будет к ней. Я, разумеется, остался
обедать и ждал Гоголя с нетерпением.  Ровно  в  шесть  часов вошел в комнату
человек  маленького роста с длинными белокурыми волосами,  причесанными a la
moujik, маленькими карими глазками и необыкновенно длинным  и тонким птичьим
носом.  Это был Гоголь! Он носил усы, чрезвычайно  странно  тарантил ногами,
неловко махал одною рукой, в которой держал палку и серую пуховую шляпу; был
одет вовсе не  по моде и  даже  без вкуса. Улыбка его  была очень  добрая  и
приятная, в  глазах замечалось какое-то  нравственное утомление.  Сестра моя
познакомила  нас, и Гоголь дружески обнял меня, сказав сестре: "Ну  теперь я
знаком, кажется,  со  всеми вашими братьями; это, кажется,  самый  младший".
Действительно,  я был младший. Мы  сели вокруг  стола;  разговор завязался о
здоровьи;  Гоголь  внимательно расспрашивал  сестру  о ее  положении,  давал
какие-то  советы и не  сказал ничего замечательного.  Вечером я проводил его
домой; нам  было по дороге, потому что он  жил тогда на Никитском бульваре у
графа А. П. Толстого, а я у  Никитских ворот. Гоголь  говорил со мною о моей
службе и советовал не  брать видных мест. "На них всегда  найдутся охотники,
-- прибавил  он,  --  а  вы  возьмите должность  скромную, не  блестящую,  и
постарайтесь быть именно  в этой должности  полезным;  тогда вы увидите, как
будет  вам весело на душе". Я отвечал,  что надеюсь скоро  быть советником в
губернском правлении. "Вот и хорошо, отвечал  Гоголь, тут работы будет много
и пользу принести можно; это не то что франты чиновники по особым поручениям
или служба министерская; очень, очень рад  за  вас и душевно поздравляю вас,
когда получите это место". На другой день вечером Гоголь опять был у сестры,
но почти  все время молчал. Пришел  <Ю.  Ф.> С<амарин>; говорили
много о немцах,  шутили,  смеялись. Самарин со свойственным  ему  остроумием
представлял все в лицах  и смешил нас до слез.  Так прошел почти весь вечер.
Гоголь упорно молчал  и наконец сказал: "Да, немец  вообще не очень приятен;
но    ничего   нельзя    себе    представить    неприятнее   немца-ловеласа,
немца-любезника,  который  хочет нравиться; тогда может он дойти до страшных
нелепостей. Я встретил однажды такого ловеласа в Германии. Его возлюбленная,
за которою он ухаживал долгое  время без успеха,  жила  на  берегу какого-то
пруда  и  все вечера  проводила  на  балконе  перед этим  прудом,  занимаясь
вязанием  чулок  и  наслаждаясь  вместе  с тем  природой.  Мой  немец,  видя
безуспешность своих преследований, выдумал, наконец, верное средство пленить
сердце неумолимой немки. Ну,  что вы думаете? Какое средство?  Да  вам  и  в
голову не придет что! Вообразите себе, он каждый вечер, раздевшись, бросался
в пруд  и  плавал перед глазами  своей возлюбленной, обнявши  двух  лебедей,
нарочно им для сего приготовленных! Уж право не знаю, зачем были эти лебеди,
только несколько дней сряду, каждый вечер он все плавал и красовался с  ними
перед   заветным  балконом.  Воображал  ли   он  в   этом  что-то  античное,
мифологическое, или рассчитывал на что-нибудь другое,  только дело кончилось
в его  пользу: немка действительно пленилась этим ловеласом и вышла скоро за
него замуж". Все  мы расхохотались, Гоголь же очень серьезно уверял, что это
не  выдумка, а факт и что он  может даже  назвать и  немца и  немку, которые
живут и теперь еще счастливо на берегу все того  же пруда. Когда мы остались
втроем, сестра попросила Гоголя рассказать ей что-нибудь о его путешествии в
Иерусалим. "Теперь уже поздно, -- отвечал он, -- вам пора и  на отдых, лучше
когда-нибудь  в другой  раз. Скажу  вам только,  что  природа там  не похожа
нисколько на  все  то, что мы с вами  видели; но тем не менее  поражает  вас
своим великолепием, своей шириной. А Мертвое море -- что за прелесть! Я ехал
с Базили,  он был моим путеводителем. Когда мы оставили море, он взял с меня
слово,  чтоб  я  не смотрел назад,  прежде  чем он мне  скажет.  Четыре часа
продолжали мы  наше путешествие от самого берега, в степях, и  точно  шли по
ровному  месту, а между тем  незаметно  мы  поднимались  в  гору; я уставал,
сердился, но  все-таки сдержал слово и ни  разу не оглянулся. Наконец Базили
остановился и велел мне посмотреть на пройденное нами  пространство. Я так и
ахнул  от  удивления!  Вообразите себе  что я  увидал! На несколько десятков
верст тянулась степь все под гору;  ни одного деревца, ни одного кустарника,
все ровная, широкая степь; у подошвы этой степи, или, лучше сказать -- горы,
внизу, виднелось Мертвое море, а за ним  прямо, и направо, и налево, со всех
сторон  опять то же  раздолье, опять та же гладкая  степь, поднимающаяся  со
всех  сторон  в гору.  Не могу вам  описать, как  хорошо  было это море  при
захождении  солнца!  Вода  в  нем  не  синяя,  не зеленая  и не  голубая,  а
фиолетовая. На этом далеком пространстве не было видно никаких неровностей у
берегов; оно было  правильно овальное и  имело совершенный вид большой чаши,
наполненной какою-то фиолетовою жидкостию".
     Рассказывая это, Гоголь оживился, говорил с жаром, глаза его  блестели;
я узнал  поэта  и вспомнил  лучшие  лирические места в его произведениях! На
другой день я с  сестрой заехал к  Гоголю утром. В  комнате его был  большой
беспорядок;  он  был занят чтением какой-то  старинной ботаники.  Покуда  он
разговаривал с сестрой, я нескромно заглянул в толстую тетрадь, лежавшую  на
его  письменном  столе,  и  прочел только: Генерал-губернатор, -- как Гоголь
бросился  ко  мне,  взял  тетрадь  и  немного  рассердился.   Я  сделал  это
неумышленно и бессознательно и тотчас же  попросил  у него извинения. Гоголь
улыбнулся  и  спрятал  тетрадь в ящик. "А что  ваши "Мертвые  души", Николай
Васильевич?" -- спросила у него сестра. "Да так себе, подвигаются понемногу.
Вот приеду к вам в Калугу,  и мы почитаем". Вообще Гоголь был очень весел  и
бодр в этот день. Вечером он опять явился к нам в гостиницу. Мы пили чай,  а
он красное вино с теплою водой и сахаром. В одиннадцать часов я провожал его
снова до Никитских ворот. Ночь была чудная, светлая, теплая ...
     В продолжение двух недель я виделся с Гоголем почти каждый день; он был
здоров, весел, но ничего не говорил ни о "Мертвых душах",  ни о "Переписке с
друзьями", и  вообще, сколько  я  помню,  ничего  не сказал  все  это  время
особенно замечательного. Раз  только ночью, когда я по обыкновению  провожал
его до Никитских ворот и нам опять попалось навстречу несколько таинственных
лиц женского пола, выползающих обыкновенно на бульвар  при наступлении ночи,
Гоголь сказал мне: "Знаете ли, что на  днях  случилось со мной? Я поздно шел
по  глухому  переулку,  в отдаленной  части города: из нижнего  этажа одного
грязного  дома раздавалось  духовное  пение. Окна были открыты,  но завешены
легкими кисейными занавесками,  какими обыкновенно завешиваются окна в таких
домах. Я остановился, заглянул в одно окно и  увидал страшное зрелище! Шесть
или семь молодых женщин, которых  постыдное ремесло сейчас можно было узнать
по белилам и румянам, покрывающим их лица, опухлые, изношенные, да  еще одна
толстая  старуха  отвратительной наружности,  усердно  молились  богу  перед
иконой, поставленной  в  углу  на шатком  столике.  Маленькая комната, своим
убранством напоминающая все  комнаты  в таких приютах, была  сильно освещена
несколькими  свечами.  Священник  в  облачении  служил всенощную,  дьякон  с
причтом пел  стихиры. Развратницы усердно клали поклоны. Более четверти часа
простоял я у  окна... На улице никого не было, и я помолился вместе с  ними,
дождавшись конца всенощной. Страшно, очень страшно, -- продолжал  Гоголь, --
эта комната в беспорядке, имеющая свой особенный вид, свой особенный воздух,
эти раскрашенные  развратные куклы, эта толстая старуха, и тут же -- образа,
священник,  евангелие и духовное пение!  Не  правда  ли, что  все  это очень
страшно?"  366 Этот рассказ Гоголя  напомнил мне сцену
из "Клариссы Гарло". Там тоже Ричардсон описывает сцену в этом роде! Наконец
сестра  моя уехала в свою калужскую  деревню, и Гоголь дал ей слово приехать
погостить к ней на целый месяц. Я собирался тоже туда,  и мы  сговорились  с
ним  ехать вместе. На неделе два или  три раза Гоголь заходил  ко мне, но не
заставал дома. В последний раз он приказал  сказать мне,  что готов ехать, и
просил меня  дать ему знать,  как, в чем и  когда мы отправимся.  У меня был
прекрасный,  большой  тарантас вроде  коляски  на  дрогах. Гоголь был  очень
доволен экипажем  и уверял меня, что  в  телегах  и тарантасах ездить  очень
здорово, особенно  людям, подверженным ипохондрии и геморою. Когда  наступил
день отъезда,  Гоголь приехал ко  мне  с своим маленьким чемоданом и большим
портфелем. Этот  знаменитый  портфель заключал  в  себе  второй том "Мертвых
душ", тогда уже почти конченных вчерне.
     Мог ли думать Гоголь, что никто не прочтет того, над чем  он в то время
так  бодро трудился,  что та же  участь,  какая постигла  первый второй  том
367,  ожидает   и  эти  разрозненные  листы,  тщательно  от  всех
скрываемые до времени.
     Портфеля  не покидал Гоголь во  всю дорогу. На  станциях он брал  его в
комнаты, а  в тарантасе  ставил всегда подле  себя и опирался на него рукою.
Немудрено, что  он так заботился о  нем: здесь было все  его достояние,  все
прошедшее и будущее, вся его  слава! Грустно подумать, что  все это  погибло
навсегда, -- и  зачем погибло?  Кто  из нас  даст ответ на  это "зачем"? Кто
может  сказать   утвердительно,  что  знает:  какая  мысль,  какое   чувство
руководили поэта, когда он предавал пламени свое любимое детище, плод долгой
борьбы и мучительных вдохновений!
     Я взял с собою в  Калугу одного француза вместо камердинера, предоброго
малого, но  до чрезвычайности  тупого  и глупого.  Он никогда не  выезжал из
Москвы,  и кроме  того,  будучи  слабого здоровья,  с великим  удовольствием
отправлялся  со мной, чтобы подышать деревенским  воздухом.  Наконец в  пять
часов вечера  мы  уселись с Гоголем в тарантас,  француз взобрался на козлы,
ямщик стегнул лошадей, и  все пошло плясать  и подпрыгивать  по мостовой  до
самой  Серпуховской  заставы.   Француз,  не  привыкший  к  такому  экипажу,
беспрестанно вскрикивал, держась за бока, и ругался на чем  свет  стоит.  Мы
только и  слышали: Sacristie!..  Diable de  tarantasse! * Гоголь  смеялся от
души  и при всяком новом толчке все приговаривал: "Ну еще!..  Ну, хорошенько
его,  хорошенько...  вот  так!.. А что,  француз, будешь помнить  тарантас?"
Ямщика  тоже забавлял  гнев моего француза,  и  он не  только  не  сдерживал
лошадей,  но  как нарочно  ехал  крупною  рысью  через весь  город.  Наконец
потянулось  перед нами  прямое,  как вытянутая лента, шоссе, и мы поскакали,
качаясь, как в люльке,  в нашем легком  тарантасе. Даже французу понравилась
такая шибкая езда, и он,  закурив сигару, беспрестанно поворачивался к нам и
как-то весело улыбался, причем называл Гоголя -- M-r Gogo.  Я  несколько раз
поправлял его, но он извинялся и через пять минут опять  называл его так же.
В продолжение  всего месяца, пока  мы оставались  в Калуге, он  никак не мог
запомнить,  что   Гоголя   зовут  Гоголь,  а  не  Gogo.   Так  ехали  мы  до
Малоярославца.  Гоголь много  беседовал  со  мной;  мы  говорили  о  русской
литературе,  о   Пушкине,  в  котором  он   любил   удивительно   доброго  и
снисходительного  человека и умного, великого  поэта. Говорили о  Языкове, о
Баратынском.  Гоголь  превосходно  прочел  мне  два  стихотворения  Языкова:
"Землетрясение"  и  еще другое.  По его мнению,  "Землетрясение" было лучшее
русское  стихотворение.  Потом  говорил Гоголь  о  Малороссии,  о  характере
малороссиянина и  так развеселился,  что  стал  рассказывать  анекдоты, один
другого забавнее  и остроумнее...  Особенно  забавен показался мне анекдот о
кавказском  герое,  генерале   Вельяминове,   верблюде  и   военном  докторе
малороссиянине.  Мы много смеялись,  Гоголь был в духе,  беспрестанно снимал
свою круглую серую шляпу, скидывал свой зеленый камлотовый плащ и, казалось,
вполне  наслаждался чудным  теплым июньским  вечером, вдыхая  в себя  свежий
воздух  полей.  Наконец,  когда  совершенно  стемнело, мы  оба  задремали  и
проснулись только в  12 часов  утра от солнечных лучей, которые стали сильно
жарить лица  наши. Малоярославец был уже в  виду.  Вдруг ямщик  остановился,
передал вожжи французу  и соскочил  с козел. "Что случилось?" -- спросил  я.
"Тарантас сломался, -- отвечал хладнокровно ямщик,  заглядывая под тарантас.
-- Одна дрога треснула, да заднее колесо не совсем то здорово... не доедешь,
барин, здесь  чинить надоть!.." Экая досада, а мы  хотели поспеть  вечером в
деревню; но делать было нечего, надо было кое-как доехать  до станции,  и мы
шажком  поплелись   по  скверной  городской  мостовой.  Когда  тарантас  наш
остановился перед станционным домом, толпа ямщиков  с  любопытством окружила
его, и каждый почел долгом осмотреть дрогу, заднее  колесо, а  потом сказать
свое  мнение. Гоголь тоже очень внимательно рассматривал экипаж. В это время
я заметил вдали какие-то дрожки и на них человека в военной шинели. Узнав от
станционного  смотрителя, что  это  городничий, я  вспомнил,  что  знал  его
прежде, когда служил в Калуге, а потому стал знаками просить его подъехать к
нам. Он  был так любезен, что велел кучеру ехать в нашу сторону.  Я  пошел к
нему навстречу и, объяснив наше положение, просил помочь нам своим влиянием.
Городничий, барон Э., кликнул ямщиков, послал за кузнецами, условился в цене
и велел, чтобы  все было готово через  час. Успокоив меня  таким образом, он
вдруг спросил меня совсем  неожиданно:  "Позвольте узнать, кто едет с вами в
серой  шляпе?"  -- "Гоголь",  --  отвечал  я. "Какой  Гоголь?  --  вскрикнул
городничий. -- Уж  не  писатель ли  Гоголь, сочинивший "Ревизора"?"  --  "Он
самый". -- "Ах,  сделайте  одолжение, познакомьте меня с ним; я много уважаю
этого сочинителя,  читал  все  его сочинения, и был бы совершенно  счастлив,
если б мог поговорить с ним". Я  знал странный характер Гоголя, не любившего
никаких  новых знакомств, и потому боялся,  что  он после будет сердиться на
меня,  если  я представлю ему городничего;  но отказать  любезному  майору в
такой пустой  вещи за все  его хлопоты  не было  возможности, и я повел  его
прямо к  Гоголю. "Николай Васильевич,  позвольте вам  представить начальника
здешнего города барона Э., по милости которого мы еще можем  поспеть сегодня
в  деревню".  К моему  удивлению, Гоголь весьма любезно поклонился  майору и
протянул  ему  руку, прибавив:  "Очень рад с  вами познакомиться".  -- "А  я
совершенно  счастлив,  что  вижу  нашего  знаменитого  писателя,  -- отвечал
городничий, -- давно желал где-нибудь вас увидеть; читал  все ваши сочинения
и  "Мертвые души",  но  в  особенности люблю "Ревизора",  где  вы так  верно
описали  нашего  брата  городничего.  Да,  встречаются  до  сих  пор  еще...
встречаются такие городничие". Гоголь улыбнулся и тотчас переменил разговор.
     * Чорт возьми!.. Дьявольский тарантас!

     -- Вы давно здесь?
     -- Нет, только полтора года.
     -- А городок, кажется, порядочный?
     -- Помилуйте, прескверный городишка, скука смертная, общества никакого!
     -- Ну а кроме чиновников, живут ли здесь помещики?
     -- Есть, но немного, всего три семейства, но от них никакого прока, все
между собой в ссоре.
     -- Отчего это, за что поссорились?
     Тут  я оставил  Гоголя с  городничим и пошел на станцию. Через четверть
часа я  застал их еще  на том же месте. Гоголь говорил  с ним уже о купцах и
внимательно расспрашивал, кто именно и чем торгует, где сбывает свои товары,
каким промыслом занимаются крестьяне  в уезде;  бывают ли в городе ярмарки и
тому подобное. Я перебил их живой разговор предложением Гоголю позавтракать.
Услыхав это, городничий стал извиняться, что уже отобедал, и потому  жалеет,
что не может просить нас  к себе; но, кликнув будочника, послал его вперед в
трактир,  приготовить  нам особенную комнату и обед, а  сам пошел  провожать
нас.  Гоголь  впился   в  моего  городничего,  как  пиявка,  и  не   уставал
расспрашивать его обо всем, что его занимало.  У  трактира городничий с нами
раскланялся. На сцену явился половой и бойко  повел нас по лестнице в особый
нумер.  Гоголь  стал заказывать обед, выдумал какое-то новое блюдо из  ягод,
муки, сливок и еще чего-то,  помню  только,  что оно  вовсе не  было вкусно.
Покуда  мы обедали, он все  время разговаривал с половым, расспрашивал  его,
откуда  он, сколько получает  жалованья, где  его  родители, кто чаще других
заходит  к  ним  в   трактир,  какое  кушанье   больше  любят   чиновники  в
Малоярославце и какую водку употребляют, хорош  ли у них городничий  и  тому
подобное. Расспросил о всех живущих в  городе и близ города  и остался очень
доволен остроумными ответами бойкого парня  в белой рубашке, который  лукаво
улыбался, сплетничал наславу и, как я полагаю, намеренно отвечал всякий  раз
так, чтобы вызвать Гоголя на новые расспросы  и  шутки. Наконец, ровно через
час, тарантас подкатил к крыльцу, и мы, простившись  с шоссе, поехали уже по
большой  калужской  дороге. Гоголь продолжал быть  в духе, восхищался свежею
зеленью  деревьев,  безоблачным   небом,  запахом  полевых  цветов  и  всеми
прелестями деревни. Мы ехали довольно  тихо, а  он беспрестанно останавливал
кучера,  выскакивал  из  тарантаса,  бежал  через  дорогу  в  поле и  срывал
какой-нибудь  цветок; потом  садился,  рассказывал  мне  довольно  подробно,
какого  он  класса, рода,  какое  его лечебное свойство,  как  называется он
по-латыни и как  называют  его  наши крестьяне. Окончив трактат о цветке, он
втыкал его перед собой за  козлами тарантаса и через пять минут  опять бежал
за другим цветком,  опять объяснял мне его качества, происхождение и  ставил
на  то же место. Таким образом,  через час  с небольшим образовался  у нас в
тарантасе  целый цветник желтых, лиловых,  розовых цветов. Гоголь признался,
что всегда  любил  ботанику и  в особенности любил  знать свойства, качества
растений и доискиваться, под какими именами эти растения известны в народе и
на что им употребляются. Терпеть не могу, прибавил он, эти новые ботаники, в
которых темно и ученым слогом толкуют о вещах самых  простых. Я всегда читаю
те старинные ботаники и русские и иностранные, которые теперь уже не в моде,
а которые между тем сто раз лучше объясняют вам дело.
     Но  вот  мы  свернули  с  большой  дороги и поехали  проселком.  Солнце
садилось. Гоголь то и дело  спрашивал меня, да где же  это Бегичево? Наконец
направо   от  дороги  показалось  белое  каменное  строение,  блеснул  между
деревьями пруд, и через пять минут мы подъехали к крыльцу  господского дома.
Нам, разумеется, очень  обрадовались, напоили нас чаем, и мы  скоро улеглись
спать. На другой день Гоголь  уже бегал  по старинному,  стриженному саду  с
прямыми аллеями и вернулся усталый.
     Четыре  дня, проведенные  нами в  деревне,  не оставили  во мне никаких
особенных  воспоминаний...  Помню,  что  мы  ходили  в  большом  обществе за
грибами,  помню, что ездили  в длинной, восьмиместной  линейке в  именье  г.
Гончарова в пяти верстах от Бегичева, где одно  время, кажется, вскоре после
свадьбы  своей,  жил  Пушкин;  помню,  что  каждый  вечер  читал  нам Гоголь
"Одиссею" в переводе Жуковского и восхищался каждой строчкой. Читал он стихи
превосходно и досадовал, когда мы не восхищались теми местами, на которые он
особенно указывал; вот и все.
     На пятый день  мы переехали в  Калугу, в  загородный губернаторский дом
...
     По приезде в Калугу Гоголь и я поместились во флигеле, в двух комнатках
рядом. По утрам Гоголь запирался  у себя,  что-то  писал, всегда стоя, потом
гулял по  саду один и  являлся в гостиную  перед самым обедом. От  обеда  до
позднего вечера он всегда оставался с нами ил