ло,  -
закончила она с дружелюбным достоинством.
     Кусты  зашевелились.   Две-три  женщины,  наклонившись  или,  наоборот,
потянувшись  вверх,  схватили  простыни,  скатерти  и   плащ;  другие  стали
спускаться  с холма,  сгрудились  стайкой, ускорили шаг - это было  зрелище,
картина.  Впереди шла молоденькая худышка, она подошла  первой,  но за нею в
ряд, все теснее сбиваясь в кучку, шли остальные - одни полные, другие худые,
-  и несли  они целый  гардероб, целое жениховское приданое, целый  торговый
прилавок,  целую  охапку  выстиранной  одежды,  и позади всех, раскачиваясь,
плыла тяжелая,  лоснящаяся  от жира  мулатка,  держа  в руках  плотное серое
шерстяное одеяло.
     Все это совершилось за те  считанные  мгновения, пока  госпожа отдавала
приказание служанкам, и  потом  вновь обернулась к  нему, а  он тем временем
искал еще какие-то слова и жесты, чтобы не показать, как глубоко он унижен.
     -  Вы  слишком  любезны,  -  произнес он, взяв  покрывало, которое  ему
протянула  худенькая  шустрая  девушка,  присев  и  хихикнув  со  страхом  и
любопытством.
     - Пустяки, - ответила госпожа с учтивым достоинством.
     Она  тоже  искала  подходящие к случаю слова, непринужденные, простые и
самые нужные.
     Он  накинул покрывало на плечи, а  ветку бросил, оцарапав сучком бедро;
зашуршали листья,  он  отшвырнул  ветку  ногой  и пошатнулся  - он  все  еще
нетвердо стоял на ногах.
     - Я  чрезвычайно  вам  обязан,  - сказал  он,  пытаясь поддерживать тон
легкой светской беседы.
     Она нашла слова, которые искала:
     - Быть может, вы хотите перекусить? Ведь вы так долго были в плавании.
     Это и есть непринужденные слова, поняла она и подумала: до чего  же  он
грязный и всклокоченный!
     Его  воспаленные глаза мигали. Космы волос и бороды  пропитались солью,
руки и шея в ссадинах и шрамах, по щеке тянется длинная царапина, вокруг нее
запеклась кровь.
     - Я вам бесконечно  признателен, -  сказал  он. -  Я  и  правда немного
проголодался. Сами понимаете...
     Он указал  рукой  за  спину и опять попытался изобразить улыбку.  Глаза
жгло, он мигал, ослепленный белизной ее платья.
     -  Еда  у  нас  с  собой, -  сказала  она.  - Но, может,  вы сначала...
умоетесь?
     - Я как  раз  хотел просить  позволения, -  сказал он. -  Я растрепан и
ободран. Сами понимаете...
     Он  поклонился   ей,  с  трудом  повернулся  и  неверными  шагами  стал
спускаться  к берегу  реки. Он еле жив, подумала  она,  и ее  вдруг пронзила
нежность к  нему - к  его нетвердой походке, к дрожащим ногам, к воспаленным
глазам, к колтуну его волос  и бороды, к голове, которую он склонил,  когда,
шатаясь  и хромая, заковылял вниз к воде. Он сел за кустом. Рабыни  все  еще
стояли с одеждой в руках, провожая его взглядом.
     - Соберите выстиранное  белье, оно уже,  наверно,  высохло, - приказала
она.
     Пока  он купался  и  соскребал  с  себя  грязь,  они собрали  скатерти,
рубашки, простыни и хитоны и снесли их в повозку; плотные плащи и одеяла еще
не  совсем просохли, им надо было еще немного повисеть. Она слышала, как  он
плещется в воде, пыхтит и стонет - вот  он стал шумно, захлебываясь, пить, -
но  она не  глядела в его сторону. Рабыни были крайне возбуждены, они роняли
выстиранные вещи, потом отряхивали с них песок, травинки и насекомых, громко
смеялись, перешептывались,  фыркали и хихикали. Она пошла к  повозке, рабыни
складывали в нее узлы.
     - Хитоны высохли?
     - Почти все, - ответила Энония.
     Навзикая  выбрала один из  льняных хитонов, принадлежащих ее братьям, и
вышитый плащ и сложила их на траву.
     - Ему же надо одеться, - пояснила она, хотя в пояснениях нужды не было.
- Снесите это ему.
     Маленькая худышка уже нацелилась бежать.
     - Нет, постой, - сказала царевна. - Пусть пойдет Энония.
     Беременная, грузная и лоснящаяся, взяла одежду и поплыла вниз.
     - Погоди.
     Навзикая нагнала ее и протянула ей флакон с душистым маслом и бронзовый
гребень.
     - Передай ему еще и это.
     Когда она снова взглянула в ту  сторону, Энония все еще стояла у кустов
с переброшенной через руку одеждой. Не хватает ума положить  все на  землю и
уйти! - с раздражением подумала царевна.
     - Энония!
     Невольница повернулась, оскалив в ухмылке широкие белые зубы.
     - Чего?
     - Ничего,  - сказала Навзикая. -  Впрочем,  положи одежду, нам надо еще
убрать оставшиеся одеяла и плащи. А это положи там.
     Энония, как видно, не расслышала. Она смотрела, как мужчина выходит  из
воды. Он прикрывал руками наготу. Руки были изувечены, нескольких пальцев не
хватало. Наверно, их отсекли мечом, подумала Энония.
     - Вы... вы воин? - спросила рабыня.
     - Был  когда-то,  - ответил  он  и  взял  у  нее  одежду.  У  него руки
изувечены,  думала Навзикая.  Он побывал на войне. Это  герой,  явившийся  с
моря.

        "Глава двадцатая. ПОЛИКАСТА"


     Нестор  поднялся  спозаранку,  уже  с  рассветом  он  стоял в  воротах:
наружного двора и громко рыгал. Решено было  утром заколоть телку для ранней
трапезы с жертвоприношением. Надтреснутый, с визгливыми нотами голос Нестора
разносился по обоим дворам - Телемах прислушивался к нему, нежась в постели.
Писистрат  уже  встал  и ушел.  Спальня,  находившаяся  в  глубине  дома  за
мегароном, была совсем  простой,  ничуть  не более роскошной,  чем у  них  в
Итаке.  Телемах  обвел  взглядом  побеленные  стены.  Под  потолком  тянулся
довольно топорно  исполненный фриз на сказочный сюжет - похоже, он изображал
львиную  охоту. Пол был выложен  каменными плитами. В углу стояла  амфора  с
водой, в стену  вбиты крюки для одежды. Так  вот как  живут цари  на Большой
земле, подумал он.
     Вчера засиделись допоздна - голова и сейчас еще была тяжелой. Старик по
меньшей мере дважды представил Телемаху своих сыновей, их было не то пятеро,
не то шестеро, и всех Нестор смастерил  на старости лет. Все они, не считая,
конечно,  Писистрата,  были  самые что ни на есть заурядные,  да  что  там -
обыкновенные деревенские  пентюхи. Потолковали о правителе Ментесе, которого
никто не знал, и под конец, после  многократных  возлияний,  Нестор пришел к
выводу, что это переодетый бог или богиня.  Возможно, он и  угадал. В старые
времена, говорил старик, боги часто  являлись людям, когда их никто не ждал,
да-да, тут-то они как  раз и  являлись и творили  всякие чудеса или являлись
просто так,  чтобы люди  усмотрели  в  этом  знамение. А нынче случай  самый
подходящий, потому что  завтра на рассвете  мы принесем жертву богам, сказал
старик.  Едва  он  это объявил, сверху  снова  спустилась  царица  Эвридика,
Высокоправедная, и застолью  настал конец. Царица неприветливо поздоровалась
с  гостем, не спросила о  том, как  он доехал или  что делается в  Итаке, но
потребовала,  чтобы  старик  немедленно  пошел  спать.  Он  стал  упираться,
захныкал:
     - Ты что, не понимаешь, женщина, у нас в гостях побывала Афина Паллада,
мы должны это отметить.
     Она пожала плечами, властная, степенная, ее было не легко пронять.
     - Тебе  мерещится Афина и еще  невесть кто всякий раз, как  ты хлебнешь
лишку, - сказала она напрямик и отнюдь не добродушно. - Пошли!
     Но прежде чем  старика увели  наверх, он пожелал собрать  и пересчитать
все  кубки;  свой собственный прекрасный  кубок, украшенный голубками, он не
выпускал из  рук, но  Высокоправедная отняла его  у старика и  передала сыну
Эхефрону, который, по-видимому,  должен был отнести самую  дорогую  утварь в
шкаф, стоящий в спальне.
     Вот  и все, что  запомнилось Телемаху  из того,  чем закончился  первый
день, проведенный им в Пилосе. Теперь пора вставать,  подумал он, зажмурился
и, потянувшись, зевнул. Сосчитаю до десяти - раз,  два, три, четыре, пять...
Дома  я  никогда не пил так много, да еще такого крепкого вина, но нельзя же
было  отказаться,  когда наливают и  провозглашают  здравицы. Пили и за  его
отца.  Нестор  мало-помалу  вспомнил уйму  всяких  историй,  большей  частью
непристойных. "Надеюсь, ты пошел в него, - говорил старик. - Одиссей  насчет
этого  был малый не промах..." Восемь, девять, десять. Телемах начал считать
сначала,  но, когда он нехотя добрался до семи, дверь  отворилась. Он открыл
глаза., поднял голову и посмотрел.
     На  пороге   стояла  девушка  лет   шестнадцати-семнадцати   с  темными
блестящими  и любопытными  глазами,  та  самая,  которую  он  мельком  видел
накануне.  Она остановилась в дверях, оглядела комнату, снова  взглянула  на
него  и улыбнулась.  Он откинул  со лба волосы,  проглотил слюну. Девушка  и
впрямь была прехорошенькая. Она размахивала большой пушистой простыней.
     - Мама шлет вам привет и спрашивает, не хотите ли вы принять ванну.
     Она щебетала - трудно было подобрать  другое слово, чтобы определить ее
голос, ее смешливый голосок. Она развернула простыню, встряхнула ее.
     -  О,  -  смущенно  сказал  Телемах,  откашлявшись  (здорово  мы  вчера
перебрали), - боюсь, это вас затруднит.
     - Ничуть, - звонко сказала она. - Я покажу вам купальни, вот и все.
     - Но... - Он запнулся.
     - Купальня здесь рядом, - продолжал звонкий голосок.  - Если желаете, я
вам помогу.
     Он покраснел, он понял.
     - Да... но... боюсь, это вас слишком затруднит.
     - Ничуть, ничуть,  - снова защебетала она. - Я всегда помогаю героям...
то есть когда герои приезжают к нам в гости.
     Телемах  приподнялся  на локте,  чувствуя,  что заливается краской,  но
все-таки улыбнулся ей.
     - Положите простыню сюда, на стул, я справлюсь сам. Где у вас купальня?
     - Я  вам  покажу,  -  повторила  она.  -  Не смущайтесь, я  привыкла  к
мужчинам. Если хотите, я потру вам спину.  Идемте  - если только час для вас
не слишком  ранний.  Но ведь  до вашего отъезда  надо успеть принести жертву
богам. Или, может, по-вашему, еще слишком рано?
     В   вопросе,  конечно,   была  ирония.   Он  рассердился,  вернее,   не
рассердился, а просто  немного обиделся. Ну и нравы у них, такое деревенское
простодушие  - дальше  ехать некуда, даром что  тут двор  царя Пилоса  и все
прочее. У нас на Итаке и то лучше. Вот тебе и Большая земля.
     -   Пойдемте  же,  -  настаивала  она.   -  Говорю  вам,   они  готовят
жертвоприношение, ну и всякое такое.
     Телемаху никак не удавалось овладеть собой. В горле стоял  комок - хоть
бы  отпустил  поскорей. Она была маленького роста, хорошо сложена, с темными
волосами - свет из окна под самым потолком падал прямо  на нее. Она стояла в
квадрате  утреннего света, в полуоткрытой  двери, ведущей в коридор. Банщицы
обыкновенно бывали  старые и чаще  всего чернокожие.  На  скамеечке  посреди
комнаты валялся хитон Телемаха, его выходная одежда с богатой вышивкой, - на
родном  острове лучший  хитон  был разве что  у  Антиноя;  рядом  с кроватью
Писи-страта холмился измятый плащ  - ночью он  хотел  его повесить на крючок
(здорово мы вчера перебрали), но промахнулся. Одна из сандалий была небрежно
брошена посреди комнаты, другая куда-то  запропастилась. В углу стоял кувшин
то ли с водой, то ли с уже разбавленным вином.
     -  Где у вас купальня? - спросил  Телемах уже  несколько более  твердым
голосом. - Я сам найду, только скажите где.
     - Я покажу вам, если вы пойдете со мной, - ответила она.
     Во дворе кто-то что-то крикнул. Оба прислушались.
     - Это папа шумит,  он всегда  шумит в день заклания. А вы любите, когда
приносят жертвы? По-моему, это так противно.
     Он встряхнулся и изо всех сил постарался овладеть собой -  превратиться
в зрелого, исполненного достоинства мужа,  настолько зрелого и  исполненного
достоинства, насколько  это  возможно для провинциального  гостя с островов,
оказавшегося  в  подобном  положении в  ранний  час  на  другое  утро  после
затянувшейся до поздней ночи попойки.
     - Жертвоприношения священны и необходимы, - сказал он.
     Высокопарные  слова  прозвучали  смешно  - он покраснел под взглядом ее
блестящих темных глаз.
     - В общем, приносить  жертвы богам - дело хорошее, - сказал он коротко,
по-мужски, - А как вас зовут?
     - Поликаста, - ответила она, вильнув  бедрами  и  переступив  с ноги на
ногу, она была босиком. - Как вы думаете, правда, что вчера у нас побывала в
доме Афина? Тот высокий светловолосый господин?
     - А разве вы его видели? -  спросил он, протягивая  руку, но до  хитона
дотянуться не удалось.
     - Когда приезжают важные гости, нам в мегароне быть нельзя, - объяснила
она, и выражение  ее лица переменилось:  стало обиженным,  губы  выпятились,
надулись. - Только мальчикам и замужним сестрам позволяют выходить к гостям.
- Она прошлась по комнате и, подняв плащ, бросила ему: - Вы его ищете? - Ему
показалось, что в тоне ее прозвучало презрение.
     Он  рывком  подтянул к  себе плащ  и сел, держа  его в руках. А вдруг я
вчера заблевал его! - со страхом подумал он.
     - У вас красивое имя - Поликаста. Оно звучит так... поэтично.
     - Вы любите стихи?
     Она сделала к нему несколько шагов и остановилась посреди комнаты. Быть
может, на материке царевны даже  к  гостям выходят босиком. Ступни ее были в
пыли - она уже выбегала утром из дому.
     - Так или иначе, вид у него на редкость благородный, - сказала она.
     - Вы о ком, о Ментесе?
     - О ком же еще.
     - Очень видный мужчина, - сказал он баском.
     Она возбужденно подалась вперед, глаза ее блеснули.
     - А вы тоже, как папа, думаете, что это Афина?
     Ночью он склонялся к этой мысли, хотя  Нестеровы доводы были не слишком
связными  и  убедительными. Но  главное,  ему  самому льстила мысль,  что он
появился  на  людях в обществе  особы, которая могла  оказаться божеством  -
переодетым богом или богиней.
     - Не знаю, - сказал он теперь. - Но вчера, когда мы прибыли сюда вместе
с ним, мои глаза стали вдруг на диво зоркими - по-моему, я видел отсюда даже
свою родину, Итаку.
     - Так или иначе, манеры у него очень  благородные! - заявила  она. - Мы
стояли  в верхнем  покое и смотрели  на вас  через  окошко. А  вы были такой
смешной и испуганный. Вы что, вообще из боязливых?
     - Я?
     Я должен быть  остроумным и изящным. Должен блеснуть и показать, что не
лезу за словом в карман. Девушка его  раздражала, но в  то же время смущала,
приводила в замешательство. И знала это.
     - Я из боязливых? А впрочем, пожалуй, - отвечал он. - Сквозняков боюсь.
     Это  была  старая  итакийская острота  -  так  в  родном  порту  обычно
бахвалились своим бесстрашием старые морские волки.
     Но заряд пропал даром.
     - Хотите, я закрою дверь? - предложила она, и только глаза ее смеялись.
     - Нет, - не нашелся он. Но тут его осенила  удачная мысль. - Конечно, я
люблю стихи, - вспомнил он. - А вы?
     - Не  особенно,  - отвечала она.  - У нас  тут  исполняют только старые
песни - разное занудное старье про Агамемнона  и... а впрочем,  про него как
раз  жутко интересно, про его царицу, помните! -  а потом еще всякие запетые
песни про  папу и  его  товарищей,  как  они были  на  войне, про Менелая  и
Одиссея... и...
     - Одиссей был мой отец, - тихо сказал он и сразу сделался другим.
     - Ай-яй-яй! -  воскликнула она  с искренним сочувствием  в голосе. - Я,
наверно, наступила вам на любимую мозоль?
     Был мой отец! - подумал он.
     - Я организовал экспедицию, - сказал он, - понимаете,  я еду на поиски.
Еду его искать с моими людьми.
     Это  звучало  по-адмиральски. Она не  высказала  на  этот счет никакого
мнения, только приговаривала: "Вон  что! Вон как!"  - и помахивала купальной
простыней. А он продолжал сидеть, натянув на плечи одеяло.
     - Наверное,  все  ждут  вас,  -  заметила  она,  теперь  уже  с  легким
нетерпением.
     Выпростав  ноги из-под одеяла,  Телемах  покосился  на  них.  Ноги были
совершенно чистые. Он накинул  на себя плащ, завернулся в него, подумал, что
уж теперь вид у него, наверно, стал совсем дурацкий.
     - Пошли!
     Телемах двинулся за ней, уже почти злясь. Он вспомнил, кто он такой. Он
-  начальник экспедиции. И гость,  еще гость почетный,  его чествовали вчера
целую ночь, занимали рассказами и оказывали ему внимание,  он  - тот,  кого,
возможно,  сопроводил сюда бог или богиня. Не исключено, что это была  Афина
Паллада.  А его  выволокла из постели девчонка, которую он,  можно  считать,
прежде не видел, и ведет, как жертвенного быка на заклание, как раба, как...
как конфузящегося деревенского мальчишку! Ей-богу, я злюсь, думал он.
     - Сюда,  -  сказала  она, толкнула дверь налево по коридору и  показала
внутрь. - Живо окунитесь, надо спешить.
     В  углу  стоял  медный  чан, у  них оказался водопровод и душ. Пол  был
мокрый, наверно, вся семья, включая зятьев и невесток, с самого рассвета уже
плескалась здесь, смывая с себя хмель и грязь. Босые ноги Телемаха зашлепали
по каменному полу  - звук был неприятный и отнюдь не героический. Он поискал
глазами крюк, чтобы повесить плащ, но ничего не обнаружил.
     - Дайте мне.
     После минутного колебания он спустил плащ с плеч и, повернувшись спиной
к  девушке,  протянул ей одежду -  при этом он случайно  коснулся ее руки. Я
веду себя глупо, думал  он,  будто я прежде не видал девчонок, при желании я
мог бы кое-что порассказать, может, как  знать, мне  даже случилось кое-кого
обрюхатить,  не такой я конфузливый, как  она,  видно, воображает! Он влез в
круглый медный  чан и  сел,  вода  доходила ему  до самого  горла. Вода была
прохладной, даже  слишком прохладной,  и, едва  он  задвигал  руками,  чтобы
помыться, -  плюх-плюх  - перелилась через  край, изобличая его  неловкость.
Девушка стояла рядом и лицезрела его во всей его наготе.
     -  Ну вот вы и чистый, - сказала  она,  выдернув затычку  из  крана над
чаном.
     До  дрожи, до озноба ледяная вода хлынула на него широкой струей, он не
выдержал:
     - У-у-у!
     - Слишком холодная?
     - Н-нет, - ответил он, стараясь не стучать зубами. - В самый раз.
     -  У нас есть вода потеплее.  В баке, -  сказала девушка. - Но  это все
больше для  стариков, - добавила она.  - Надеюсь, у вас ревматизма нет?  Ох!
Как же я об этом не подумала! Ах  я безмозглая! Но герои всегда предпочитают
эту  воду,  она  бежит  прямо  из  родника,  говорят,  она очень  полезна  -
кое-когда, по утрам.
     Все  его  мужество,  само  его мужское  естество  съежилось  от холода.
Вставая, он не смел глянуть на низ живота.
     - Держите.
     Он закутался с ног до  головы  в пушистую, дышащую  человеческим теплом
купальную простыню и стал  растираться. Ноги хлюпали по каменным плитам пола
-  ему  казалось, что  они  стали  огромными  и  плоскостопыми.  Он  присел,
повернувшись к ней спиной, и тщательно вытерся. Волосы были хоть выжми.
     - Вот так, - сказала она из-за его спины. - Подойдите-ка ближе, я натру
вам спину маслом.
     Елей  и  ее  руки  были просто... ну  просто  изумительны.  Она  быстро
прошлась  по его лопаткам,  спустилась ниже к мягкой части спины, он никогда
не испытывал  ничего подобного. Судорога  исчезла, тело  распрямилось,  ноги
стали  сильными  и  обрели  обычный размер.  Пусть  массирует  его как можно
дольше!
     - Теперь повернитесь!
     Он  повернулся, уже не ощущая  стыда, но  все  же прикрылся  простыней.
Мягкие руки  полетели по его груди, потом спустились к поясу, опять взлетели
вверх,  к  подбородку,  -  хорошо  бы  борода была  погуще,  а  то на  щеках
всего-навсего пушок. От  ее рук сладко  пахло  медом,  елеем  и  еще чем-то,
каким-то незнакомым ароматом  Большой земли. Она была ему  по плечо.  Тонкий
нос,   прямой  и  узкий,  не  картошкой,  как  у   Нестора  и  братьев,  шея
смугло-золотистая.  Подбородок округлый.  А  руки  ее - они  были совершенно
удивительные, проворные и мягкие.
     - Наклоните голову!
     Он наклонился  к ней, и она умастила ему  волосы. Она прикасалась к его
волосам  так, словно вытирала руки полотенцем. Потом погладила его по  лбу и
щекам, по