в огонь  жесткий желтоватый клок шерсти, состриженной со лба
телки. Жир зашипел, запахло паленым  волосом. Эхефрон и Стратий стали по обе
стороны все такого же покорного жертвенного животного и по знаку Писистрата,
который в общем выступал как помощник  жреца,  взялись каждый  за  ближний к
нему  липкий, позолоченный и священный  рог.  Нестор поднял  правую  руку на
уровень груди, быстро повернул ее ладонью кверху, оттопырив при этом большой
палец, а остальные согнув, и большой палец указал на сына, худого и смуглого
Арета, лицо  которого, может быть по случаю  торжества, было  полным мрачной
решимости,  -  лицо  безработного  мясника  или  воина, не  имеющего надежды
наняться на  службу, но  получившего случайный заработок.  Арет направился в
мегарон;  его  на  удивление тяжелые шаги  загремели по всему дому, когда он
скрылся  за  дверью,  а  потом  появился  вновь  с  красивой  плоской  чашей
ярко-красного золота  с  узором  из каракатиц,  высотой  не больше чем длина
пальца и в две  ладони  шириной, где плескалось  немного  воды, и  небольшой
плетеной корзиной с жертвенным зерном. Арет  подождал, пока отец пробормочет
еще одну молитву, в ней Нестор в напыщенных  выражениях  -  они, однако,  не
были смешными  и  не  коробили  - благодарил божество,  которому он приносил
жертву и которое можно было, вероятно, считать  Афиной, за  то, что она  - и
тут  уже  речь явно  шла о голубоглазой  богине  - пожелала его  посетить  и
гостьей сесть за  его стол. Телемах не мог решить, должен ли он понимать это
как иносказание, или старик и в  самом деле полагал, что правитель  Ментес с
острова Тафос, который в настоящую минуту обделывал свои дела с кавконами на
побережье   к  югу  от  Пилоса,  был  переодетым  божеством,   Копьеносицей,
Щитоносицей, мудрой, как  сова, и нежной, как  олива. Так или  иначе, Нестор
еще раз произнес  имя  Афины  Паллады, прежде чем  взял  корзину с  зерном и
провел ею перед  влажными губами телки, которая  хотела есть и уже  вытянула
длинный, шершавый язык, надеясь слизнуть зерно. Но не успела. Нестор быстрым
движением  перенес  корзину налево, к  огню, а когда телка -  которую теперь
следовало называть Телкой с большой буквы, Священной Телицей - потянулась за
ней, Эхефрон и Стратий  силой удержали ее за липкие рога. Эхефрону  пришлось
переменить руку,  и Телемах заметил, как он сердито,  с мелькнувшей на  лице
брезгливостью обтер руку о шею  телки. Точно такой  же путь проделала чаша с
водой, мелькнувшая мимо коровьей морды, и Телка опять повернула голову: само
собой, она была  теперь во всех отношениях священна, но все же хотела есть и
пить.
     Царь,  Вершитель  обряда  и Верховный жрец,  бывший  Геренейский  герой
[Нестор назван так по имени городка в Мессении, где он некогда  скрывался от
Геракла,  убившего  всех  его  братьев], как  его иногда  туманно  называли,
предводитель  боевых колесниц и обуздатель коней Нестор до окончания действа
прочел  еще одну молитву.  Он произнес  ее  негромко,  широко раскинув руки,
словно намеревался  принести в  жертву самого себя,  но  при  этом уверенной
хваткой  держал  и чашу  с водой, и корзину  с зерном,  не пролив ни капли и
ничего не просыпав; но молитва его звучала еле слышным шепотом:
     -  О Жертвенная  Телица,  о  Священное Лоно, о ты,  благословенная дочь
Нелея [сын Посейдона,  отец Нестора и еще двенадцати  детей, убитых Гераклом
во время нападения на Пилос] от  Бессмертной, Голубоглазой богини, о Сестра,
ныне я приношу тебя в дар Щитоносице и Копьеносице, и если Она, Бессмертная,
незримо присутствует здесь,  я  молю ее  принять  нашу дань,  нашу  тяжкую и
легкую  жертву!  Дочь Нелея, Телица,  Священная сестра, ступай же  в обитель
Бессмертных или в Аид!
     Молитва была столь возвышенной, что всех опять пробрала дрожь. Голова и
грудь Телемаха были переполнены тем, что ему довелось сейчас пережить и чего
он  никогда  не сможет выразить словами.  Он украдкой огляделся вокруг и еще
долго спустя  вспоминал, как все стояли, каковы были краски  и выражения  их
лиц, даже  то,  как они  дышали. Поликаста не поднимала  глаз, руки ее  были
стиснуты. Царственный жрец превратил телку в дочь Нелея, в  родную сестру ее
отца, одну  из  его живых  или  умерших  сестер  -  это  могло  быть  знаком
первородной  любви,  но  и  первородной ненависти к  сестрам. На лицах  всех
братьев Поликасты, кроме  Писистрата, читалось  равнодушие  или  подавленное
упрямство  -  Писистрат оставался внимательным,  может быть, чуть  ироничным
наблюдателем.   Фрасимед,  державший   тяжелый  убойный   топор,   стоял   с
дремотно-выжидательным  видом  -  он  напоминал  нанятого   мясника,  то  ли
притомившегося к концу рабочего дня, то ли, наоборот, еще не стряхнувшего  с
себя  утреннюю  сонливость.  Замужние  дочери  всем  своим  видом  изъявляли
покорность,  зятья были горды  тем, что удостоились чести созерцать с такого
близкого   расстояния   столь   необычно   торжественное   жертвоприношение;
незамужние дочери - призванные сюда и выставленные точно напоказ - держались
позади матери. Поликаста была среди них исключением, во время этой последней
части  действа она испытывала какие-то более  глубокие чувства, а не  просто
глазела на разыгрываемое представление: может, оно ее оскорбляло, может, она
самое  себя чувствовала приведенной на  заклание  телкой. Телемах не понимал
происходящей небывалой комедии, а может,  трагедии,  но принимал ее. А мать,
Эвридика?  У нее  был такой вид, точно  она  прятала  в руке  нож  и  хотела
перерезать глотку своему старому мужу. Лицо  ее еще посуровело,  на нем были
написаны презрение и ярость, страх и тысячелетние  заботы матери  семейства.
Быть  может, она думала о том, что мужчины могли бы обменять предназначенную
для заклания телку на другое животное,  поменьше, например на козу или овцу,
или на другую  корову,  - как знать, может, эта телка была ее  любимицей.  А
может, она вообще считала весь обряд богохульством и святотатством; а может,
она принадлежала к секте, которая убеждена, что боги жестоки, а люди глупы и
что  все  это, вместе  взятое,  и определяет участь  смертных.  А может, она
вспоминала  свою далекую  юность, когда  принесение  жертвы  воительницам  и
копьеметательницам или мудрой, как сова, и нежной, как олива, было гордым  и
веселым  действом.  А может,  она вообще не любила Афину  и предпочитала  ей
Деметру  или какую-нибудь другую далекую богиню, о которых  время от времени
доходили  слухи, например,  египетскую богиню, покровительницу кошек, Секхет
[покровительницей  кошек  считалась в  Египте  богиня Баст,  которая  иногда
отождествлялась с богиней-львицей  Сехмет,  истребительницей  людей]. Может,
она  совершенно серьезно  - не с той  серьезностью, которая владела Нестором
или  его  родичами  - зятьями, дочерьми  и большинством сыновей, -  а с иной
серьезностью, проникнутой большим поклонением  Зевсу и Персефоне, а может, и
просто с  горькой серьезностью, замешанной на домашних сварах, желала, чтобы
телка,  которую она явно не считала священной, и в  самом деле, в буквальном
смысле слова превратилась в сестру Нестора, в одну из живых или давным-давно
умерших дочерей Нелея? Она стояла в броне своего царского сана, своего имени
"Эвридика" [букв.: справедливейшая,  всех одаряющая  правдой],  во всеоружии
своей  правоты  - но  эта  правота была высокомерного,  сектантского  толка.
Таковы  были  впечатления  Телемаха,  такое  воспоминание  сохранил   он  об
увиденном,  но  само  содержание  увиденного оставалось не  вполне для  него
понятным, да ему и не нужно  было понимать.  Он вбирал в себя то, что видел,
можно даже сказать, жадно его поглощал.
     Он  безмолвно сливал с  грубой и непонятной жертвенной молитвой старого
царя  ту  молитву, какую много дней, много  лет  вынашивал в своей груди: "О
Афина, кто бы ты ни была,  я верю  в твое могущество, устрой так, чтобы папа
вернулся,  устрой так, чтобы папа  вернулся  и  чтобы  Поликаста  стала моей
женой, чтобы я мог прикоснуться к ней  и обладать ею, устрой так, чтобы папа
вернулся и чтобы я был счастлив с Поликастой, а мамины женихи-объедалы пусть
перемрут, исчезнут или уберутся восвояси, а папа пусть  вернется домой,  а я
пусть буду сильным и красивым, и пусть мне не надо будет больше скитаться по
разным царям, и пусть я стану героем, а Поликаста станет моей женой, и делай
тогда со мной, что хочешь!"
     И  еще он безмолвно молил: "Устрой так, чтобы мне пришлось когда-нибудь
распоряжаться  большим, торжественным жертвоприношением и чтобы все смотрели
на меня!"
     За спиной тех,  кто играл в обряде главную  роль,  в дальних  рядах  он
видел горожан  и  рабов, а еще дальше - юношей с Итаки.  Они вытягивали шеи,
наклоняли головы, вслушиваясь и пытаясь понять, что Нестор говорит богине, -
они слушали  так,  точно слова царя продолжали реять в воздухе,  и некоторые
шепотом объясняли что-то другим.
     А  позади  них,  вокруг  них -  двор, город, залитые солнцем  поля,  на
востоке  - черные или  зеленые горы, на западе  и юге - море, на  севере - в
туманной  дымке острова, а вверху, над всеми и  всем,  чистое небо и палящее
солнце.
     Нестор  снова наклонился, сделал шаг в  сторону и  встряхнул над быстро
прогоревшим пламенем  очага  корзину  с жертвенным  зерном;  зерно с  легким
шуршаньем высыпалось в огонь, и тогда царь плеснул в него водой. Головешки и
угли  зашипели,  от  них  взвился белый  пар, несколько капель  запрыгало на
черных, раскаленных  камнях.  Нестор протянул корзину и золотую  чашу Арету,
который поставил чашу в корзину  и так и  простоял, прижимая их к животу, до
конца  обряда.  Лицо  его было  по-прежнему угрюмо, но  все же  происходящее
захватило  и его, и он переминался с ноги на ногу,  как бегун перед стартом.
Нестор сделал  шаг назад - шаг на удивление быстрый и  твердый, его движение
повторили царица и те, кто стоял позади  нее. Теперь  правая рука Верховного
жреца и  Царя  взметнулась  вверх,  и Фрасимед, не  сводивший глаз  с  отца,
выступил  вперед и,  держа в  левой  руке обоюдоострый топор, стал справа от
Телки.  Эхефрон  и Стратий подались вперед,  почти не  отрывая ног от земли.
Лица у  них были красными и потными от  усилия - хотя Священное  животное не
двигалось, они все равно крепко его держали. С левой стороны стоял Писистрат
с длинным  ножом, а за ним  Персей,  покачивая медной лоханью. Торжественное
настроение  еще не  рассеялось,  однако  сцена  начинала походить на осенний
забой  скота. Толпа зашевелилась,  задние ряды  стали напирать на  передние,
люди все еще безмолвствовали,  но  на лицах уже не было  прежнего волнения и
интереса.
     Нестор поднял  вторую руку и снова застыл в торжественной позе,  словно
бы  призывая  и благословляя.  Губы  его задвигались,  нижняя  опять  слегка
отвисла, он явно подыскивал слова и ждал вдохновения, но оно не приходило.
     - Давай, Фрасимед, - наконец сказал он надтреснутым голосом.
     Бронзовое  лезвие  сверкнуло в воздухе  и  с глухим,  похожим  на вздох
звуком шмякнулось  на  голову Телицы,  у самых  ее рогов. Выходит,  Фрасимед
зарубил   свою  тетку,   подумал  Телемах  с   каким-то   странным   щемящим
спокойствием. И  в то же  мгновение  Эвридика пронзительным, душераздирающим
голосом крикнула: "Алли-луйя-а-а-а!" Казалось, крик кровавым комком вырвался
из ее гортани, вслед за ней  закричали ее дочери, некоторые из ее замужних и
незамужних дочерей. Телка и царица рухнули одновременно. Телка упала сначала
на колени, потом на левый  бок, она лежала в  собственном священном помете и
лягалась в последней  попытке замычать  - мычание  еще сидело  в  ее  горле.
Эвридика  упала  навзничь  на  руки  двух  тощих,  выставленных на обозрение
дочерей. Эхефрон  и Стратий  все  еще держали скользкие, измазанные  краской
рога,  а Писистрат перешагнул через продолжающую вяло лягаться коровью тушу,
чтобы  вонзить  ноле  в горло животному, но прежде по  приказу Нестора телку
подняли и положили на убойную скамью у стены. Писистрат нанес удар, рука его
не  дрогнула, но с  лица  исчезла ирония - ее вытеснили  решимость и рабочий
азарт.
     Теперь  уже  действо  полностью  преобразилось  в  сцену  убоя. Нестор,
мгновенно  потеряв   свой  жреческий  облик,  направо   и  налево   раздавал
приказания. Эвридика пришла в себя, подошла ближе и стала показывать Персею,
как надо  держать лохань, чтобы на землю  пролилось  меньше крови: очевидно,
кровь  предназначалась в пищу. Фрасимед  разрезал  коровье брюхо, двое рабов
извлекли  из него  кишки и  другие  дымящиеся  внутренности,  которые тяжело
плюхнулись в  деревянный  чан,  а Писистрат привычной рукой начал  свежевать
тушу. Потом Фрасимед  разделал ее с помощью топора и ножа. Братья  орудовали
так энергично, что кости и хрящи трещали, от красного мяса шел пар. Голову с
крашеными рогами отсекли и положили в сторонке.
     Первым отведал  мяса  Нестор. Он отрезал тонкий  ломтик огузка, обернул
его полоской жира  и, нанизав  этот лакомый кусок на медный вертел, поднес к
огню,  который  уже  превратился в груду угля, как раз подходящую  для жарки
мяса.  Угли зашипели,  на них  закапал  жир.  Телемаху вдруг  сразу  страшно
захотелось есть. И это чувство голода вмещало в себя и разочарование. Ему не
раз приходилось бывать на жертвоприношениях - быстрых и небрежных, будничных
или более торжественных, во время забоя скота или сбора урожая, на маленьких
праздниках,  прерывавших будничное  течение жизни,  на  жертвоприношениях по
случаю  отплытия или возвращения кораблей, по случаю того,  что у кого-то из
итакийцев  родился  сын, перед началом какой-нибудь  торговой сделки  или по
успешном ее завершении. Порой  он  мечтал: быть может, однажды мне доведется
увидеть  настоящее,  великое жертвоприношение на Большой земле. И вот он его
увидел, оно  во  многих отношениях было торжественным и захватывающим, и  он
никогда еще не чувствовал себя так близко к боговдохновенному  наитию. И все
же  после него осталось не  только желание наесться досыта,  но еще и другой
голод,  не  имеющий  отношения  к  желудку,  - неутолимая тоска. Теперь,  по
окончании  обряда, когда народ толпился вокруг  освежеванной, разделанной  и
отчасти  уже  не священной окровавленной туши,  во  всем  этом  было  что-то
нелепое.  Словно  жрец исповедовал  ложную  веру, или словно Нестор  хотя  и
прикоснулся  к  сокровенному,  к  таинствам, приближающим к богам, но  самой
глубокой и  заветной  веры не  достиг. Мелькнула мимолетная  мысль: может, у
папы было по-другому? А может, нет?
     В левой руке Нестор держал над углями вертел, а в правой - золотую чашу
с  каракатицами,  полную  крови.  Он  плеснул кровью  на  угли,  они  злобно
зашипели,   ноздри   наполнились   сладковатым,  затхлым   запахом  кровавых
испарений.   Отставив  чашу  в   сторону,   царь   произнес  своим  обычным,
надтреснутым, старческим голосом:
     - А теперь милости прошу, угощайтесь. Арет, плесни вином в огонь.
     Жертвоприношение было закончено.
     Каждый отрезал себе ломтик мяса и, поджарив на вертеле, съел; мясо было
вкусное,  телка  забита по  всем правилам. После этого  гости, те,  кто были
приглашены,  и  в  их  числе  корабельщики с  Итаки,  отправились в  мегарон
завтракать - то была прощальная трапеза в честь Телемаха. Поликаста вместе с
матерью и незамужними сестрами скрылась в  верхних покоях. Один раз во время
трапезы Телемах увидел - правда, мельком,  - что она стоит  в  проеме двери,
ведущей  во внутренние покои, и ему опять  пришла в голову  бесконечная, как
роман с продолжением, мысль: вот на ком я хотел бы жениться.
     На  столе   опять  появилась  большая  часть   замечательной  коллекции
Нестеровых  кубков  и чаш, одна за другой провозглашались здравицы. Телемаху
много раз пришлось осушать свой бокал до дна. Но он следил за  тем, чтобы не
опьянеть. Ему  было немного стыдно за своих товарищей. У них еще  не  прошел
хмель после вечерней  и  ночной  попоек,  их быстро развезло. Двоих пришлось
вынести из мегарона и  положить в тени во внутреннем  дворе, а когда Нестор,
слегка пошатываясь, встал, чтобы пойти вздремнуть, шесть или семь итакийских
молодцов уже лежали под столом и еще  несколько ссорились в  наружном дворе,
правда, хозяева позаботились о том, чтобы при них не было оружия.
     Голова у Нестора  оставалась, однако, ясной,  и  он твердо держался  на
ногах, когда отдавал приказ запрягать лошадей. Телемах с любопытством следил
за происходящим - ему никогда еще не  приходилось  ездить  на  лошадях.  Как
только Гелиос достиг  полдневной  высоты, самого жаркого часа дня, Телемах с
Писистратом пустились  в путь через горы в Спарту к царю Менелаю. Время  для
езды было неподходящее, но они торопились. Широко расставив ноги, стояли они
в легкой колеснице,  левая нога вперед, спина  прямая, как на  изображениях,
которые Телемаху приходилось видеть на глиняных кувшинах, -  так они выехали
из  города, резвой рысью покатив  вдоль берега,  а потом  вверх  по  дороге,
которая вела  в Феру; позднее они устроились на деревянном сиденье,  которое
взяли с собой. Их слегка разморило  от жары. Телемах время от времени клевал
носом,  но  Писистрат с  интересом  смотрел вокруг. К  вечеру,  когда  стало
прохладнее,  они   сделали  привал  у  горного  ручья,  поели,  отдохнули  и
поболтали. Писистрат мечтал поехать на Крит, во владения Миноса, или поплыть
морем  на запад, где, по слухам, лежат новые неведомые и диковинные  страны,
он всерьез подумывал о  том, чтобы пожить  в  чужих краях. Он явно тяготился
Пилосом  с  его,  как  он  выразился,  жалким  деревенским  обиходом. Оба  с
любопытством ожидали встречи с Менелаем и Еленой.
     - Говорят, она раздобрела, - заметил Телемах.
     - Да, я тоже слышал, что ее разнесло, но все равно, что за женщина, что
за женщина! - повторял Писистрат.
     В сумерках они  добрались до жилища ферского царька,  хлебосола Диокла,
где и  заночевали. А на  другой  день  с рассветом  выехали в  Лакедемон - в
Спарту.

        "Глава двадцать третья. КОНТРАПУНКТ II"


        "1"

     Его приход  не прервал переговоров, которые вели между собой двенадцать
феакийских  вельмож и советников. Собрание  у Алкиноя закончилось  раньше, и
собравшиеся уже совершали  последнее возлияние в честь Блюстителя, на страже
коммерции стоящего Вестника Гермеса, когда Странник, шатаясь, ввалился в зал
и опустил голову на колени царицы Ареты.
     Он пробыл в  этой  позе  некоторое время - трудно сказать, как долго, -
прежде  чем  ему  удалось  вынырнуть  из  глубин  сна,  из пучины  хмеля  на
поверхность  и осознать, насколько они ошеломлены. Для стороннего,  трезвого
наблюдателя происходящее выглядело так: он преклонил  колена, положил голову
на  колени царицы, но тотчас встал  и  согнулся в  поклоне перед ней и перед
пораженным царем. Он  простоял так несколько средней протяженности мгновений
и, как только сознание его прояснилось, понял, что попал к очень богатому и,
вероятно,  могущественному человеку.  Украдкой поискав глазами двери,  через
которые в случае  необходимости можно удрать, он успел  рассмотреть  зал. На
столах перед сидевшими в мегароне мужчинами стояли дорогие кубки, на которых
играл  отблеск  круглого, обведенного  колоннами  очага.  Наверху  по стенам
тянулся фриз с инкрустациями из стекла и  то ли черной, то  ли синей  эмали.
Порог, через который он переступил, был бронзовым,  дверные  косяки отделаны
серебром, по обе стороны от входа стояли не то собаки, не то львы из серебра
и золота высотой по колено человеку, даже дверное кольцо, без сомнения, было
из чистого золота. Я должен сейчас  же заговорить, не ждать, пока они станут
меня расспрашивать или вознамерятся вышвырнуть вон, думал Странник. Я должен
попытаться все объяснить.
     - Прошу простить за подобное вторжение, - начал он, чувствуя, как легко
льется речь. - Я прибыл с моря. Я  потерпел кораблекрушение, и меня внезапно
осенила мысль,  как видно внушенн