этим, Эгин  Темный  увидел,
как его изрубленное тело открыло глаза и ни на одно мгновение не усомнился в
том,  что  это  обманная  иллюзия,  которую  посылает ему злокозненный Лагха
Коалара. "Я убью  тебя!"  --  неразборчиво  проревел  девкатр  и  совершенно
членораздельно выплюнули уста Эгина-человека.
     Рассудок  работал  безотказно.  Он сразу же понял очень и очень многое.
Авелир говорил верные вещи о его "испорченном" зрении и о  трещине,  которая
рассекает  его  семя  души надвое. Два часа назад прихоть проклятого Черного
Цветка швырнула семя его души прочь из  тела  прямо  во  плоть  девкатра.  А
теперь вернула обратно. Но не все семя целиком. А лишь половину.
     Самое  грозное  и  тревожащее  было  в  том,  что  Эгин  понял  наконец
слова-образы Авелира  о  "воине,  проливающем  кровь  как  воду".  Он,  Эгин
Светлый,  подымающийся  сейчас  на  четвереньки  и озирающийся по сторонам в
поисках оружия, воспринимал облик себя, Эгина Темного, воспринимал так,  как
его   начатки  виделись  Авелиру.  Это  была  страшная  тварь.  Мстительный,
коварный, изощренный в убийстве и выживании, аррум Опоры Вещей был жесток  и
холоден,  как спрут. Мало того! Помыслы этого аррума становились все чернее.
Он видел вещи не такими, какие они есть, а совершенно извращенными. Так, ему
хотелось увидеть себя предательски убитым Лагхой Коаларой и он  увидел  раны
на своем теле. Раны, которых в действительности не было и быть не могло.
     В общем, аррум оказался редкой свиньей. Эгин был о себе ощутимо лучшего
мнения.  "С  другой  стороны, -- совершенно не ко времени подумалось ему, --
есть ведь и другой я, то есть этот я, тот есть тот, кто  сейчас  смотрит  на
девкатра со стороны и одновременно с этим ищет оружие."
     Эгин  Темный  видел,  как  его  израненное  тело  куда-то  поползло  на
четвереньках прочь от носилок. Все-таки Лагха -- последний мерзавец изо всех
мерзавцев Круга Земель. Кажется, он  умудрился  использовать  южные  секреты
Переделывания  и  теперь  его,  Эгина, телу, приуготовлена незавидная участь
костерукого. Но это  все  чушь,  обман,  многокрасочная  иллюзия,  насланная
Лагхой Коаларой. И этой иллюзии суждено стать черной реальностью. Потому что
песок  уже  стоит  высокой стеной поперечником в пол-лиги и стена эта сплошь
обращается жидким огнем. Он отмоет дочерна и иллюзии, и череп их хозяина.
     Хорошо что Лагха сегодня  слаб  после  ранения.  Хорошо,  что  короткий
колокол  назад  он  трусливо  отбросил  от себя меч Кальта Лозоходца, будучи
уверен, что девкатр сейчас представляет волю Ибалара. Хорошо, что  на  свете
есть  Овель  исс  Тамай, ради которой имеет смысл сносить все измывательства
мироздания над своим естеством. Хорошо, что все хорошо.
     "Хорошо, что все хорошо!!!" --  с  таким  боевым  кличем  Эгин  Светлый
воздел  меч  Кальта Лозоходца, ринулся к девкатру и, выпалив слова Легкости,
подпрыгнул вверх, устремляя меч прямо в угольный глаз твари, откуда  смотрел
на  себя  самого  через  замутненное сознание Эгина Темного. Этот последний,
недоумок, до последнего мгновения полагал, что перед ним -- иллюзия, гнусная
иллюзия Лагхи, ведь не может же в самом деле труп с тридцатью предательскими
ранениями размахивать двуручным мечом как здоровый офицер Свода Равновесия!

     x 14 x

     Сегэллак, жрец Гаиллириса из далекого северного города Ласара,  не  был
лучшим воином своего времени. Но лучшим провидцем и одним из лучших кузнецов
Круга Земель -- был. Он знал, кто придет за его последним детищем. И он знал
против кого в конечном итоге будет обращена сила его меча.
     Меч  Кальта  Лозоходца  вошел  в глаз девкатра по самую рукоять, словно
игла в масло. Меч Кальта Лозоходца молниеносно пробил в  Измененной  материи
девкатра  широкую  брешь  и  воссоединенное  семя  души  Авелира  и Ибалара,
бесформенное семя души Руама и тяжелое,  налитое  ослепленной  яростью  семя
души Эгина Темного вернулись Путям Силы, ибо плоть твари больше не имела над
ними  власти.  А меч Кальта Лозоходца, к огромному удивлению Эгина, выскочил
из глаза девкатра, словно пробка из бутылки шипучего  оринского  вина.  Эгин
быстро  подобрал клинок, заметив, что вся его поверхность клокочет багряными
и темно-фиолетовыми сполохами.
     Девкатр рухнул на  землю.  Вслед  за  ним,  стремительно  остывая  и  с
оглушительным треском разваливаясь на ломкие куски, опали стены раскаленного
песка.
     Потом  они  со Снахом волокли хромающего Лагху подальше от неподвижного
девкатра, разбухающего под напором какой-то неведомой,  порочной  внутренней
несообразности,  вызванной  мечом  Кальта  Лозоходца, и вместе с ними бежали
остальные горцы и Лорма.
     Потом Эгин понял, что пора падать. Они  кубарем  скатились  в  огромный
котлован, воняющий "гремучим камнем" и заполненный неприглядной бурой водой.
А  за их спиной встал невиданной, жестокой красоты столб алого огня, которым
обратился первый и единственный девкатр, родившийся на Медовом Берегу.

     x 15 x

     Все, все вопросы, тысячи вопросов будут заданы позже и едва ли половине
из них сыщутся ответы. А сейчас они стоят, не зная что сказать  друг  другу,
на  краю  котлована,  а  в  двух  сотнях шагов от них исходит смрадным дымом
черная, радужно-искристая проплешина. Все, что осталось от девкатра.
     Все, все вопросы будут заданы позже, а пока гнорром  будет  задан  лишь
один.  Лагха  Коалара  переводит шалый, безумный взгляд с лица Эгина на свой
меч в его руках, потом на место гибели девкатра и обратно, на Эгина.
     Эгин тоже молчит.  Эгин  чувствует  необъяснимую,  чудесную  ясность  в
сознании и дивную легкость в теле. Он смотрит на меч Лагхи так, словно видит
его  первый  раз  в  жизни. Эгин разжимает пальцы и меч с еле слышным стуком
падает на припорошенную пеплом землю.
     Потом Эгин подносит к глазам свои руки,  легонько  шевелит  пальцами  и
вдруг  начинает  громко,  заразительно  хохотать. Эгин перегибается пополам,
падает на колени, откидывается назад и колотит руками по земле. Нет,  Авелир
был  не  прав.  Здесь он ошибся. Ему, Эгину Светлому, единственно достойному
жизни человеку по  имени  Эгин,  трещина  в  семени  души  не  причинила  ни
малейшего вреда. Напротив, она принесла великую пользу, ибо отныне он, Эгин,
свободен.
     -- Какого Шилола?! -- наконец не выдерживает Лагха.
     -- Я жив! -- кричит Эгин, стремительно вскакивая на ноги.
     -- Я жив!!! -- сообщает он синим небесам Медового Берега.
     На лице Лагхи появляется тень улыбки.
     -- Да, Эгин. Ты жив.
     --  Ты  жив  и  ты  победил,  -- добавляет гнорр и, не стесняясь Сорго,
Снаха, Лормы, не стесняясь никого под Солнцем Предвечным,  опускается  перед
Эгином на колени.
     ЭПИЛОГ
     МЕДОВЫЙ БЕРЕГ, 63 ГОД ЭРЫ ДВУХ КАЛЕНДАРЕЙ
     Месяц Гинс
     Какое  замечательное  слово  --  "завтра". Какое замечательное слово --
"сегодня". Какое замечательное слово  --  "всегда".  Таком  размышлял  Эгин,
когда  одни  события  остались в прошлом, другие -- только маячили в неясной
дымке будущего, а он покачивался на  ласковых  волнах  настоящего  в  лодке,
приближавшейся к временной вайской пристани.
     Где-то  за  спиной,  среди шелеста волн, посмеивались победительницы из
аютской Гиэннеры, посмеивались на палубе "Лепестка Персика", которому совсем
скоро было суждено перейти во владение Свода Равновесия. На скамье  рядом  с
Эгином,  привалившись к его плечу, покачивался пьяный в стельку, но довольно
бодрый  с  виду  Тэн  окс  Найра.  Выражение  его  лица  было  мученическим,
трагический   излом  брови  принадлежал  мужчине,  переживающему  нешутейный
внутренний разлад. "Хвала мирозданию, что наступило-таки время  когда  вновь
можно  позволить  себе  переживать  из-за  баб!" -- вздохнул Эгин, понимающе
похлопывая Тэна по плечу. В том, что Тэн бледно-зеленый именно "из-за  баб",
у Эгина сомнений не было.
     Сегодня  Тэн  окс  Найра  окончательно рассорился с Куной-им-Гир, а она
окончательно рассорилась с ним. Торжествующая женственность офицера Гиэннеры
манила, но и пугала Тэна, а  терпение  образованной  и,  вдобавок,  замужней
Куны-им-Гир тоже имело свои пределы. Одним словом, все. Этого Эгин, конечно,
не  знал.  Но  ведь  Тэн был не единственным страдальцем на этом свете. Эгин
понимающе вздохнул.
     -- Милостивый гиазир! Я  имею  вам  сообщить  нечто  важное,  --  вдруг
встрепенулся Тэн и уставился прямо в переносицу Эгину.
     -- Мне? -- полушепотом спросил Эгин.
     --  Вам.  Я знаю, кто убил рах-саванна Гларта, -- глаза Тэна загорелись
недобрым огнем.
     -- Ну и кто же? -- Эгину было и  впрямь  интересно  послушать,  что  по
этому  поводу  думает  Тэн.  И хотя он знал ответ с точностью до волоска, но
ведь даже на этом волоске может повиснуть  целая  телега,  груженая  всякими
новыми обстоятельствами.
     -- Его убила Лю... то есть Куна-им-Гир. Она его убила, поскольку он был
близок  к  тому, чтобы понять, кто на Медовом Берегу заправляет этими шар...
шар... (как уже успел заметить Эгин, слово  "шардевкатран"  с  первого  раза
давалось  далеко  не  всем) этими выползками! -- нашелся Тэн, но вмиг скис и
смущенно опустил глаза.
     "Э, браток, да это я знаю и сам!" или, например, "Да? А  как  это  она,
собственно,  умудрилась?"  Вот, что мог бы сказать на это Эгин. Но он сказал
не так и не эдак.
     -- Понятно, -- Эгин апатично пожал плечами. -- Но не очень-то  уместно,
друг  мой, было бы вспоминать об этом сейчас. Сейчас, когда все равно ничего
не докажешь, а добрые отношения с Аютом стоят дороже лежалой  истины.  Да  и
вообще  --  победителей не судят, -- добавил он себе и Люспене в оправдание.
Все-таки, она была славной, обходительной и очень неглупой,  а  это  большая
редкость среди женщин.
     Любопытная  ухмылка  судьбы могла бы позабавить Эгина в ту минуту, если
бы он мог неслышно и невидимо проникнуть в каюты "Лепестка Персика".
     В тот самый момент, когда  с  губ  Эгина  слетела  эта  сакраментальная
фраза,  те  же  самые  слова  произнесла  княжна  Сайла,  сидевшая  на  краю
неохватного ложа, занимавшего половину гостевой каюты. На этом  ложе  вполне
могли бы разместиться на ночлег семеро гвардейских офицеров вместе со своими
лошадьми. У Сайлы, правда, были на это ложе другие виды.
     Минуту  назад  Лагха,  ее  небесный  красавец,  правда, мятый и бледный
(Сайла  говорила  "бледненький"),  шипя,  словно  аспид,  распекал   ее   за
самодеятельность и самонадеянность. Конечно, когда она, не посоветовавшись с
ним,  отдала Аюту Медовый Берег в обмен на помощь и "Лепесток Персика" -- то
была самодеятельность. Но когда  она  явилась  на  Медовый  Берег  вместе  с
"девочками"  --  так  Сайла  называла теперь Вирин и ее соратниц, -- это уже
была самонадеянность. Но ведь она, Сайла,  в  конце-концов  княжна  и  имеет
право на любую самодеятельность!
     На  это  Лагха  не  нашел  что  возразить, но в душе дал себе слово как
следует проучить зарвавшуюся Сайлу при  случае.  Хорошие  дела  --  потерять
Медовый  Берег!  Не  то  чтобы  уж  он  так  важен, но что может быть важнее
принципов?
     Взгляд Лагхи пронизывает  Владычицу  Морей  до  самого  сердца,  словно
взгляд  неподкупного  и серьезно настроенного судьи. "Но ведь победителей не
судят!" -- в отчаянии молит Сайла и Лагха наконец  расцветает  в  улыбке.  О
такой мечтает каждый столичный любезник, потому что это единственное оружие,
которое разит без промаха и горничных, и цариц.
     -- Разить без промаха! -- прокомментировал Снах свою удачу -- трухлявая
деревянная  колода  разошлась надвое под его "облачным" клинком. Собравшиеся
вокруг горцы издали одобрительный ор, вздымая ввысь свои приспособления  для
перерубания надвое трухлявых колод.
     --  Был  бы  номер, если бы он еще и промахнулся, -- дохнул в ухо Эгину
перегаром Тэн окс Найра. Поначалу он немного сердился на Эгина  из-за  того,
что  его  судьбоносные  откровения  касательно  Люспены  нисколько аррума не
впечатлили. Но, к счастью, скоро отошел.
     "Сколько волка не корми..." -- вздохнул Эгин, устало улыбаясь горцам  и
размышляя о том, что сколько ратных подвигов горцы не соверши, а меч для них
все  равно  остается  в  первую  очередь  приспособлением  для  колки дров и
разделки туш. Он был готов побиться об заклад,  что  ни  одному  варанцу  не
придет  в  голову  пробовать  "облачный"  клинок  на  крепость на деревянной
колоде. А вот горцам  --  пожалуйста.  И  все-таки,  это  очень  приятно  --
сдержать  обещание.  В первую очередь потому, что такая приятность случается
крайне редко. Непосредственная, детская радость, в волнах  которой  купались
получившие  обещанные диковинки горцы, напомнила Эгину о Кухе. А Кух, в свою
очередь, об Авелире, о еще одном данном обещании,  сдержать  которое  будет,
пожалуй,  сложнее,  чем  любое другое из тех, какие приходилось ему давать в
своей жизни.
     Черный Цветок. Он должен сорвать его  и  развеять  черные  лепестки  по
ветру. Все до единого.
     Это  будет  сложно,  но  кое-что  он  уже успел. Час назад на "Лепестке
Персика" он попросил у Лагхи отставку. А Лагха отпустил его, даже не спросив
о причинах столь необычного решения. То  ли  он  в  самом  деле  умнее  всех
живущих и ему впрямь куда лучше Эгина известны все причины и все следствия в
пестром  клубке  происходящих  событий.  То  ли  ему  не интересны причины и
следствия из его, Эгина, клубка. То ли он  рад  тому,  что  Эгин  решил  все
именно так. То ли не рад.
     Впрочем,  последнее  вряд  ли. В соответствии с Уложениями Свода Лагха,
если он не рад, должен был зарубить Эгина на месте, ибо нет  такой  традиции
--  молодым  аррумам  уходить  в  отставку.  По хорошим делам, за одну такую
просьбу офицера ожидало Жерло Серебряной Чистоты.
     Но Эгин остался жив. Причем прожил еще неделю, как вдруг за его  плечом
запел женский голосок, подернутый рябью смущения.
     -- Гиазир тайный советник? -- Эгин обернулся.
     Лорма  Гутулан. Нарядная, цветущая, раскрасневшаяся. Похоже, для нее он
до гроба останется гиазиром тайным советником.
     -- Рад тебя видеть, -- совершенно искренне отозвался Эгин.
     Так получилось, что последние дни выдались  настолько  хлопотными  (все
эти  торжества,  описи, довыяснения, похороны и отчеты), что ни ее, ни Сорго
он просто не замечал. А может, не хотел замечать.
     Лорма опустила  глаза  и  часто  заморгала.  Без  всякой  необходимости
расправила  подол  платья.  Покраснела  еще гуще. И продолжала молчать. Эгин
тоже молчал. Наверное потому, что сказать ему было ровным счетом  нечего.  А
беседовать  о  погоде  с  симпатичными  девушками он как-то не привык. Когда
пауза, словно на дрожжах, выросла до невероятных, можно сказать, неприличных
размеров, Лорма наконец заговорила.
     -- Вы не сердитесь на меня, а? --  спросила  Лорма,  виновато  поджимая
губки.
     Эгин  не  сразу  понял  о чем вообще идет речь. За что он должен на нее
сердиться? Но наконец сообразил. Он должен бы сердиться на нее из-за  Сорго.
За  то,  что  она  один раз "спала" с ним, с Эгином, а потом стала "спать" с
Сорго. Как в авантюре  со  смачным  мордобитием  за  сценой  и  криками  "Ты
изменила мне, о бессердечная!" Эгин едва удержался от хохота.
     -- Нет, милая. Я желаю тебе и господину учителю... ну, всего хорошего.
     -- Правда? -- переспросила повеселевшая Лорма. Всю ее грусть-печаль как
рукой   сняло.   И   смущение  тоже.  --  Тогда  в  полнолуние  свадьба,  мы
приглашаем... Вы понимаете, советник, когда я поближе узнала Сорго, я  сразу
почувствовала,  что  готова  на  все  ради  него  и  любви  к нему. Он такой
образованный! -- неподдельному восторгу Лормы Гутулан, кажется, и впрямь  не
было пределов.
     "И  впрямь,  какой  образованный!"  --  Эгин  стиснул  зубы,  набираясь
терпения, ослабил пояс и отвалился на спинку скамьи. На свадебном  пиру  он,
несмотря на весь свой пресловутый аррумский опыт, присутствовал первый раз в
жизни.  А  терпение было отнюдь не лишним, ибо жених, то есть Сорго, как раз
взбирался на стол. Чтобы прочесть  запев  из  своей  новой  оды  "Погубление
Погубителей". Зная пристрастия Сорго, Эгин был уверен, что ближайшие полчаса
можно   смело   вычеркнуть  из  жизни.  По  крайней  мере,  таким  ценителям
героической поэзии, к каким он себя причислял.
     -- Просим, просим, -- захлопал в ладоши потный,  словно  вынесенная  из
погреба  бутыль  вина,  Вица.  Остальные  с  большим энтузиазмом подхватили.
Всеобщее свадебное веселье уже вошло в ту стадию, когда всем все равно  что,
кто и зачем делает. Лишь бы весело.
     Эгин   стал   снова   разглядывать  присутствующих.  Среди  сидящих  на
противоположном краю стола  Эгин  заметил  того  самого  плешивого  пастуха,
который  в  конце  весны  надеялся  разжиться  золотишком из отрезанной руки
Гларта. Надо же. Уцелел.
     После разбирательства Есмар отвел плешивого и  безымянного  придурка  в
Ваю.  Там  его  посадили в голодную яму, из которой его вынули, оказывается,
сердобольные соплеменники. Вынули перед самым  бегством  из  Ваи.  Благодаря
строгости  Эгина,  пастух,  как  особо  важный  преступник, был спасен Вицей
впереди всех. А теперь, когда сбежавшие из Ваи жители вновь возвратились  на
Медовый  Берег,  заручившись  милостивым  разрешением аютцев селиться там до
конца срока аренды, он возвратился вместе со всеми.  Только  никому  уже  не
было  дела  до  его  шутейно-серьезного  преступления  в  уезде,  пережившем
неистовство девкатры, подземные игрища шардевкатранов, разгул  костеруких  и
всю остальную неразбериху.
     "...И врагу, преисполнившись мужества зверского,
     Показал, где Шилолова мать обретается..."
     --  нараспев  декламировал  Сорго, то и дело запрокидывая голову далеко
назад, словно цирковой акробат,  который  вот-вот  поймает  губами  падающую
из-под самого купола грушу.
     Эгин встрепенулся. Чего-чего? "Мужества зверского"? Или он ослышался? И
про "Шилолову  мать", кажется, было? Или он снова ослышался? Но переспросить
не было никакой возможности, ибо за столом царила такая густая тишина, какую
нечасто встретишь и в родовых склепах. Чувствовалось, что Сорго  удалось  не
на  шутку  тронуть  сердца  слушателей и если кто-то сейчас осмелится задать
хоть один вопрос, его наверняка зашикают как мужлана и невежу.
     Эгин бросил взгляд на невесту -- ее  распирала  гордость,  а  на  глаза
набегали пьяные, радостные слезы, которые она не находила нужным утирать. Ее
мамаша,  переодевшаяся  по  такому случаю в варанское платье, Сестра Большой
Пчелы, "барыня Хена", сидела по левую руку от нее с блаженнейшим  выражением
лица,  какое,  наверное,  бывает  у  просветленных  горцев, достигших страны
Страны Обильной Еды, за которой будет только еще больше счастья, а потом еще
больше еще большего счастья, а вовсе не болезнь, не старость и не  страдания
в  Проклятой Земле Грем. Эгин отвернулся. Подглядывать за счастливыми людьми
-- это все равно что подглядывать в щели нужника.
     Даже горцы и те хранили почтительное молчание.  Во-первых,  потому  что
никто  ничего  не  понимал.  Даже  Снах  и его приближенные, поднаторевшие в
варанском говоре за последнюю неделю, не  понимали  ничего  кроме  отдельных
слов. (Правда, когда звучало имя Лагхи, а оно звучало с той же частотой, что
и  слова  "жрать", "хорошо" и "счастье молодоженам!", они заметно оживлялись
-- за гнорром здесь определенно скучали). А во-вторых, потому что перед тем,
как привести на гулянье в развороченную Ваю Детей Пчелы, Хена недвусмысленно
дала понять им, что если они вынесут  свой  воровской  кодекс  доблестей  за
пределы своей кедровой рощи, то она будет очень на них сердита. А потому все
до  единого  горцы,  сидящие за столом, были озабочены решением головоломной
задачи. Как украсть что-нибудь, что само просится  в  руки  и  при  этом  не
рассердить Сестру Большой Пчелы. Да и возможно ли это в принципе?
     "Мановеньем руки Лагха доблестный вызвал в подмогу нам
     Корабли, что огромны и очень