидеть.
     Далеко внизу перед  ним простиралась большая часть  бухты.  Гладь  воды
казалась отлитой из  олова, из  тусклого серебра.  Он вдруг сразу  определил
страны света. На  востоке лежит  Большая земля с  Акарнанией. На  западе  за
лесом  и  горами  -  Замский  пролив.  А  на  севере, по ту  сторону  узкого
перешейка, в полудне пути отсюда - его родной город.
     Что он чувствовал в это  утро,  стоя  на лесной прогалине, в исхоженном
свиньями  дубовом лесу под Вороньей Скалой в  южной части Итаки, современный
рассказчик, прислужник  событий, может только  гадать. В песнях, посвященных
Страннику,  об этом  рассказано  в  приподнятых  выражениях,  как  о  некоем
сверхъестественном   переживании,   -   да  и   как   оно   могло  не   быть
сверхъестественным, если в  нем приняла участие  богиня мудрости, всеведущая
дочь  Громовержца,  копьеносица  Афина.  Но если  верить  тому,  что  угадал
сегодняшний рассказчик,  чувством, охватившим Странника,  было пронзительное
одиночество.
     Уже некоторое время он все знал, а теперь признался себе в этом знании,
проникся им. Боги не  допустили, чтобы он очертя  голову  ввергся в то, чему
предстояло случиться, - они дали ему время подготовиться. Он мысленно искал,
на что бы опереться. И ухватился за воспоминания. Лес стал выше, подумал он.
Кустарник гуще. Пока его не было, поумирали и попадали дубы. А под деревьями
двадцать  лет  подряд  проживала  свою  недолгую  жизнь трава -  прорастала,
тянулась кверху,  увядала, благоухала. Скалы плотнее  поросли  мхом.  Мощнее
стали оливы.  Когда, опустившись  на колени,  он испил из  источника  и вода
наполнила его рот, увлажнила его лицо, он сразу  понял, где находится, - так
младенец  узнает грудь кормилицы. А теперь, мгновение спустя, овладев собой,
он осознал это разумом сорокапятилетнего мужчины.
     Во время войны, в годы странствий и в первое время на острове Огигия он
часто думал о Жене и Сыне - о молодой  еще женщине и едва научившемся ходить
ребенке. Это были его жена и сын, их имена много говорили его сердцу. Порой,
хотя  и не всегда,  он о них тосковал.  Теперь  они были  рядом, в  пределах
острова, от  любой точки которого его отделяло не более  полудня  пути через
лес и горы, но теперь  они были от  него дальше, чем  когда  бы то ни  было.
Между  ними  пролегло  двадцать  лет.  Самым  глубоким  его  чувством   было
одиночество, а точнее говоря, страх - он боялся встречи с ними.

        "x x x"
     Запах  свиней  чувствовался еще издали.  Не успел он выйти  на открытое
место у нависшего уступа, как собаки подняли лай. Резкий голос прикрикнул на
них,  из  кустов   выскочил  старик   с  густой,   всклокоченной  бородой  и
развевающимися  седыми  волосами.  В  одной  руке  он  сжимал  остроконечную
суковатую палку, в другой что-то похожее на обрывок ремня.
     - Свофонт! Скеро! Скенот! Киликий!
     Четыре зубастых, лохматых проворных овчарки запрыгали вокруг Странника,
грозно рыча.
     - Садитесь! - крикнул старик. - Сейчас же садитесь! И сбросьте плащ.
     Ничего другого не оставалось. Он стянул с себя плащ, сел и  стал ждать.
Собаки  замерли  в  стойке. Старик  снова  окликнул их  по  именам, а  самую
настырную вытянул палкой - она отползла в сторону, скуля и поджав хвост.
     - Вот так! Теперь можете встать.
     Маленькая хижина  стояла  в  лесных  зарослях  на обрыве  под сводчатой
скалой,  она  была сложена  в несколько  венцов  из сосновых бревен  и крыта
дерном и ветками. Входили в нее через своего рода прихожую  - пристройку под
навесом на двух столбах, где сейчас в настороженном ожидании замерли собаки.
Позади  хижины  до самой скалы тянулся обнесенный камнями загон,  камни были
подперты кольями  да еще  обведены  живой изгородью из боярышника.  В загоне
визжали поросята,  им  в  ответ  большим  оркестровым  барабаном  отзывалось
хрюканье свиней. В углублениях под навесом скалы  также были устроены свиные
закуты.
     -   Не   подоспей   я   кстати,  вам  бы  конец!   -  сказал  старик  с
хмуровато-дружелюбной  усмешкой. - С ними шутки плохи. Так зубами отделают -
век будешь помнить.
     - Я не впервой вижу собак. Это вас зовут Эвмей?
     Старик с достоинством кивнул и расправил плечи.
     - Меня. А вы что, слыхали обо мне?
     -  Мне сказали, что вы живете здесь в горах... вернее... я  услышал лай
собак.
     Старик  окинул  его  пытливым взглядом,  сначала лицо:  светлые  глаза,
поседевшие волосы, рыжую с проседью бороду, рваную одежду.
     - Сдается мне, я вас уже когда-то видел,  - медленно сказал он. - Очень
давно. - Он подумал. - Вы не здешний?
     - Нет, вы меня никогда прежде не видели.
     Ответ  прозвучал  слишком  резко.  Старик  бросил  на пришельца быстрый
взгляд, отвел глаза, уставился в землю.
     - Да нет, вроде не видел, - пробормотал он и зашагал к хижине. Пришелец
последовал за ним.
     - Я приехал с Крита, Эвмей, - сказал он примирительно. - Я собирался...
в  общем,  я держу путь домой. На  север. - Он указал рукой.  - А здесь я...
случайно... Потерпел  кораблекрушение.  Я  был... был  на войне. Словом, это
долгая история.
     -  Война всегда дело  долгое, -  сказал старик. - Об  этом я  в аккурат
нынче  думал. Сижу я,  крою сандалии, а тут собаки вдруг забрехали. Вот ведь
диковинная  штука,  я в аккурат возьми и подумай: война всегда дело  долгое.
Она вроде бы кончилась. Или  говорят,  будто кончилась.  А круги по воде все
идут.
     Под навесом  на скамье лежал  кривой бронзовый  нож и  несколько  новых
ремней.  Старик помахал  кожаной  подметкой,  которую держал  в руке, словно
отгоняя назойливых  слепней.  Собаки, ворча, убрались прочь.  Дверь в хижину
была отворена, внутри стояло  несколько табуреток, длинный стол со скамьями,
а у стены  -  нары, покрытые  листьями,  ветвями и шкурами. В очаге  посреди
комнаты тлели уголья.
     - Садитесь, - пригласил старик. - Небось  есть хотите? Сюда обыкновенно
захаживают люди голодные. Ну так как?
     - Я не прочь перекусить.
     - Погодите.
     Открыв  тяжелую  калитку  загона,  старик  скрылся  за оградой.  Свиньи
хрюкали, поросята подняли визг.  Когда старик  снова появился у  калитки, он
держал под мышками по поросенку - двух  крохотных молочных  поросят, которые
брыкались и пронзительно  визжали, а за ним плелась громадная, с вислой шеей
свинья.  Старик  пнул  ее  ногой  в рыло, чтобы  она не  мешала ему  закрыть
калитку. Вернувшись под навес, он пыхтел, как астматик,
     - Подержите, пожалуйста.
     Странник взял одного - поросенку было недели две, не больше, он лягался
и визжал в его руках.
     - Ну-ну-ну! Ах ты, бедняжка.
     -  Пробавляемся  такими вот детенышами,  -  сказал Эвмей.  -  Те  - ну,
словом, которые в  городе, - они требуют боровов покрупнее, чтобы  мяса было
побольше. Но и поросята, в общем, тоже недурны.
     Он  орудовал ножом быстро  и привычно, как рыбак чистит рыбу: перерезал
поросенку горло, вспорол ему брюхо,  вынул кишки,  а печень, почки и  сердце
отложил  в сторону, кучки  получились небольшие. Потом взял  в  руки второго
поросенка.
     - Ишь малехонькие, - сказал он. - Что младенцы грудные.
     - Я... - начал было пришелец.
     - Чего?
     - Да нет,  ничего. Я так. Просто видел  когда-то,  то есть рассказывали
мне, будто они убивали грудных детей... На войне.
     Эвмей привычными движениями разделывал тушку.
     - Долго вы воевали?
     - Да. Несколько лет. Лет девять-десять.
     - Тогда уж это, верно, в Трое!
     Странник не ответил.
     За  прогалиной  виднелась полоска  моря. Туман  отступил уже  далеко  и
только кое-где повис летучими островками. На севере перед глазами  Странника
лежала большая бухта, врезавшаяся в сушу с востока  так глубоко,  что только
узенький перешеек соединял здесь северную и  южную части  острова. Слева был
небольшой  залив  и  перед ним  остров, а справа  настоящая глубокая  бухта,
гавань  древнего  морского  бога  Форкина [морское божество,  которому  была
посвящена  гавань на Итаке; он был дедом ослепленного Одиссеем Полифема]. По
краям гавани, у обоих выступов суши, виднелась белая кромка пены, прибой. Но
в глубине Форкиновой бухты водная гладь была спокойной, точно в чаше. Зелень
на прибрежных склонах пожелтела, осень  уже вступила в свои права, оливковые
деревья  поблекли, дубы подернулись желтизной, только хвойный  лес оставался
зеленым. Воздух был теплым, но в нем уже терпко пахло осенью.
     - Да, это было в Трое, - сказал он. - Я отправился туда с одним...  Его
звали... Идоменей с Крита.  Прошло  несколько  лет,  прежде  чем нам удалось
вернуться.
     - А многие оттуда вообще  не вернулись, - сказал старик, разложив куски
мяса на скамье у очага.
     Он отобрал несколько сухих  веток из кучи, сваленной  в углу, подбросил
их в  очаг  и,  присев  на  корточки,  стал  раздувать уголья.  Когда  огонь
разгорелся,  он  обложил сердцевину  пламени чурбаками  и  ветками  потолще.
Густой  дым  поднялся  вверх, потянулся  к отверстию в крыше. Старик нарезал
мясо на мелкие кусочки, нанизал их на вертел, опалил мягкую шерстку, а потом
укрепил вертел над огнем. Запахло паленой  шерстью  и  жареным мясом. Старик
вышел в пристройку с багровым, как у повара, лицом.
     - Мой хозяин не вернулся, - сказал  он и посмотрел на сидящего гостя. -
Его звали Одиссей, может, слыхали о нем? Он был царем на здешних островах.
     Вода   в  большой  далекой  бухте   была  совершенно  неподвижна,   но,
прищурившись и поглядев сквозь ресницы, можно было вообразить едва заметную,
медленно катящую волн