мо  увлекла  Седого.  Его
мокрые ладони заскользили по пластику, но были уже не в  состоянии  удержать
налитое свинцом тело.
   Отогнутый алюминиевый уголок разрезал пополам его лицо,  выломал  зубы  и
вырвал часть десны. Его крик захлебнулся после  первого  же  удара  о  стену
шахты. Звук падения оказался глухим и не соответствовал степени  повреждения
рваного кожаного мешка, наполненного кровью и поломанными  костями,  который
когда-то был человеком.

Глава третья

   В промозглый февральский день Максим Голиков вышел из дому и потащил свое
одиночество к центру города в поисках спасения от дикой скуки,  превращавшей
жизнь в довольно болезненный процесс. Была суббота, и это означало, что  ему
придется заполнить чем-нибудь несколько долгих часов, которые в  будние  дни
он убивал на работе, общаясь с теми, кто был перемолот столь же беспощадно.
   В голове еще бродили обрывки музыки. Тони Джо Уайт пел что-то  вроде:  "Я
так устал от борьбы с собой"... Чувствуя радостную дрожь, пронзавшую  его  в
унисон с гитарными рифами, Макс шагал по унылой харьковской улице под низким
серым небом, поглядывал на встречных девочек  и  каждый  раз  решал  сложную
задачу: он выбирал ту, которая могла бы скрасить сегодняшний вечер, а, может
быть,  и  ночь.  До  сих  пор  результат  его   экспериментов   всегда   был
разочаровывающим.
   Бродячий пес некоторое время бежал рядом с Максом, помахивая  хвостом,  -
видимо, признал в нем своего, но, скорее всего, просто хотел жрать. Впрочем,
не сопровождал же он толстую бабу, тащившую  в  сумках  горы  розово-лиловой
колбасной плоти...
   Грачи рассадили на голых мокрых ветвях  свои  черные  блестящие  тушки  с
великолепными клювами, неизменно восхищавшими Макса. Он всегда считал, что с
таким шестисантиметровым орудием убийства у них не  должно  быть  проблем  с
питанием.
   Впереди по тающим сугробам пробиралось  в  гости  счастливое  стандартное
семейство: он в спортивном костюме, кожаной куртке, норковой шапке и его  не
менее  оригинально  одетая  жена  с  огромным  букетом  роз  в  целлофановом
саркофаге. Пятилетний отпрыск путался у предков под ногами, настойчиво бубня
что-то о новом "картиже" для "Денди", Было видно, что про себя папа посылает
его куда-то очень далеко отсюда, но открывать  рот,  похоже,  уже  устал.  В
общем и целом  аура  семейства  была  настолько  серой,  что  Макс  поспешил
обогнать их, и этот маневр стоил ему мокрого пятна на  штанине  его  пятьсот
первого "левиса". Тихо ругаясь матом, он приближался к входу в метро.
   "...Темный зев подземного транспортного бога  !  Сколько  раз  ты  глотал
меня, извергал обратно и сколько раз еще проглотишь? Почему  я  так  доверяю
тебе? Почему даже легкий  холодок  не  пробегает  по  моей  спине,  когда  я
беспечно спускаюсь в твои длинные сводчатые могилы?"
   Голиков прошел вдоль цепи лотков в  переходе,  мимо  трех  нищих,  одного
безногого,  продавца  хлеба,  столика  с  эротическими   и   экстремистскими
журналами,  киоска  звукозаписи,  пункта  обмена  валюты,  двух  трогательно
расстающихся гомосексуалистов...  Отдав  жетон  автомату,  он  спустился  на
платформу и  стал  прогуливаться  по  ней  в  ожидании  поезда,  не  забывая
поглядывать  на  молодых  женщин.  Его  безоблачную  скуку  нарушало  только
воспоминание о сновидении, посетившем Макса минувшей ночью.  Оно  составляло
резкий контраст с обыденной жизнью, и, может быть, поэтому он помнил  6  нем
так долго...
   Из туннеля с гулом вырвался поезд, обдав его мертвым ветром. Максим вошел
в полупустой вагон и сел так, чтобы  видеть  свое  отражение  в  стекле.  Он
увидел лицо тридцатилетнего человека с впалыми щеками, трехдневной  щетиной,
глубоко посаженными серыми глазами и длинными волосами, в  которых  блестели
капли воды. Подмигнув самому себе, он оглядел вагон и,  не  заметив  ничего,
достойного внимания, снова уставился на черно-серую зыбь за окном.
   Через несколько секунд беспорядочного блуждания его  мысли  обратились  к
Элиоту. Он пытался полностью вспомнить фразу: "...в метро, когда поезд стоит
между станций... и ты видишь,  как  опустошаются  лица,  и  нарастает  страх
оттого, что не о чем думать...". Его страх нарастал даже тогда, когда  поезд
двигался. Секунды исчезали, словно песок,  просыпающийся  между  пальцев,  и
Максу вдруг показалось, что поезд, утончаясь, вонзается в сужающуюся  черную
нору, пока вагоны и все находящиеся в них не  превращаются  в  ничто...
   Справа надвинулась новая декорация - станция, на которой совершался обмен
живым товаром. Снова суставчатая игла заскользила,  вдеваясь  в  бесконечное
игольное ушко, чтобы ненадолго отдохнуть  на  свету.  Весь  цикл  повторился
несколько раз, прежде чем Макс вышел на станции пересадки.
   Здесь, двигаясь в толпе по узким и низким  переходам,  в  которых  только
идиот не испытал бы рано  или  поздно  острого  приступа  клаустрофобии,  он
увидел женщину, сидевшую прямо на полу. Рядом с нею  стояла  старая  детская
коляска. В коляске лежал  ребенок,  закутанный  в  теплое  тряпье  так,  что
открытыми оставались только глаза. В его  ногах  валялось  несколько  мелких
купюр, усеянных нулями.
   Макс пошевелил пальцами в кармане своей куртки. Бумажки,  извлеченной  на
свет, не хватило бы и на полбуханки хлеба. Людской поток  нес  его  прямо  к
нищей. В какой-то момент Макс оказался ближе других  к  коляске  и  протянул
руку, чтобы бросить в нее купюру.  Одновременно  он  встретился  взглядом  с
ребенком, смотревшим вверх, на низко нависший потолок, и это  заставило  его
вздрогнуть. Дело в том, что  глаза  ребенка  были  совершенно  черными,  без
признаков  белка  в  уголках;  они  хитро  поблескивали  из-под   сморщенных
полуприкрытых  век,  и  это  был  искушенный   циничный   взгляд   взрослого
человека...
   Взаимное созерцание заняло не более секунды,  после  чего  толпа  увлекла
Макса с собой. Но воспоминание о взгляде  существа  из  коляски  осталось  -
неотвязное и липкое, как пленка,  намотанная  на  слишком  податливый  комок
мозга.
   Давление человеческой массы было не таким уж непреодолимым;  при  желании
Максим мог бы вернуться и еще раз заглянуть в коляску, однако  именно  этого
ему хотелось меньше всего.  Отвращение  -  как  первая  защитная  реакция  -
толкало его прочь; усталое сознание  лихорадочно  и  безуспешно  подыскивало
рациональное объяснение: нелепый фокус, маска, лицо карлика, желание вызвать
жалость, просто игра света и тени - любой из вариантов устраивал  Макса,  но
противный холодок не переставал блуждать где-то между затылком и  основанием
позвоночного столба.
   Мертвящий  взгляд  из  коляски  давно  исчез,  смытый  новыми  картинками
реальности, однако после него осталось омерзительное ощущение  сродни  тому,
которое вызывает ноготь, скребущий по ткани.

***

   Эта неприятная мимолетная встреча была первым  событием  в  длинной  цепи
совпадений. Голиков был не настолько чувствителен, чтобы  отметить  подобную
мелочь. Эскалатор вынес его, все еще  скучающего,  наружу,  а  ноги  понесли
вверх по улице. Через двести метров он остановился  возле  дома,  в  котором
размещалась частная художественная галерея.
   Афиша на  стене  возвещала  о  выставке-продаже  картин  местных  молодых
художников  из  группы  "Сновидение".  В  существовании  такой  группы  Макс
сомневался; скорее всего, художников формально  объединили  по  неизвестному
признаку. Название группы оказалось магическим  ключом,  установившим  некое
соответствие и подавшим сигнал о новом, более заметном совпадении.
   Никогда раньше и, может быть, никогда  позже  Голиков  не  переступил  бы
порог галереи, но в тот день он вошел и  почти  сразу  же  увидел  ту  самую
картину
   Он почувствовал легкую дурноту и не знал, радоваться ему или  огорчаться.
На  смену  растворяющейся  скуке  медленно,  как  туман,  опускалось   нечто
худшее...
   Картина изображала то, что он видел во сне минувшей ночью. Не пейзаж,  но
и не существо. Может быть,  остров,  если  называть  островом  устойчивый  и
вместе с тем таинственный образ посреди зыбкого вихря ощущений  и  мыслишек.
Макс не мог бы сказать, что узнал какие-либо конкретные детали - на  картине
их не было, а размытые пятна  были  слишком  неопределенными,  -  неотразимо
точным оказалось общее  гнетущее  впечатление,  не  лишенное  эдакой  черной
романтики; он снова услышал зов  загадочного  места,  ощутил  текущий  запах
запретного, страх перед немыслимым отчуждением...
   Голиков заставил себя опустить взгляд и прочел на прямоугольной  табличке
под картиной:
   Игоре Седой "Сезон бессоницы"
   Макс  решил,  что  "Седой"  -  это  наверняка   псевдоним.   Предчувствие
подсказывало ему, что самым простым и, пожалуй, безопасным выходом  было  бы
немедленно уйти и забыть о странном  влиянии  картины.  Он  привык  доверять
своим  предчувствиям.  Однажды  это  спасло  его  от  смерти  в  авиационной
катастрофе.
   Однако сейчас какое-то извращенное любопытство удерживало его в  галерее.
Не первый раз он ввязывался в нехорошую историю, зная, что будет  еще  хуже;
чаще всего это относилось к романам  с  замужними  женщинами,  завершавшимся
довольно болезненно для всех трех вершин  треугольника.  Теперь  же,  словно
очень низкий звук, в  нем  вибрировал  глубинный  страх,  не  нуждавшийся  в
объяснимой причине...
   Завидев даму, одетую не по  сезону  и  явно  принадлежавшую  к  персоналу
галереи. Макс направился прямо к ней и  спросил,  где  может  встретиться  с
одним из художников. При этом его взгляд перебегал  с  большого  серебряного
креста на ее плоской груди, инкрустированного перламутром,  на  тонкий  злой
рот.  По  правде  говоря,  крест   выглядел   куда   привлекательнее   всего
остального... Сверкнув  наманикюренными  ногтями,  покровительница  искусств
показала Максу небольшую группу разношерстных лиц и  доверительно  сообщила,
что это и есть выставляющиеся художники.
   Преодолевая   врожденную   стеснительность   и   нежелание   попасть    в
предполагаемое  дурацкое  положение,  Максим  приблизился  к  тесному  кругу
беседующих. Все это  -  ненавязчивая  демонстрация  своей  исключительности,
ленивый смех, богемные шмотки, хипповые фенечки,  нечесаные  бороды  и  едва
уловимый запах травки - было  ему  знакомо,  и  все  это  успело  смертельно
надоесть. Он выбрал девушку в больших очках,  некрасивое,  но  самоуверенное
существо, сублимировавшее в творчество нерастраченную сексуальную энергию, и
вполголоса обратился к ней:
   - Прошу прощения, я могу с вами поговорить?
   - Пожалуйста, - она пожала плечами с деланным равнодушием.  В  ее  правой
руке обнаружилась сигарета, которую она нервно разминала пальцами.
   Он отвел ее в сторону и спросил:
   - Вы знаете Игоря Седого?
   Теперь Макс обнаружил еще кое-что, а именно, красные воспаленные глаза за
стеклами очков. Ему показалось, что  девушка  на  несколько  секунд  затаила
дыхание. Он не правильно истолковал ее молчание и начал на ходу  придумывать
легенду.
   - Понимаете, я его школьный друг. Случайно зашел сюда - и вот... Не видел
Игоря десять лет.
   С возрастом можно было промахнуться, но девушка вряд ли обратила внимание
на  такую  мелочь.  В  эту  секунду  до  него  дошло,  что  случилось  нечто
непоправимое. С каким-то раздражающим трагизмом она прошептала:
   - Он умер вчера. Погиб. Извините...
   Она  поспешно  вернулась  в  свой  спасительный  круг,  отгородившись  от
незнакомца завесой сигаретного дыма и корпоративного духа.
   Макс выдохнул сквозь стиснутые зубы и медленно двинулся к выходу. По пути
его взгляд невольно снова обратился к картине. Теперь она показалась ему еще
более мрачной. В  ней  содержалось  зашифрованное  в  неуловимых  зрительных
образах  послание  с  того  света,  предсказание   мертвеца,   завещание   и
обещание...
   Макс посмотрел на табличку с ценой. Что-то около сорока долларов. У  него
не было с собой денег. Он вышел на улицу и с некоторым облегчением  окунулся
во влажный холодный воздух.
   Голиков никогда не считал себя суеверным психом. Тем не менее,  он  знал,
что вернется за картиной в ближайшее время.

Глава четвертая

   Книжный  червь  по  имени  Виктор  Строков  выполз  из   главного   офиса
харьковского издательства "Фиона" и направился к  трамвайной  остановке.  Он
был потрясен не столько тем, что держал в руках книгу со своей  фамилией  на
обложке, сколько тяжестью, которая  обрушилась  на  него.  И  все  благодаря
человеку, умершему  примерно  восемьдесят  лет  назад.  Однако,  Строков  не
сбрасывал со счетов и собственную изобретательность.

***

   До сих пор он  жил  переводами  брошюрок  на  модные  оккультные  темы  и
мистических трактатов.  Волна  интереса  к  такого  рода  литературе  начала
спадать, и ему пришлось "опуститься" до детективов, эротических триллеров  и
описаний программных пакетов. В провинциальном городе, пусть даже и большом,
это не приносило желаемого результата. Работа была эпизодической и к тому же
часто оказывалась бессмысленной.
   Однако пару месяцев назад Строков наткнулся на  настоящее  сокровище.  Он
так  и  не  смог  бы  объяснить,  что  заставило  его  зайти  в  двухэтажный
дореволюционный дом по улице Клочковской, который предназначался  под  снос.
Может быть, вполне понятный интерес ко всему уходящему безвозвратно.
   Жильцов уже выселили.  Пробираясь  через  груды  битого  кирпича,  Виктор
поглядывал на ослепшие окна и думал о том, что помнили эти стены.  Вместе  с
их исчезновением неизбежно должна была умереть память...
   В старом деревянном сундуке, забытом в одной из комнат, он  нашел  книги,
наполовину съеденные крысами. Здесь были  издания  текущего  столетия  -  от
опусов вождей революции до перевязанных веревками  номеров  журнала  "Вокруг
света" за шестидесятые годы. Внутри этой груды хлама  Строков  отыскал  свой
бриллиант. Это была толстая книга, отпечатанная  в  Харькове  в  1902  году.
Последняя ее четверть  отсутствовала,  часть  страниц  оказалась  безнадежно
испорчена сыростью.
   Увидев масонские  знаки,  замаскированные  в  иллюстрациях,  Строков  был
заинтригован.  Раньше  он  слышал  кое-что  о  харьковской  ложе  "Умирающий
сфинкс", но его сведения были скудными и разрозненными. Насколько Виктор мог
судить, теперь он держал в руках книгу одного из  "усыпленных"  масонов.  На
титульном листе значилось: Яков Чинский  "Графология.  Эзотерическое  учение
Агриппы. Путеводитель по царству снов".
   Собрание этих трех работ под одной обложкой показалось Строкову странным,
если не сказать - парадоксальным. Их объединяло только  имя  автора.  Позже,
роясь в архивах самой большой городской библиотеки, Виктор раздобыл сведения
еще об одном Чинском - на этот раз  Чеславе  -  тоже,  по-видимому,  масоне,
австрийце по происхождению, жившем в  Петербурге,  но,  похоже,  никогда  не
приезжавшем в Харьков. Самое загадочное заключалось в том, что  среди  работ
Чеслава Чинского также значилась брошюра "Графология", изданная в 1910 году,
но  Строков  не  нашел   никакого   упоминания   об   "Учении   Агриппы"   и
"Путеводителе", а также о судьбах Якова и Чеслава.
   Его небольшое расследование оказалось безрезультатным. В конце концов, он
наткнулся на непробиваемую стену спецхрана и был вынужден отступить.  Однако
у него появилось время и повод для изучения самой книги.
   Понимая, что из "Графологии" и "Эзотерического учения Агриппы" можно было
извлечь только нематериальную выгоду, он принялся за  "Путеводитель",  решив
вначале, что обнаружил некое подобие обширного и подробного сонника.  И  тут
Строков был сражен наповал.
   "Путеводитель" оказался детальнейшим  и  глубочайшим  исследованием  сна,
различных пограничных состояний сознания и всевозможных символов сновидений,
причем, с совершенно неожиданной точки  зрения.  Текст  завораживал,  словно
волшебная сказка, и пугал, как темный лабиринт.  Чинскому  удалось  нащупать
нечто очень цельное и одновременно очень зыбкое, мерцавшее на границе знания
и интуиции; более того - ему удалось  изложить  это  так,  что  разрозненные
впечатления Строкова стали  складываться  в  некую  многообещающую  систему,
которая могла стать ключом к разгадке случайностей...
   И все же его ожидало разочарование. Последняя часть  книги,  вобравшая  в
себя квинтэссенцию мистического опыта Чинского (возможно,  позаимствованного
из более раннего источника) была уничтожена.  Строков  почувствовал  себя  в
положении человека, преодолевшего сложнейшие препятствия на пути  к  цели  и
оказавшегося перед наглухо замурованной дверью за два шага до нее.
   С того момента неясная тревога уже не оставляла его.  Все  попытки  найти
целый экземпляр книги Чинского оказались тщетными. Самое  удивительное,  что
никто даже не слышал о ней. Спустя две недели Строкова стали посещать  легко
узнаваемые сны, упомянутые в "Путеводителе". Среди них  не  было  ни  одного
приятного или хотя бы нейтрального.
   Мучительная незыблемость тайны  изводила  Виктора  сильнее,  чем  он  мог
предположить. Он привык к ночным кошмарам и попал в зависимость  от  чего-то
неописуемого. Оно пробило в нем  дыру,  сквозь  которую  хлынула  чернота  и
похоть, подавляемая в  течение  двадцати  с  лишним  лет.  Время  его  жизни
разделилось пополам  между  явью  и  сном,  но  открывшаяся  ему  сумеречная
реальность потрясала куда сильнее всего, что он знал до сих пор.
   Скучными  серыми  днями  он  снова  и   снова   погружался   в   изучение
последовательности  своих  видений,  беззвучных   голосов   оттуда,   жестов
призрачных любовниц, однако отсутствующая часть  мозаики  превращала  его  в
слепца, вызвавшегося быть поводырем таких же слепцов.
   Строков вошел в свою квартиру, которую он делил с четырьмя тысячами книг,
и осторожно положил на стол  еще  одну  -  свежеотпечатанную,  гладкую,  еще
пахнувшую клеем и краской. На  обложке  стояла  его  фамилия.  Ветхозаветное
"царство" он отбросил, оставив для  названия  три  слова:  "Путеводитель  по
снам".
   Строков рассчитывал на коммерческий успех.  Для  бесхитростных  читателей
Виктор сделал более  или  менее  полную  компиляцию  всевозможных  сонников,
суеверной, но увлекательной чепухи, для более искушенных - немного  разбавил
текст Юнгом, Фрейдом и Успенским. Однако тайное сердце  книги  Чинского,  ее
глубинный пласт  он  оставил  неизменными.  У  Строкова  хватило  невежества
сохранить осколки, однако не хватило времени и силы, чтобы соединить их.
   И все же нечистая совесть омрачала его  триумф.  Он  вытащил  из  кармана
несколько стодолларовых бумажек и выложил из  них  прямоугольную  рамку  для
книги... Что-то было не так, и Строков не мог понять, что именно.  Он  хотел
быть всего лишь хранителем, но  стал  преступником.  Никто  не  мог  уличить
его... за  исключением  того  свидетеля,  который  притаился  в  темноте  за
сомкнутыми веками... Он ощутил страх и  тут  же  испугался  иррациональности
этого страха.
   "Что такое я извлек на свет ?.."
   Он нашел в холодильнике полбутылки водки и  наполнил  большой  бокал  для
вина. После второго  бокала  Виктор  почувствовал  приятное  расслабление  и
голод. Банку рыбных консервов ему пришлось вскрыть длинным  мясным  ножом  -
консервный подевался куда-то.
   Строков включил телевизор и повалился на диван, прихлебывая из  горлышка.
На экране герои какой-то мелодрамы клялись друг  другу  в  вечной  любви,  и
некоторое время Виктор прислушивался к их словам  с  кривой  улыбкой.  Потом
голоса стали отдаляться, и вскоре люди разевали рты в полной тишине. Зато  в
нижней  части  экрана   появились   непристойные   титры,   комментировавшие
происходящее. Как-то очень отвлеченно Строков подумал, что  этого  не  может
быть, но подобная мысль никак не повлияла на иллюзию.
   Сменились    персонажи,    и    фильм    стал    порнографическим.    Два
несовершеннолетних   панка   занимались    любовью    с    шестидесятилетней
проституткой, п