стряхнул с себя вялость, и
из мешанины  чувств,  подобно  комкам  в  тесте, подобно камешкам  в  тесте,
выделилось    недовольство:   оно   густело,   как   густеет   перестоявшее,
перебродившее вино.  Пришел гнев. Так случалось часто. Гнев  приходил, чтобы
оградить его от тоски, от горя, от отчаяния.  Остановившись, он стукнул себя
кулаком  по  волосатой ляжке. Боль облегчила душу. Он подставил лицо ветру -
так  ищет  ветра парус, - быстро  подставил его ветру и подумал: ну и ветер,
разрази меня гром,  аж глаза засыпало сором, у меня,  старого  моряка) глаза
блюют соленой водой.
     Он засмеялся - а может, усмехнулся, - в тоне  и в  лице,  обращенном  к
горам и к ночной мгле, выражалось наигранное довольство.  Разрази меня гром,
если буркалы мои не блюют соленой блевотиной, подумал он еще раз.
     Но  увернуться не удавалось. Вспоминался сон о том,  как могло бы быть.
Они шли бы вдвоем (он с сыном, и  сыну было бы пять лет, исполнилось бы пять
лет),  вечером, таким  же кромешно безлунным, как  нынешний, спускались бы с
пастбищ в северо-восточной части родного острова к большому царскому  дворцу
по-над городом.  Если бы я не плевал на годы, я сказал бы,  что мне  снилась
осень перед моим отъездом, мелькнула у него мысль, бежавшая,  точно овчарка,
рядом с воспоминанием, хватавшая  воспоминание за ногу, чтобы оно  вело себя
спокойно и покорно шло в загон сновидения. Но ему плевать было на  овчарку -
что она  могла?  - полаяла-полаяла,  а  потом поджала хвост и исчезла. Они с
сыном, должно  быть,  возвращались от  Старика,  от  Старого отца,  которому
пришлись  не  по вкусу  новые времена,  шумная  городская жизнь, и он  решил
перебраться  в  деревню. (Интересно, сохранилось на родине понятие возраста,
стареют там люди или нет?) К  Старику зашел новый  главный  свинопас  Эвмей,
пасший  свиней  в  южной  части  острова,  он  нарассказал  мальчику  разных
разностей  о деде и бабке, об отце и матери. А  что мальчик?  А он слушал, и
глаза у него были словно... да, он слушал и глазами тоже. Что еще было в том
сне? В горах мальчик испугался темноты, а  он ему говорил: "Не бойся, малыш,
не бойся, милый  мой Телемах, папа тоже  ходил здесь  с дедушкой, когда папе
было столько, сколько тебе теперь, - лет пять-шесть, ведь ты уже большой".
     А  мальчик  во  сне  (которому не  суждено было стать  явью)  вкладывал
ручонку,  влажную, теплую детскую ручонку, в его руку, как он сам  вкладывал
руку в  руку отца - давным-давно, когда  время еще  не исчезло,  когда время
существовало и взаправду текло на земле.
     "Вот  придем  домой и попросим у мамы медовую  коврижку", - говорил  он
сыну во сне.  Так говорил ему когда-то его собственный отец в тот  раз,  что
помнился  ему  сквозь  воспоминание   о  сыне  -  сквозь  комок  в  мешанине
воспоминаний. "С тобой я не боюсь темноты, папа",  - говорил Телемах, должен
был сказать Телемах, которому исполнилось бы пять-шесть лет. Так они и шли -
во  сне, - такие вот  чудеса случались  в жизни  на земле,  среди людей,  до
Войны.  Так они шли,  и мальчик вдруг сказал: "С  тобой я не  боюсь темноты,
папа".
     "Не боишься темноты? Вот  и хорошо, ее  и нечего  бояться.  Темнота  не
страшна, это  просто Гелиос укатил на своей  колеснице, опустился за море на
западе,  он  смазывает  колеса своей  колесницы,  чтобы  они  не скрипели на
рассвете, когда мы пойдем стричь овец, чтобы запастись шерстью, а  потом  ее
прясть, а потом шить из нее одежду, чтобы потом не мерзнуть зимой".
     "Я не то хотел сказать, папа, - сказал бы мальчуган, которому минуло бы
пять лет и он возвращался бы с отцом домой через горы. - Я боюсь темноты, но
я не хочу бояться. А значит, я больше  не боюсь. Но если ты  уедешь, папа, я
буду бояться.  Но я  не  хочу бояться и, значит, не  буду  бояться, хотя ты,
папа, уплывешь на большом корабле".
     Во  сне - в тогдашнем сне - он бережно сжал маленькую, теплую и влажную
ручонку,   исчезнувшую   в   его  широкой  ладони,   и  почувствовал  прилив
необыкновенного  счастья, грустного  счастья от нежности к своему маленькому
сыну, счастья от его безграничного доверия. Он...
     Он шел теперь по тропинке вверх к гребню горы. Хлопнув себя по ляжке до
боли, до  отрадной боли,  он покрепче стянул на себе  хитон, потом  выпустил
его, схватил рукой пустоту, стиснул ею пустоту.
     - Черт  бы побрал  этот ветер! - громко сказал он прохладному вечернему
ветерку.
     Теперь он поднялся наверх. Кричали чайки  по ту сторону залива; на  том
берегу,  а  может,  на маленьком  островке были  люди. Они развели огонь.  Я
выдержу все,  подумал  он и, остановившись,  невидящим взглядом уставился на
сверкающую воду, на темный очерк островка далеко внизу и слушал говор  воды.
Здесь прибой не бился о берег,  а шуршал на камнях. Я выдержу все, думал он,
но только не то, что годы бегут,  что  время существует и жизнь меняется,  а
меня в ней нет - сегодня,  сейчас. Нет, я не могу осмыслить то, о чем думаю,
я  только  чувствую  это.  Мыслью  этого  не охватишь.  Стало быть, довольно
думать.
     Запах  водорослей стал острее, ветер кружил внизу, в котловине, принося
вверх запах моря, птичьи крики и плеск воды. Он осторожно стал спускаться по
крутизне.  Запах  водорослей  и  в  самом  деле  помог.  Глыба  воспоминаний
повернулась  другим  боком,  и  ему  представились  другие картины прошлого.
Вспомнились странствия и Великое Странствие. Там  было много такого, над чем
можно посмеяться, потешиться. Вот он и попытался.
     Спустившись к тому месту на берегу, куда обыкновенно вытаскивали лодку,
он  взмок  от  пота. Подняв  хитон,  он помочился,  стоя на уступе.  Струйка
брызнула вниз,  оросив ему ноги. Уступ был высотой в три-четыре человеческих
роста, внизу между ним и Укромным  Островком лежала маленькая гавань. Сейчас
там мельтешили какие-то люди. Корабль здесь нельзя  было  втащить  далеко на
берег,  мешала  скалистая  круча,  но  зато  судно было укрыто  от  бурь. Он
вернулся  на  тропинку. Заодно  и ноги вымою, подумал он и разулся. А  потом
босиком  зашагал по галечнику,  усеянному колючими ракушками.  Кое-где берег
был покрыт  мелким песком, еще хранившим дневное тепло. Волны теснили остров
со всех сторон, наступали, опадали - водяные объятья. Волны, шурша, взбегали
далеко  по  прибрежным камням, заливая ноги,  между пальцев струился песок и
неостылая еще вода.
     Вернувшись к  скале, он  сбросил хитон. Потом  снова подошел к  шипящей
кромке   прибоя   и,   наклонившись,   зачерпнул   воду   ладонями.   Потом,
распрямившись,  подумал  вдруг,  что  это  похоже  на  жертвоприношение,  на
заклинание, на  молитву,  обращенную  к  Врагу,  к Посейдону [Посейдон  стал
непримиримым врагом Одиссея после  того,  как тот  ослепил сына  Посейдона -
одноглазого  великана  Полифема;  вражда  с Посейдоном стоила  жизни  многим
другим  грекам,  возвращавшимся морем после  Троянского похода].  Он вошел в
воду  по  колено, хотел догнать  отступающую волну, но  отстал,  не успел, а
волна вернулась обратно, с силой толкнула его в чресла, поднялась до пояса и
вдруг оказалась под мышками, ему пришлось наклониться вперед, чтобы удержать
равновесие.  Борода и  волосы намокли, во  рту  сразу появился вкус соли. Он
отступил  на несколько шагов, чтобы волна  не  увлекла его за собой.  Теперь
вода, освежив и ободрив пловца, уже  сбежала с его кожи. Он сделал несколько
прыжков вперед, преследуя  уходящую волну, и, едва успев  перевести дыхание,
встретил ее снова.  Когда вода поднялась ему до сосков, он бросился  вперед,
поплыл саженками, тут же почувствовал, что его затягивает в море, повернулся
и поплыл назад на вновь прихлынувшей, несущей его к берегу, спокойно дышащей
волне. Она донесла его до самого своего  шипящего края, он встал на  колени,
опираясь ладонями  в  дно, и  волна с ласковым лепетом мягко шлепнула его по
спине. Когда она снова накатила на берег, он уже успел встать и подставил ей
только колени  и ладони. Потом вышел на сушу  и, перешагнув через последнюю,
худосочную, оскудевшую кайму пены, высвободился из объятий воды.
     Под скалой  он  обтер  руки  пучком  сорванной травы. Камни по-прежнему
отдавали тепло;  ветер, пленник скал, оглаживая их  голые  стены, впитывал в
себя частицу их тепла.  Он отряхнулся,  попрыгал  на месте,  чтобы  вылилась
попавшая в уши вода. Впрочем, воды в ушах  не было. Просто отозвалось давнее
воспоминание  о  попавшей  в  ухо  воде.  Он  надел хитон  и  зашагал  через
кустарники к  скалистому уступу, на ходу обтираясь тонким  полотном  одежды.
Наверху он обул  сандалии и стянул  через голову  влажный  хитон. Со стороны
островка послышались голоса.
     Их большой  корабль  подошел к  самому  берегу,  в отблеске  костра  он
различал его изящный  контур.  Всплескивали весла, взлетали с  криком чайки.
Они искали  Ее на  островке, а  теперь  приплыли  сюда. Вот весла  убрали, с
грохотом  сложили  их,  кто-то  выкрикивал  слова  команды.  Вот  под  килем
заскрипел галечник - корабль подтащили к берегу. Он был узкий и длинный,  из
быстроходных,  и темнее воды -  смоленый корабль на  пятьдесят  гребцов. Вот
заплескалась  вода  под   ногами  людей,  идущих  к  берегу,  теперь   птицы
закружились здесь.
     Он укрылся в кустах и, присев на корточки, стал ждать. Двое поднимались
вверх  по тропинке на  противоположном  склоне  скалы, ощупью, шаг  за шагом
пробирались вперед. Бряцало оружие, один из путников был с мечом.
     -  Впрочем,  тебе,   пожалуй,  лучше   остаться  здесь  присмотреть  за
матросами, -  произнес молодой,  чистый голос. - Если они захотят размяться,
скажи, чтобы  вели  себя смирно.  И  не  вздумали  грабить. Сегодня  ночью -
никакого разбоя.
     - Слушаюсь, Трижды Высокочтимый.
     Трижды  Высокочтимый  поднялся на гребень  и  очертился  на фоне  неба.
Первой  показалась  остроконечная  шапочка с  двумя  выкроенными ушами - они
висели наподобие ослиных. Короткие ножны сверкали в отблеске разведенного на
островке костра. На нем были башмаки с высокими голенищами и поножи.
     Остановившись на гребне скалы, он крикнул вниз матросам:
     -  Никаких грабежей! Помните! Если  у него с собой вещи,  пальцем их не
трогать! Зарубите себе на носу! И не баловаться с огнем!
     Они что-то забормотали,
     - ...чтимый.
     Пришелец поколебался. Потом  снова двинулся вперед, сначала неуверенно,
нащупывая  дорогу  ногой, но вскоре  зашагал решительней, легкой поступью  -
шаги его были едва слышны.

        "x x x"
     Он дал ему пройти немного вперед,  прежде чем сам  бесшумно выбрался из
кустов на  тропинку.  Люди  на берегу  притихли.  Он  догадывался, кто  они,
вернее, он это знал,  но  притворялся, будто только догадывается. Убийствами
они не  занимались, во  всяком случае, когда в их вылазках принимал  участие
сам Быстроногий, но  удержаться  и не прибрать к рукам чужое добро им  было,
наверно, так же трудно  сейчас, как и в обычных случаях. Начальник, Вестник,
был знаменит,  они  - известны, вполне возможно,  что  они прокрадутся через
горы и доберутся до дома.
     Проклятые  молоссы [греческое племя, обитавшее  в Эпире  и державшее  в
повиновении всю эту область; их упоминание здесь - анахронизм, т. к. молоссы
считались  потомками  внука  Ахилла  -  Молосса,  а сам  Ахилл  был  младшим
соратником Одиссея. Стимфал - город и область в Аркадии; Акарнания - древнее
название области, лежащей на крайнем  северо-западе Греции. Пиерия - области
в  Македонии  и  в Фессалии],  вспомнил он  бранное слово жителей Акарнании.
Слово было похоже на годы - его  отягчал груз воспоминаний, в которых он  не
хотел  сознаваться.  "Проклятые  хапуги", - прошептал он  в сторону  берега.
"Проклятые  поджигатели", - прошептал он, сжал пальцами влажную ткань хитона
и скривился в улыбке, в  безобразной  улыбке, пытаясь защититься от коварных
воспоминаний. Проклятые стимфалы,  подумал он,  и  тут же  сразу:  проклятые
пиерийцы.
     И   тогда   слова,   имена  отпустили  его,   как  отпустила   судорога
воспоминаний,  сводящая горло в  рыдании.  Но  минуту  спустя  память, найдя
окольный путь, снова настигла  его в  роковой игре в прятки. Само собой,  им
известна пропасть такого, что он...
     Двадцать лет! Словно тебя хлестнули бичом по обнаженному сердцу.
     Он  шел следом за  Быстроногим.  Побежал, пригнувшись,  стараясь бежать
легко, но чувствуя тяжесть во всем теле, свинцовость ног, усталость повисших
рук. Он  снова безобразно осклабился,  наслаждаясь  уродством гримасы, ища в
ней  защиты.  Если Вестник меня опередит, он,  болван, начнет препираться  с
нею, в тревоге подумал он.
     Поднявшись  на  гребень  горы, он почти  нагнал  путника. Ступая теперь
широко и уверенно, тот насвистывал. Вид у него был смешной, да-да, самый что
ни на есть потешный, несмотря на весь его легендарно-божественный облик  - в
своей остроконечной  шапочке  с ослиными ушами  он смахивал на  варвара,  на
лицедея из далеких восточных стран.
     Вестник остановился и посмотрел вниз на дом и на широкую полосу  света,
льющуюся из дверей в оба двора.
     В доме шумели, пели, танцевали. Когда он окликнул Вестника [в "Одиссее"
(V,  81-151)  Гермес  с Одиссеем не встречается  и передает повеление  богов
Калипсо],  тот сразу перестал  свистеть, поднял голову и быстро повернулся -
сделал полный поворот кругом.
     - Высокочтимый!
     - В чем дело? - спросил Вестник.
     Ему пришлось откашляться, он весь точно  оцепенел. Былая  находчивость,
хитроумие куда-то исчезли, он  искал  и не находил слов, помехой  был и  сам
осипший голос.
     - Зачем вы сюда явились, Высокочтимый? - хрипло спросил он.
     -  Фью-ю!  - присвистнул  Быстроногий. И шагнул ему навстречу. - Вот вы
где! Так это вы крались за мной, господин Странник. А я думал...
     Луч света, взметнувшийся вверх, некстати лег на них, обнажая лица.
     -  А вы  думали,  это  один из воров  [Гермес,  древний аркадский  бог,
считался  покровителем  воров, ибо сам он  совершил свою первую кражу  через
несколько  часов  после появления  на свет (об этом  повествует  гомеровский
"Гимн к Гермесу")], которых  вы прихватили с собой, Высокочтимый?  - спросил
он со своей безобразной ухмылкой.
     Но Трижды Высокочтимый не обратил внимания на его слова. Он подошел еще
ближе. В руке  у него  был кадукей - жезл  вестника,  он поднял  его, словно
желая подтвердить, что это не кто иной, как он.
     - Господин Капитан,  - сказал он,  и тело его  заходило ходуном,  как у
кастрата   или  любителя  мальчиков.  -   Дорогой  господин  Путешественник,
господин... Адмирал! Вот вы где!
     -  Ладно-ладно!  -  нетерпеливо  пробурчал  старший. - Говорите потише.
Незачем повышать голос. Слух у меня хороший. Так чего вы хотите?
     - Да просто поболтать! - радостно рассмеялся Вестник. - Поболтать, чего
ж еще. С вами. Ну и, само  собой, с ней тоже. Вы  догадываетесь, наверное, о
чем.
     Странник помедлил с ответом. В глубине души он не мог решить, что же он
должен чувствовать - злобу, праведный  гнев или горе, должен  ли он выказать
легкую иронию  или грубую издевку.  Да и на голос свой он не мог положиться.
Он с  горечью чувствовал происшедшую  в себе  перемену. А тот  стоял  рядом,
извиваясь всем телом, словно, к полному своему удовольствию, раскачивался на
бельевой веревке, - этакий пустой хитон на ветру.
     - Кто вас послал сюда, Высокочтимый? - наконец с трудом выговорил он. -
Если вы хотите меня о чем-нибудь спросить, я готов вам ответить, с условием,
что вы не станете говорить с ней - с той, что там, в доме. Я глубоко почитаю
згу даму, но в данную минуту  она... да, я глубоко ее почитаю, и она оказала
мне важные услуги...
     - Вот  как,  - сказал  Быстроногий. - Она оказала вам важные  услуги. В
самом деле?
     Казалось, еще мгновение - и он  лопнет под  напором невысказанных слов,
он опять завертелся на месте - видно, находил в этом отдушину.
     -  Вот как! А мы полагали,  что вы здесь пленник. Так  полагали мы. Но,
может, вы считаете, что вы в Доме Отдыха?
     До  них доносился шум прибоя,  бившегося в оба берега.  Годы, думал он.
Вот они рухнули на меня.
     - Если вы хотите передать мне  привет или приказ, Высокочтимый, я прошу
вас не откладывать.
     Тот продолжал извиваться.
     -  Мне велено передать вам донесение, а ей, управляющей Домом Отдыха, -
указания.
     - Я не  хочу слушать никаких донесений, - грубо возразил он. - Меня они
больше не интересуют. Поздно.
     Тот вытянулся вдруг во весь рост, едва ли не щелкнул каблуками.
     - Мне приказано сделать вам донесение, Генерал!
     - Кем приказано, позвольте спросить? - Но он уже знал кем.
     - Нужно ли его называть?
     -  Нет, - устало  ответил он. -  Я выслушаю вас, Высокочтимый,  если вы
пообещаете отложить разговор с ней.
     Тот снова завертелся на месте. И помахал жезлом у носа бородатого.
     - Может,  я  и не стану ни  о  чем вам доносить, - заявил он, переменив
тактику. - Может, я ослушаюсь приказа. Кто знает, что мне взбредет в голову,
если я осержусь на вас, Адмирал. Может, это знаете вы?
     Странник вспомнил, что перед ним стоит Ненадежный, Лукавый. Он отступил
на несколько шагов, словно позади него тьма была гуще. Годы, подумал он. Они
снова рухнули на меня. И на этот раз мне от них не увернуться.
     -  Выше в горах  есть хижина,  - сказал  он как мог спокойно. - Пастухи
укрываются в ней от дождя. Там можно поболтать. Пошли.
     И  двинулся вперед. Легконогий  почти неслышными шагами  последовал  за
ним, вновь принявшись насвистывать.

        "Глава вторая. ОЖИДАНИЕ"


     Дочь  Долиона [Долион - слуга  Лаэрта, садовник, подаренный на  свадьбу
Пенелопе.  Вместе  с шестью  сыновьями, оставшимися, в  отличие от Меланфо и
Меланфия, верными  Одиссею, он вооружился против  родичей  женихов Пенелопы,
когда те пришли отомстить Одиссею] шла, вихляя бедрами, извиваясь всем телом
и  подняв  руки  над  головой,  точно  гляделась  в  зеркало,  хотя  зеркала
поблизости  не было.  Но поскольку в доме  было  полно  мужчин,  ее груди  и
вихляющийся зад отражались  в их  глазах; впрочем, даже  оставаясь наедине с
собой, она все равно  любовалась своим отражением в запахе своих благовоний,
в собственной тени, и еще она видела свое отражение в голосах других рабынь,
а в них звучала смесь зависти и восхищения.
     - Меланфо!
     - Да-а,  Госпожа, - откликнулась она (она не сказала "Да, Госпожа", или
"Да, Ваша милость", или "Да, Высокодостойная",  или  "Да, Высокородная", как
говорили другие  рабыни или светские дамы). -  Да-а, Госпожа, - откликнулась
она то  ли вопросительно, то ли нетерпеливо, оттого  что ей докучают,  то ли
обиженно, а может быть, даже снисходительно.
     Пенелопа ждала. Был  час сооружения прически. Эвриклея, старая нянька и
кормилица героя,  уже успела,  сменяя холодные и горячие полотенца, освежить
кожу  на ее лице. Старуха находила,  что у  хозяйки  все еще прекрасный цвет
лица,  но девчонка с мелкими колечками  завивающихся почти как  овечье руно,
черных,   пахнущих  маслом  волос   и   со  смуглой  кожей   находила,   что
"Высокодостойная"  выглядит   весьма  увядшей.   Причесывать   госпожу  было
обязанностью  Меланфо.  Извиваясь  змейкой,  она   скользнула  в  комнату  и
остановилась у самого порога.
     - Да-а, Госпожа.
     - Волосы, - приказала Женщина средних лет.
     - Да-а, Госпожа.
     Девушка втянула живот, насколько это было в ее силах, и мягкой поступью
подошла  к хозяйке,  однако  сандалии  ее, совсем  некстати, загромыхали  по
деревянному  полу  Женских  покоев [женские покои, или гинекей; доступ  сюда
возбранялся  для  всякого  постороннего  мужчины;  помимо  спален,  а  также
детской, к гинекею относились и рабочие помещения для рабынь].
     - В будний день щеголяешь в сандалиях, - заметила Пенелопа брюзгливо.
     -  Да-а, Госпожа, -  ответила  девушка, но теперь в ее голосе зазвучала
ласковая, воркующая вкрадчивость.
     Она  ловко работала  прово