из  неоспоримых
удобств в дождливую погоду - зонтом. Впрочем, аристократка набросила  поверх
парадного  платья  накидку  из   тисненой   золотом   кожи,   а   зонт   был
предусмотрительно приторочен к седлу.
   Когда  хозяйка  Горменгаста  приблизилась,  присутствующие  ахнули:  дама
восседала на пони! Следом за матерью  ехала  Фуксия  -  но  уже  на  обычной
лошади. Девочка чувствовала себя исключительно  неловко  -  она  терпеть  не
могла, когда кто-то смотрел в ее сторону чересчур пристально. А теперь,  как
она знала, рассевшиеся по деревьям слуги, обшарив глазами мать,  смотрят  на
нее. Крепко вцепившись в поводья правой рукой, левой она  потрепала  влажную
от дождя шею лошади, зная, что  каждый  ее  жест  будет  потом  обстоятельно
обсуждаться. Девушке хотелось надеяться, что она выглядит не хуже  других  и
что перед выездом  она  не  упустила  из  виду  какую-нибудь  незначительную
мелочь, которая,  однако,  в  некоторых  случаях  может  здорово  позабавить
публику.
   Следом за Фуксией ехали в запряженной двумя пони повозке Кора и Кларисса.
Аристократки держали над головами зонтики, полагая в душе, что выглядят куда
представительнее остальных. Пони  вел  под  уздцы  специально  приставленный
конюх.  За  повозкой  герцогинь  двигалась  вторая  повозка,  окрашенная   в
кричаще-оранжевый цвет. Эта повозка была с крышей, и восседала в ней госпожа
Слэгг. Старая нянька чувствовала себя ужасно неловко. Происходящее  казалось
ей сном. Хотя госпожа Слэгг не  должна  была  чувствовать  себя  новичком  в
подобной церемонии - в свое время ей уже пришлось участвовать в посвящении в
герцоги лорда Сепулкрейва. И сейчас, вспоминая те  далекие  годы,  нянька  с
горечью думала, что и Сепулкрейв тогда был  куда  старше  Титуса,  и  погода
стояла солнечная. А сейчас все изменилось. Разумеется, в худшую сторону.
   На коленях госпожи Слэгг восседал Титус. Ребенок явно не  желал  понимать
важность происходящего и  беспрестанно  крутил  головой,  издавая  радостные
крики. Нянька то и дело  придирчиво  осматривала  питомца  -  ей  все  время
казалось, что в его одежде есть какой-то изъян, ускользнувший от ее глаза.
   Между тем взоры собравшихся устремились на повозку, в которой ехал малыш.
Заметив это, нянька тотчас дернула Титуса за руку, поскольку тот  совсем  не
по-герцогски засунул себе в рот большой палец правой руки.
   - Нельзя так делать, красавчик мой! - прокудахтала нянька,  поправляя  на
мальчике кружевной воротничок. Тогда Титус нашел  себе  иное  занятие  -  он
стянул с предплечья на свое пухлое запястье массивный золотой  браслет,  что
подарила ему сегодня утром мать, и принялся  сосредоточенно  изучать  хитрый
чеканный узор.
   Брат и сестра Прунскваллеры устроились  на  раскидистом  платане.  Доктор
чувствовал себя прекрасно - с его позиции  открывался  великолепный  вид,  к
тому же крыша надежно защищала от дождя. Зато Ирма  была  очень  недовольна.
Необходимость сидеть на дереве, да еще в такую погоду, хоть и ради традиции,
действовала на женщину угнетающе. Госпожа Прунскваллер  считала  это  своего
рода унижением - ну  где  еще  леди  сидят  на  деревьях?  Да  и  погода  не
располагала к хорошему настроению.
   Стирпайк все  суетился,  поскольку  хитрый  Барквентин  отвел  ему  самую
суматошную работу - следить, чтобы все заняли отведенные им места.  Впрочем,
юноша  не  был  самим  собой,  если  бы  не  извлек  для  себя   выгоду   из
происходящего. При распределении мест Барквентин указал Стирпайку на  сосну,
на которой, кроме него,  должны  были  сидеть  еще  три  человека.  Но  тот,
вскарабкавшись на сосну, решил, что открывающийся оттуда обзор  недостаточно
хорош для него. Потому  он  решил  пренебречь  распоряжением  начальника  (в
крайнем случае, можно было сослаться на  свою  забывчивость  или  какие-либо
экстраординарные  обстоятельства)  и  сесть  на  ясень,  который  вообще  не
фигурировал в списке отобранных архивариусом деревьях.
   Кора и Кларисса почти не интересовались  происходящим  -  мысли  их  были
заняты "просеиванием" слов, которые они должны были произносить.  Герцогини,
памятуя предупреждение Смерти, тщательно следили за тем, чтобы не произнести
роковое слово "пожар". С той памятной ночи,  когда  Стирпайк  разыграл  свой
спектакль, аристократки стали вести себя куда тише и незаметнее, чем прежде.
Им все время казалось, что окружающие провоцируют  их  произнести  запретные
слова. И потому всю свою энергию сестры направили на то, чтобы не  пойти  на
поводу у желающих им зла.
   Наконец процессия остановилась. Стирпайк усадил герцогинь  на  отведенный
им помост, после чего направился к  лошади  госпожи  Гертруды.  Когда  юноша
протянул руку,  изготавливаясь  помочь  герцогине  соскочить  на  землю,  та
недружелюбно повела плечами, давая понять,  что  обойдется  без  посторонней
помощи.
   Госпожа Гертруда и в самом деле сумела  самостоятельно  сойти  с  лошади,
после чего все-таки вспомнила о традиции и позволила Стирпайку довести ее до
покрытой красной ковровой дорожкой лестницы, что вела на устроенный для  нее
на кедровом дереве широком помосте под  двускатной  крышей.  На  плече  леди
Гроун сидело несколько птиц, но Стирпайк ни словом не возразил против  этого
- он был не такой формалист, как Барквентин. И потом, леди Гертруда вряд  ли
согласилась бы отправить пернатых обратно.
   Между тем дождь так и не перестал лить. Сидевшие  на  раскидистых  ветвях
грецкого ореха младшие конюхи  принялись  шумно  выражать  неодобрение  этим
прискорбным обстоятельством. Ясное дело, думал Стирпайк, им хочется поскорее
убраться восвояси и завалиться спать. Благо, что погода навевает сон. И  тут
же юноша подумал - конюхи сидят под крышей, а  жители  предместья  стоят  на
берегу  и  не  выражают  недовольства,  хотя  о  крыше  для  них  никто   не
позаботился...
   Но размышлять слишком долго пареньку не  пришлось  -  нужно  было  помочь
Барквентину вскарабкаться на отведенное для  него  место,  что  было  совсем
непросто. Дело в том, что одна нога  архивариуса  была  от  рождения  короче
другой, к тому же она постоянно болела. Старик при походке опирался на  свою
верную клюку, но все равно преодоление лестниц было для него  сущей  пыткой.
Теперь Стирпайк невозмутимо взял его под руку и повел к лестнице. Барквентин
чувствовал себя ужасно неловко и бормотал всякую чушь.  Чтобы  хоть  немного
подбодрить начальника, паренек прошептал:
   - Да ладно вам, право слово...  Можно  подумать,  что  остальные  подобны
горным козлам, карабкающимся по кручам... Бросьте!
   Старик, усаживаясь  на  отведенное  для  него  кресло,  с  благодарностью
посмотрел на юношу.
   Конечно, Фуксия добралась до своего кресла самостоятельно. Усевшись,  она
тут  же  принялась  осматривать  соседние  деревья  и   сидевших   на   них.
Происходящее казалось ей забавным представлением. Если бы  еще  не  дождь...
Рассмотрев всех, девушка устремила взор на  стоявших  на  берегу  обитателей
поместья. Что-то насторожило ее. Нахмурившись, юная герцогиня решила понять,
что же именно не понравилось ей в этих людях, живших по  ту  сторону  стены.
Издали они казались темной  кучкой  насекомых,  владеющих  страшной  тайной.
Тайной, которая в один прекрасный  день  будет  представлять  опасность  для
Горменгаста и его обитателей. И тут же Фуксия подумала -  что  за  глупости,
какую опасность могут представлять для замка резчики по дереву и  их  семьи?
Тут же взгляд Фуксии упал на женщину с  ребенком  на  руках,  что  стояла  в
стороне от соседей. Кто она?  На  мгновенье  девушке  показалось,  что  даже
издалека она видит, как  свинцовые  струи  дождя  беспощадно  хлещут  по  ее
ребенку.
   Между тем Стирпайк рассаживал по местам герцогинь. Аристократки  даже  не
пожелали разговаривать с сообщником - исключительно  из  опасения  проронить
запретное слово. Стирпайк возликовал в душе - теперь болтливые рты близнецов
будут надолго запечатаны.
   Наконец первая часть обряда осталась позади  -  все  расселись  по  своим
местам.  Привстав,  Барквентин  раскрыл  первую   книгу   и   начал   читать
приличествующие   случаю   замысловатые   фразы.   Все    сразу    перестали
переговариваться - архивариус полностью завладел всеобщим  вниманием.  Никто
больше не обращал внимания на дождь - в  конце  концов,  подобные  церемонии
случаются далеко не каждый день.
   Стирпайк, спрятавшись за густые ветки, наблюдал за Фуксией. Он  мог  быть
спокоен - девушка не могла видеть его со своего места. Юная  герцогиня  была
одной из немногих, кого Стирпайк пока не сумел расположить к себе. Но бывший
поваренок был уверен - рано или поздно победа все равно достанется  ему.  Он
давно уже понял характер Фуксии - она была упряма, но, как любая девушка, не
могла устоять перед лестью. И  паренек,  нащупав  брешь  в  обороне  Фуксии,
аккуратно, по капельке, вливал туда лесть.  Главное  было  не  торопиться  -
неосторожность могла  все  испортить.  Победив  Фуксию,  он  обеспечит  себе
невиданные доселе возможности.  Правда,  остается  еще  Титус,  но  он  пока
младенец, пускает пузыри и сосет пальцы, обхаживать его  нужно  будет  много
позже...
   Альфред Прунскваллер в двадцатый раз  протер  кусочком  замши  запотевшие
очки и снова посмотрел на Стирпайка. Медик давно  заметил,  как  его  бывший
помощник беззастенчиво разглядывает Фуксию. Конечно, юноше  и  в  голову  не
могло прийти, что кто-нибудь еще станет наблюдать за ним,  в  то  время  как
взгляды присутствующих должны были сосредоточиться на  виновнике  торжества.
Доктор упорно не хотел  слушать  Барквентина,  который  хорошо  поставленным
голосом бормотал: "... И он, надежда  наша,  пуще  прежнего  проявит  славу,
приумножит достижения своих отцов и дедов, вознесет род Гроунов  на  сияющие
вершины почета и благодати Божией. Союз души и тела поможет разгромить  всех
нынешних и  будущих  врагов.  Залог  тому  -  сия  блистательная  церемония,
освященная торжественной чередой веков... Да будет так!"
   Закончив чтение, Барквентин с облегчением  захлопнул  тяжелый  фолиант  и
щелкнул бронзовой застежкой, чтобы заключенная в сафьяновый чехол  книга  не
раскрылась. После чего, вытерев большим клетчатым платком  лицо,  архивариус
наклонился и спросил стоявших под деревом плотников:
   - Плот готов?
   Мастера заверили секретаря,  что  все  давно  готово.  Потому  Барквентин
решил,  не  откладывая,  приступить  ко  второй  части  церемонии.   Заранее
проинструктированные им двое плотников взяли за руки Титуса и повели  его  к
своему творению из кедровых бревен, что спокойно стояло у  импровизированной
пристани. Мужчины  осторожно  посадили  юного  герцога  на  середину  плота.
Фиалковые глаза ребенка искрились от изумления, но мальчик не издал ни звука
- он словно чувствовал особую значимость момента. Между тем дождь упорно  не
хотел ослабевать, и одежда мальчика стала быстро намокать.
   - Отчаливайте, остолопы, отчаливайте!  -  кричал  Барквентин,  совершенно
забыв  о  приличествующей  случаю  торжественности.  Плотники,  они  же   по
совместительству плотовщики,  поспешно  схватили  шесты  и  стали  энергично
отталкиваться от пристани.
   Плот нехотя отошел от берега. Как видно, плотники не зря  несколько  дней
тренировались - несколько мощных толчков, и плот оказался на самой  середине
озера.
   Титус поднялся на ноги и с интересом принялся оглядываться по сторонам. У
него на поясе висела небольшая кожаная сумка, в которой покоились  те  самые
три вещи, без которых  не  был  бы  возможен  обряд  посвящения  в  герцоги:
ожерелье из улиточных раковин, камешек и веточка плюща.
   Плотовщики опустили шесты, сочтя свою работу выполненной.
   - Эй! - орал Барквентин на берегу, потрясая кулаками.  -  Еще  метров  на
пять к западу! К западу!
   Пожав плечами, плотовщики выполнили  распоряжение  и  положили  шесты  по
краям плота.  Теперь  Барквентин  не  выражал  недовольства  их  действиями.
Плотовщикам оставалось выполнить свою  последнюю  задачу  -  оба  неожиданно
нырнули в воду и стремительно поплыли к берегу.  Титус  несколько  мгновений
удивленно наблюдал за удалявшимися мужчинами.  Он  остался  один  на  плоту.
Впрочем, течения в озере никакого не было и плот по-прежнему стоял на месте.
   Барквентин удовлетворенно хрюкнул - пока церемония проходила  без  сбоев.
Теперь нужно было напомнить Титусу, что он должен выпрямиться во весь  рост,
а не сидеть...
   - Титус Гроун, - закричал Барквентин, сложив руки вокруг  губ,  -  пришел
тот самый день! Горменгаст ожидает, когда ты заявишь о своих правах на него.
Все, что веками собирали твои деды и прадеды - леса, луга, нивы  и  озера  -
все принадлежит тебе. То же самое должен делать и  ты,  чтобы  прославленный
род Гроунов продолжался во веки веков...
   Однако юный герцог явно не желал становиться полноправным лордом  Гроуном
- он просто пренебрег подбадривающими словами старика.
   - Ну скажите на милость! - проговорил Барквентин в отчаянии. Но он тут же
нашел выход. Повернувшись к стоявшим рядом плотовщикам, он прошипел:
   - Плывите обратно, черт вас раздери! Откройте сумку, что висит у парня на
поясе, повесьте ему на шею ожерелье из раковин улиток.  И  камень  с  плющом
вложите в руки. Живо!
   Плотовщики не заставили себя уговаривать - еще накануне Стирпайк от имени
Барквентина  посулил  им,  что  все  перенесенные  трудности  будут   сполна
компенсированы звонкой монетой. Они нырнули в воду и через  несколько  минут
вскарабкались обратно на плот, где Титус смотрел на них широко раскрытыми от
изумленья глазами. Не обращая  внимания  на  удивление  ребенка,  плотовщики
схватили его за руки и всунули между его пальцев  обрядовые  принадлежности.
Но Титус усмотрел в этих  манипуляциях  унижение  своего  достоинства  -  он
бросил камень и веточку плюща на бревна и завел руки за спину.
   Барквентин  рассвирепел  -  ребенок  явно  не   желал   подчиняться   его
требованиям. Стукнув клюшкой в настил, архивариус сплюнул  -  ситуация  и  в
самом деле была нестандартной. Сотни  пар  глаз  пожирали  Титуса  -  теперь
представление стало по-настоящему интересным.
   Плотовщики  беспомощно  обернулись   к   берегу,   ожидая   указаний   от
Барквентина.
   - Идиоты! Идиоты! - вопил старик. - Возьмите его за руки и  тряхните  как
следует. Нечего куражиться!
   Но Титус, как оказалось, очень хотел покуражиться - он упорно отказывался
взять камень и ветку плюща. Окончательно разозлившись, плотовщики нырнули  в
воду и поплыли к берегу, не обращая внимания на вопли Барквентина.
   Архивариус растерялся: еще недавно безукоризненно выполнявшаяся процедура
пошла насмарку. А ведь традиция требовала закончить все до полудня, так  что
дорога была каждая минута.
   Барквентин трусливо метался по берегу, понимая,  что  власть  предержащие
обвинят в срыве процедуры его, а не Титуса и даже не плотовщиков. Подбежав к
деревьям со зрителями, книжник испуганно заскулил:
   - Ваше сиятельство,  госпожа  Гертруда!  Леди  Фуксия!  Леди  Кора!  Леди
Кларисса! Скорее сделайте что-нибудь! Боже, все рушится, все...
   Не дождавшись  ответа  на  трагические  призывы,  Барквентин  понял,  что
аристократы решили не принимать  ответственность  на  себя.  Выходит,  нужно
как-то выкручиваться...
   Бросившись  обратно  к  воде,  секретарь  поднял   руки   и   патетически
воскликнул:
   - О, Горменгаст, слушай меня! И смотри! Наступил тот самый миг...
   На удивление, испуг прошел, и торжественные слова сами собой полились  из
горла  архивариуса.  Оглянувшись  на  зрителей,  Барквентин  понял:   кризис
миновал. Теперь нужно  окончательно  захватить  инициативу  и  не  допустить
никаких случайностей...
   Набрав в легкие побольше воздуха, старик закричал:
   - И теперь, в торжественный миг, я, хранитель священных  традиций  святой
старины рода Гроунов, объявляю  тебя,  юный  Титус,  объявляю  на  основании
природных и исторических прав, семьдесят седьмым лордом Горменгаста.
   Закончив речь, Барквентин, не  сдержавшись,  испустил  вздох  облегчения.
Зрители сидели, объятые благоговейным молчанием  -  было  даже  слышно,  как
шумит дождь. Старик возликовал: ему  все-таки  удалось  завладеть  вниманием
аудитории. А раз так, можно с чистой совестью сказать  -  ритуал  удался.  К
тому же высшим силам было угодно внести некоторый порядок в  возникшую  было
сумятицу - пока Барквентин произносил высокопарную речь, юный Титус все-таки
взял в руки камень и плющ, хоть и не выпрямился при этом  во  весь  рост.  К
тому же дождь, наконец, перестал.
   Однако радости архивариуса не суждено было продолжаться слишком долго - в
тот  момент,  когда  взгляды  присутствующих  скользнули  с   примолкнувшего
Барквентина на семьдесят седьмого герцога Гроуна, малыш совершил  невиданное
святотатство - он с размаху швырнул камешек и веточку плюща в воду.
   Наступило гробовое молчание. В этот момент небо стало проясняться.  Ветер
разогнал серые облака, и сквозь тучи можно  было  увидеть  кусочки  небесной
синевы.
   Между тем Титус, повернувшись в сторону  стоявших  на  берегу  обитателей
предместья, несколько мгновений смотрел на зрителей, а потом, подойдя к краю
плота, наклонился и вгляделся в глубину озера. Барквентин ужаснулся - за все
время ребенок не удостоил ни его, ни госпожу Гертруду  ни  единым  взглядом.
Да, такую ситуацию предвидеть было никак нельзя...
   Архивариусу ужасно захотелось, чтобы на берегу  произошло  что-нибудь  из
ряда вон выходящее. Хоть бы обломился сук под тяжестью зрителей  или  просто
кто-то сорвался  по  неосторожности  вниз.  Тогда  бы  собравшиеся  невольно
посмотрели туда, никто не обращал бы внимания на упрямого  мальчишку.  Можно
было хотя бы надеяться, что церемония все-таки завершиться благополучно. Но,
как назло, вниз не упала ни единая сухая веточка.
   Неожиданно ребенок, сидевший на руках жительницы предместья, что стояла в
стороне от толпы, проснулся и заворочался.  Мать  не  понимала,  что  с  ним
такое. Кида встревожилась - она боялась, что герцогиня или кто-нибудь из  ее
близких обвинят в срыве обряда ее дитя.
   Сам Титус, все это время разглядывавший с интересом воду, вдруг  поднялся
на ноги и с удивительной для его возраста  силой  рванул  ожерелье.  Суровая
нитка разорвалась,  и  улиточные  раковины  жалобно  зазвенели  по  кедровым
бревнам плота. Швырнув нитку с оставшимися ракушками за  борт,  юный  герцог
издал победный крик. Победный крик  малыша  докатился  до  ушей  потрясенной
публики, и судьбе было угодно, чтобы он не остался без ответа: в тот же  миг
завопил и ребенок Киды. Два голоса - голос родовитого  аристократа  и  голос
сына жалкой нищенки - слились в единый радостный вопль. Радоваться было чему
- дождь наконец-то кончился.

И СНОВА РОТТКОДД

   Наконец выглянуло солнце, позолотив хмурые камни Горменгаста. Яркие  лучи
хлынули в окна, и хозяева, еще недавно ругавшие на  чем  свет  стоит  плохую
погоду, кляли теперь солнце, боясь,  что  лучи  выжгут  яркие  цвета  обивки
дорогой  мебели.  Поспешно  закрывались  решетчатые  ставни,   защелкивались
задвижки. Но дождь кончился, и Горменгаст стал оживать.
   По каменным плитам двора забегали люди, зазвенели голоса. На серых камнях
распластались пестрые ящерицы,  спешившие  насладиться  благодатным  теплом.
Вылетели из убежища воробьи. Как и прежде,  они  затеяли  вечную  перебранку
из-за рассыпанного овса; выползли из  щелей  насекомые.  Жизнь  стремительно
входила в привычную колею. Солнце играло на мокрых листьях плюща,  напоминая
о прошедшем дожде.
   И все-таки человек, привыкший лицезреть жизнь Горменгаста в  ее  полноте,
без труда определил бы, что многого сегодня здесь не хватало. Еще бы - почти
все население замка было на берегу озера, наблюдая за церемонией  посвящения
Титуса в  герцоги.  Именно  на  берегу  билось  сейчас  сердце  Горменгаста.
Барквентин распорядился оставить в замке самое  минимальное  число  людей  -
которые обеспечили бы непре