моросил. Корабль пристал к берегу, вот его  уже
вытащили на песок. Кто-то из молодых людей нес весла и парус, другие держали
кувшины с едой  и  мехи, а  позади  всех  человек пять корабельщиков волокли
что-то  похожее  на  лари. Со  стороны пролива  показалось сторожевое судно,
мачта была  опущена, оно скользило на веслах; матросы спрыгнули  на  берег и
теперь втаскивали на него длинный, смоленый сторожевой корабль. Даже из окна
Пенелопы слышно было, как они бранятся между собой.
     - Ты слышала? - спросила Пенелопа. - Его с ними нет.
     Старуха нерешительно прошлась по комнате, сложив руки ладонями вместе и
раскачиваясь из стороны в сторону, глаза ее совсем почернели.
     - С позволения Вашей милости... - начала она.
     - Да, да, беги!
     Старуха не побежала, но все же можно  сказать, что она припустила шагу.
Она  не  вспомнила  о стоявших  за  дверью  сандалиях.  Словно  серая  мышь,
потрусила она через  оба  двора, через  наружные  ворота,  и  еще  не успела
Меланфо завершить свой утренний круг по двору, а Эвриклея уже спускалась  по
склону к Нижнему городу.
     И  вот в этот-то тревожный час Все Еще  Ожидающую  и пронзила странная,
непрошеная мысль: слишком стара! Я слишком стара.

        "x x x"
     Но вот  Эвриклея  уже  идет обратно, опередив  всех остальных, и с  ней
молодой  человек, сын Клития.  Пенелопе казалось,  что они медлят без всякой
надобности. Когда они вступили во внутренний двор, она крикнула из окна:
     - Ну что, что?!
     Сын  Клития поднял на  нее глаза, но Эвриклея ничегошеньки  не слышала.
Они  прошли  через  прихожую и мегарон  и  стали  подниматься  по  лестнице.
Пенелопа встретила их в дверях.
     - Уф, - стала отдуваться Эвриклея (притворяется  без всякой надобности,
подумала Пенелопа даже в эту минуту). - Уф,  никогда в жизни не бегала я так
прытко!
     Но голос ее был спокоен, в нем чувствовалось сдержанное торжество.
     - Ну же!
     - Ваша милость, - сказал  сын Клития  (как бишь его зовут?), -  Телемах
шлет вам  привет  и  просит  сказать, что он  сошел на берег в  другой части
острова.
     - Где?
     -  Он велел  передать, что придет в город вечером,  а  может, завтра на
рассвете.
     - Где он, где он сошел на берег? Да говори же ты, наконец!
     -  Простите, -  вмешалась Эвриклея, -  но это доказывает,  что  Телемах
человек умный и опытный.
     Клитиев сын открыл было  рот, чтобы продолжать свой рассказ - это было,
наверно, его первое дипломатическое поручение, - но Пенелопа махнула рукой:
     - Ладно, ладно, я все поняла. Он придет один?
     Посланец был озадачен.
     - Быть может, военные корабли придут следом завтра или немного позднее,
- оптимистически предположила Эвриклея.
     -  Об этом я ничего не знаю,  -  ответил  юноша.  Старуха снова сложила
ладони вместе.
     - Так или иначе, он жив! - сказала она.
     -  Хорошо,  -  сказала  Пенелопа.  - Спасибо. Можешь идти.  И  ты тоже,
Эвриклея.
     - Я как раз хотела просить позволения выйти, - отозвалась старуха.

        "x x x"
     Знатнейшие из женихов  собрали у наружных  ворот  что-то  вроде сходки.
Кроме матросов со сторожевого корабля там был еще десяток женихов из города.
Антиной,  Эвримах  и Амфином снова прошествовали через двор к воротам. И тут
же  Пенелопа  увидела, что сын Клития,  как бишь  его,  - а  ведь он подрос,
быстро  они растут,  эти мальчишки!  -  проскользнул  мимо  членов комитета;
следом  за  ним, все так же босиком, появилась  Эвриклея. Но она осталась во
внутреннем дворе,  и, когда мимо нее крадучись прошла мерзкая кошка, старуха
с небывалым проворством наклонилась и ласково погладила ее по спине. А потом
подняла кошку и,  положив  ее на колени,  уселась на скамью  у самых  ворот.
Пенелопа  видела,  как  она  почесывает  ненавистное  животное  под брюшком,
поглаживает по грудке.
     Она  слышала голоса у  наружных ворот,  но  слов разобрать не могла.  И
вдруг:
     - Нет, нет, и еще раз нет! Никогда на это не пойду! Хватит! Будем ждать
ее решения. Он нам не помеха.
     Это говорил Амфином; в воротах он  обернулся  и с небывалым жаром - он,
всегда такой уравновешенный, - что-то еще  крикнул собравшимся и пошел через
двор обратно  к мегарону. Следом за ним  показались Антиной с Эвримахом; они
разговаривали, идя бок о бок.
     Эвриклея спустила кошку на землю и поплелась за ними следом. Они что-то
крикнули ей - молодые мужчины насмехались над старой каргой.
     - Они собрали сходку, -  сообщила Эвриклея, хотя хозяйка вовсе не звала
ее и ни о чем не спрашивала. Старуха стояла у порога, глядя на свои ноги.
     - Вот как, - сказала Пенелопа.
     - Они уступили Амфиному, - сказала старуха. -  Он  не хотел. Он сказал,
что хватит.
     - Не хотел чего? - притворно удивилась Пенелопа.
     -  Его убить, - сказала Эвриклея. - Они его не убьют, когда он придет в
город. Да они и не посмеют.
     Женщина средних лет повернулась к окну. Темнокожая, курчавая,  брюхатая
дочь Долиона снова совершала моцион по двору.
     Убить! - подумала она.
     - Само собой, не посмеют, - спокойно сказала она.
     -  Это  Амфином  им  помешал,  - объяснила  старуха.  - Он из них самый
добрый.
     Молодой, красивый, милый Амфином, подумала она.
     -  Телемах,  как уже сказано, придет нынче вечером или завтра  утром, -
продолжала старуха, хотя  никто не просил ее  быть  такой  болтливой,  такой
назойливой  и надоедно  многоречивой. - Мне, к  примеру,  с позволения Вашей
милости, очень  уж любопытно  на него поглядеть.  Подумать только, как долго
его не было!
     - Меньше двух недель, - возразила та.
     - Вот  ведь счастье  - уехать странствовать в молодые  годы,  - сказала
старуха. - Подумать только, в молодые годы странствовать по свету!
     Уехать с  молодым,  красивым, умным,  добрым Амфиномом.  В Дулихий.  Не
видеть больше лица Антиноя, не видеть Эвримаха. Не видеть дочери Долиона.
     Меланфо уселась на скамье с кошкой на коленях.
     Убить? - подумала Женщина средних лет.

        "III"

     Отец увидел юношу, который стоял  под навесом, у его ног весело прыгали
четыре  собаки.  Среднего  роста  юноша,  который еще  продолжает  расти,  с
заурядным, неглупым, но и не слишком умным лицом - открытым, неискушенным.
     Сын прежде всего увидел Эвмея, который засуетился вокруг него, искренне
ему радуясь, несколько  раз брал его за руку и прослезился. А со  скамейки у
очага  поднялся  какой-то   бородач.  Вид   у   бородача  потрепанный,  лицо
изможденное, одежда  грязная, в лохмотьях.  Телемах особого внимания на него
не обратил.
     А отец в своем  ясновидении, зрением, обостренным безнадежным ощущением
того, что  он отвергнут, отринут, в своем ревнивом  чувстве  к тому, кто был
когда-то его  дитятей, его  малышом,  увидел юношу,  который вернулся  домой
после неудавшегося путешествия и пытается неудачу скрыть.  Телемах  болтал и
шутил  с  Эвмеем  и  собаками тревожно-развязным,  надсадно  оптимистическим
тоном, но в душе ему все было безразлично - он только притворялся. Он пришел
сюда, просто чтобы  отдохнуть,  побыть вдали от враждебной обстановки, чтобы
на  краткий  миг перевести дух.  Чувство,  пережитое  отцом, было,  наверно,
сродни тому, что испытывает умирающий, - чувство необратимости.
     Сын  был,  наверно,  именно  таким, каким  представлялся ему  в мечтах,
юношей  примерно  такого типа. И все-таки отец представлял его  себе немного
другим, теперь  он  уже не мог бы сказать - каким.  Тот, каким он  его  себе
представлял, канул в небытие и больше уже не  явится  его мысленному взору -
уже начала  действовать  привычка,  уже отсчитывала  минуты привычка к  сыну
реальному. У юноши был прямой, немного мясистый нос Пенелопы и светлые глаза
Странника. Подбородок был  отцовский, но пока еще неразвитый, безвольный.  В
складке губ уже проглядывала горечь. Зато движения были мальчишеские, хотя и
на переходе к мужественной зрелости. Можно было предсказать: из этого юноши,
наверно, выйдет разумный, но,  пожалуй,  не слишком мудрый  и проницательный
правитель, добродушный, но, пожалуй, довольно обременительный властелин.
     Сын представлял себе отца другим,  совсем другим. Ни  на одно мгновение
не  пришло  ему  в  голову,  что оборванец, вставший со скамьи,  может  быть
Одиссеем.
     - Лежать! - скомандовал он собакам.
     - Сейчас я приготовлю еду, Ваша милость, - сказал Эвмей,  в первый  раз
титулуя так Телемаха.
     - Отлично!.. Сидите, сидите, - обернулся он к незнакомцу.
     - Места всем хватит, - сказал Эвмей.
     Они  перекусили оставшимся с вечера  холодным мясом, заев его хлебом из
муки  грубого помола. Телемах старался говорить  беззаботно  и  весело, но в
голосе чувствовалась принужденность.
     - Славно оказаться опять у тебя, - сказал он предводителю свинопасов. -
Ты, как всегда, весел и бодр.
     - Ваша  милость не  так  часто  заходит нынче  ко мне, - заметил Эвмей,
почти уже  привыкнув к торжественному обращению. - Зато ко мне жалуют другие
гости.
     - Досадно, что погода такая скверная, - сказал Телемах.
     - Два дня назад во  время бури мой  гость потерпел  крушение  у  нашего
берега, - продолжал Эвмей.  -  Он  собирается  в  город. Может, Ваша милость
прихватит его с  собой?  Он говорит,  что прибыл с Крита и может кое  о  чем
порассказать.
     -  А-а!  -  сказал  Сын,  мимолетно  взглянув  на  Странника.  -  Очень
интересно.  Весьма интересно, -  повторил он еще раз с полным равнодушием. -
Послушай, Эвмей, я попрошу тебя исполнить поручение.
     Он снова посмотрел на Гостя - теперь уже подозрительно.
     - На него можно положиться,  - сказал Эвмей. -  Я совершенно уверен: на
него положиться можно.
     - Вот как, - равнодушно сказал Сын. - Тогда выслушай меня.
     - Вашей милости, пожалуй, нет нужды объяснять, о чем речь. Должен ли  я
уведомить также господина Лаэрта?
     - Не надо,  это  слишком долго, - сказал Сын. - Но  маму попроси, чтобы
она послала сказать деду,  что я вернулся. Если смогу, через  несколько дней
навещу его сам. А ты  разузнай, как  обстоят  дела,  и прямиком  возвращайся
сюда. Понял?

        "x x x"
     Происшедшее вслед за этим преображение было, как и многое другое, делом
рук  Афины Паллады. Но обошлось  без всякого волшебства - просто совершилось
не совсем обычное, но  вполне возможное в жизни  переодевание. А вызвало его
отчаяние.
     И еще  подозрительность. Телемах, юноша, который  помнил, что его хотят
убить, остался  один на один с незнакомцем -  тот, правда, был безоружен, но
выглядел  силачом и  был не лишен  проворства.  Вооруженный копьем,  мечом и
своим недоверием, стоял Телемах против незнакомца, пока удалялось плохонькое
копье Эвмея и его неуклюжий меч.
     - Вы, стало быть, странствовали? - спросил Сын.
     - Странствовал, да.
     - И здесь оказались случайно?
     Они сели на скамью под навесом. Телемах  прислонил  копье к бревенчатой
стене  - ему довольно  было протянуть  правую руку, чтобы  схватить  оружие.
Развиднелось, но зато стало прохладнее.
     - Случайно? - переспросил другой. - Пожалуй, можно назвать это случаем.
Плывешь по течению, но течением, может статься, правит случай.
     Он сделал попытку подступиться к самой сути.
     - Я был на войне,  - сказал он. - Но вообще-то я двадцать лет  провел в
странствиях.
     Смысл этих слов Сын пропустил мимо ушей.
     - Вот как? - учтиво и недоверчиво переспросил он. -  Очень интересно. И
потом вы случайно прибыли  именно  сюда, именно  тогда, когда здесь творятся
такие дела, - прибыли именно сюда, в Итаку?
     - Да.
     - А чем вы вообще занимались? - спросил Сын. - Может,  политикой?  Вы -
как бы это получше сказать - мало похожи на потерпевшего кораблекрушение.
     Он не поймет,  с отчаянием подумал другой. В любую минуту он  из одного
только страха может проткнуть меня копьем. Он слишком прост.
     Но в мыслях его была и нежность:  да разве  можно требовать,  чтобы  он
понял?  Нет, этого требовать нельзя.  Собственно  говоря, он очень  умен. Во
всяком случае, не глупее других.
     - Я очень долго добирался до дому, - сказал он. - У меня сын, и он ждет
меня - ждет много лет! И жена. Они ждали меня по  крайней мере все последние
десять лет. Положение у них шаткое, на них наседают  со всех сторон, ее отец
хочет, чтобы она  снова  вышла  замуж, а  сын ждет своего отца. Полагаю, что
ждет. Трудно им приходится.
     -  Интересно,  -  сказал  юноша  довольно  безразлично,  но  все  же  с
недоверием.  - Надеюсь,  вы не  из тех, кто является  сюда, чтобы наговорить
моей матери, будто отец мой вот-вот вернется? А  то сюда валом валят бродяги
этого сорта. Они хотят, чтобы их накормили и одели, и говорят, будто слышали
то-то  и то-то от кого-то, совершенно якобы достойного доверия, а тот слышал
там-то  или там-то -  ну хотя бы на Крите,  - будто говорят,  что  мой  отец
вот-вот вернется домой.
     Гость проглотил его слова.
     -  Быть может, и я мог  бы кое-что  рассказать, - заметил  он.  - Но, к
слову, помните ли вы хоть немного, как выглядит ваш отец?
     - Помню ли! - воскликнул задетый  Телемах. - Как я могу его не помнить!
Да он каждый день стоит перед моим внутренним взором! Да я с первого взгляда
узнал бы его среди тысячи людей, среди  тысячи героев. Я подошел  бы прямо к
нему и сказал: "Ты мой отец!"
     - Каков же он собой? - спросил Гость.
     -  Каков собой? - переспросил Телемах. - Каков собой?  Постойте. Я... -
Он  подумал. -  Ну, он очень  высокого  роста. Это  я  хорошо помню.  Просто
великан,  и  косая  сажень в плечах - хотя здесь на острове, понятное  дело,
старались представить его меньше ростом, чем он на самом деле был.
     Был, подумал другой.
     - Борода у него блестела как золото, да и волосы тоже, - продолжал Сын.
-  Глаза  ярко-голубые,  удивительной  голубизны.  А над  левым  коленом,  с
внутренней  стороны  ноги,  тянулся  длинный  двойной  шрам:  он  в  детстве
порезался ножом, а потом его ранил вепрь - это мама мне однажды рассказала.
     - Вы сами видели шрам?
     Взгляд сына был полон недоверия - взгляд обиженного мальчугана.
     - А с чего это вы спрашиваете? Что за допрос? Конечно, видел!
     - Но ведь вам было тогда немногим больше двух лет.
     - Я прекрасно помню этот шрам, - раздраженно сказал Телемах. - А вообще
это вас не касается. Уж мне ли не знать, как выглядит мой отец!
     - Да, да, конечно, - сказал Гость, - конечно.

        "x x x"
     Скорбь может выражаться по-разному  -  в черных  и  лиловых  одеждах, в
заплаканных  глазах, в  волосах, посыпанных  пеплом,  в  безобразных звуках,
рвущихся  из  гортани.  Но  она  может  выразиться  и  в  ясном сознании,  в
решимости, в собранности и в том, что человек оглядывает свои руки и ноги.
     -  А  как вы  думаете,  ваша мать  узнает вашего отца,  если  он  нынче
вернется домой?
     Сын поглядел на него с изумлением, с укоризной.
     - Да как можно в этом сомневаться! Мы узнаем  его  тотчас же. С первого
взгляда!
     "Афина  Паллада!  -  взмолился Странник.  -  Помоги мне,  надоумь меня,
подскажи  мне  правильное  решение!"  Но  это  он  просто  в  мыслях  учтиво
расшаркался перед богиней, он уже  сам  знал, что  делать. Это риск, подумал
он, но я должен рискнуть.
     Он встал.
     -  Я  должен  вам кое-что  показать.  Подождите меня здесь, я сейчас же
вернусь. Только будьте добры, придержите собак.
     Телемах тоже встал, схватил копье и стал буравить землю древком.
     - Я не знаю... я... - начал он.
     - Вы же  видите,  я безоружен, - не без едкости сказал  Гость. - Уж  не
думаете  ли  вы, что  я собираюсь привести  сюда  шайку убийц?  Если  вы так
думаете, то  заблуждаетесь.  Но  если  вы упорствуете  в своем  заблуждении,
можете метнуть копье мне в спину, когда я стану уходить.
     - Я не понимаю... - начал Сын.
     -  Нет,  не понимаете,  -  ответил  тот.  -  Но скоро  поймете. А  пока
придержите собак.
     Пробираясь сквозь заросли, он снова  и снова думал о том, что затея его
- ребячество, что она смехотворна, но что иначе поступить нельзя. Он вполз в
пещеру -  оба его ларя были в  целости и сохранности. Телемах должен понять,
что я не  нищий и не жду от него подаяния.  Он никогда не  узнает меня,  но,
может быть, согласится  принять меня таким, какой я есть.  Никто никогда  не
узнает меня, но они меня примут. Тело мое они, может, и узнают, может, будут
звать меня моим именем. Но меня они не узнают никогда.
     И он сказал вслух:
     - Да я никогда и не стану требовать этого от них.
     Он вынул из ларя одежду, шлем, драгоценный меч и  новый наконечник  для
копья,  подаренные  Алкиноем.  Хитон из  тонкого  льна был расшит  у  выреза
серебром, белый плащ  с синей оторочкой спереди и на спине заткан  золотом -
он  выбрал самый  роскошный и  царственный из всех нарядов. Запирая лари, он
улыбнулся своей безобразной, кривой улыбкой и, взяв платье под мышку, выполз
из пещеры.
     Он наскоро умыл в ручье  лицо и  грудь и  попытался расчесать  и слегка
пригладить бороду  и волосы, прежде  чем переодеться.  Он обул сандалии, они
были новые, скользкие и  немного  скрипели. Отломив ветку, он ее  обстругал,
превратив в импровизированное древко копья. Под  конец он нахлобучил на себя
шлем и  повесил на плечо меч. Карабкаясь с узлом старых лохмотьев под мышкой
по  крутой  и  скользкой тропинке через  мокрые кусты,  он подумал  - как ни
горестно было у него на душе, - что все это на редкость  комично. Прежде чем
выйти на прогалину, он спрятал узел с одеждой  под  кустом.  Собаки залаяли,
потом заворчали, но не двинулись с  места. Под навесом ждал Телемах, положив
левую руку на рукоять меча, а правой по-прежнему сжимая древко копья.
     В каком-то смысле Афина Паллада все же вмешалась в дело,  она не  любит
сидеть  сложа руки.  Она  не только  повергла  Телемаха  в изумление,  но  и
заставила пошевелить мозгами. Телемах был от природы набожен, и, когда смесь
отчаяния  и внутреннего сопротивления,  затопившая его  душу неравномерными,
стремительными волнами, вылилась в звуки, в слова, он выговорил:
     - Во имя всего святого, что... - И тут его осенила ниспосланная богиней
мысль: - Может быть, вы бог?
     Гость подходил все  ближе,  ближе, шлем поблескивал в  сером свете дня,
плащ  отливал  белизной  и золотом,  скрип  темно-красных сандалий  почти не
слышен был на утоптанной свиньями и  людьми площадке перед хижиной. Сверкали
драгоценные  камни  и янтарь, украшавшие  рукоять меча и ножны, а наконечник
копья вспыхивал белым, синим, желтым и красным огнем. Все комическое исчезло
в  эти секунды, это было  великое  возвращение, в  нем  было поистине  нечто
сверхчеловеческое.
     - Я вернулся домой, - сказал он. - Я здесь.
     Сын  отступил  на шаг,  прислонился плечом к  дверному  косяку.  Собаки
ворчали у его ног.
     - Если вы бог, скажите сразу, - попросил он.
     Но  он уже знал. Да и как  ему было не знать? Он  вдруг  съежился перед
лицом всего этого  великолепия; мужчина, которым он стал за время поездки на
Большую землю  и который, несмотря  на все  свое  отчаяние, чувствовал  себя
уверенно в  своей  впервые  обретенной  мужественности, снова  превратился в
мальчонку. Тело его замерло  в дверях дома, но все остальное  его существо -
маленький мальчик - кинулось навстречу мужчине,  защитнику, подходившему все
ближе.
     - Я вернулся домой, Телемах, я здесь, - сказал тот и, переступив порог,
шагнул под навес. - Я здесь, я твой отец.

        "x x x"
     Такое  больше не повторилось никогда - ни  разу больше  им не случалось
плакать вдвоем. Собственно говоря, они не знали - во  всяком случае, младший
не знал, - почему они плачут. Сын отставил копье к стене, оно с шумом упало,
задев сиденье и спинку скамьи, он  не обратил  на  это  внимания.  Глаза его
заливали слезы, целые потоки слез, и было в них также разочарование - никуда
нам от этого не деться. Он ведь представлял себе возвращение  по-другому, н