сделался болен  и духом,  и  телом
66.  Я  прибавлю,  что,  по  моему  мнению,  он  уже  никогда  не
выздоравливал  совершенно  и  что смерть Пушкина была единственной  причиной
всех  болезненных  явлений  его духа,  вследствие  которых он  задавал  себе
неразрешимые вопросы, на которые великий талант его, изнеможенный борьбою, с
направлением  отшельника,  не  мог  дать  сколько-нибудь  удовлетворительных
ответов.
     В начале  1838-го года  распространились  по Москве  слухи, что  Гоголь
отчаянно болен  в Италии и  даже  посажен  за долги  в  тюрьму.  Разумеется,
последнее было совершенная ложь.  Во всей  Москве  переписывался  с ним один
Погодин; он получил, наконец, письмо от Гоголя, уведомлявшее об  его болезни
и трудных  денежных обстоятельствах. Это  письмо было  писано  из Неаполя от
20-го  августа.   Между  прочим  Гоголь   писал  в  нем:  "Мне  не  хотелось
пользоваться твоею добротою. Теперь я доведен до того. Если ты богат, пришли
вексель  на 2000. Я  тебе  через год, много  через полтора  их возвращу". Мы
решились ему помочь, но  под  большим  секретом:  я, Погодин, Баратынский  и
<Н. Ф.> Павлов сложились по 250 р., и 1000 р. предложил сам, по сердцу
весьма добрый  человек, И.  Е. Великопольский, которому я  только намекнул о
положении Гоголя и  о нашем намерении. Секрет был  вполне  сохранен. Погодин
должен был написать  к Гоголю  письмо  следующего содержания:  "Видя, что ты
находишься в нужде, на чужой стороне, я, имея свободные деньги, посылаю тебе
2000 р.  ассигнациями. Ты отдашь их мне тогда,  когда разбогатеешь, что, без
сомнения,  будет".   Деньги  были  отосланы  немедленно.  С  этими  деньгами
случилась странная история.  Я удостоверен,  что они были получены  Гоголем,
потому  что в одном своем письме Погодин очень неделикатно напоминает об них
Гоголю, тогда как он дал честное слово нам, что Гоголь никогда  не  узнает о
нашей  складчине;  но вот  что  непостижимо:  когда  финансовые дела  Гоголя
поправились, когда он напечатал свои сочинения в 4-х томах, тогда он поручил
все расплаты Шевыреву и дал ему собственноручный регистр, в котором даже все
мелкие  долги  были  записаны  с  точностью;  об этих  же  двух  тысячах  не
упомянуто; этот регистр и теперь находится у Шевырева.
     В  1838-м  году,  кажется  8-го  июня,  уехал  Константин  за  границу,
намереваясь  долго прожить  в  чужих краях  (он  не  мог  прожить долее пяти
месяцев). Перед возвращением своим в  Россию он написал к Гоголю в Рим самое
горячее письмо, убеждая его воротиться в Москву (Гоголь жил в Риме уже более
двух лет) и  назначая ему место съезда в Кельне, где Константин будет  ждать
его, чтоб ехать в обратный путь вместе. Гоголь еще не думал возвращаться, да
и письмо получил двумя месяцами  позднее, потому что куда-то уезжал из Рима.
Письмо это,  вероятно дышавшее  горячей любовью, произвело, однако, глубокое
впечатление  на Гоголя, и хотя  он не отвечал на него, но, по  возвращении в
Россию, через год, говорил о нем с искренним чувством.
     В 1839  году Погодин ездил за границу, имея намерение  привезти с собою
Гоголя. Он ни слова не писал нам о свидании с Гоголем  67, и хотя
мы  сначала  надеялись,  что они воротятся  в Москву вместе,  но  потом  уже
потеряли эту надежду. Мы жили лето на даче в Аксиньине,  в десяти верстах от
Москвы.  29-го  сентября  вдруг  получаю  я  следующую  записку  от  Михаила
Семеновича Щепкина:
     "Почтеннейший Сергей Тимофеевич, спешу уведомить вас, что М. П. Погодин
приехал,  и не один; ожидания наши  исполнились: с ним приехал Н. В. Гоголь.
Последний просил никому не сказывать, что он здесь; он очень похорошел, хотя
сомнение  о>  здоровье  у  него  беспрестанно  проглядывает.  Я  до  того
обрадовался его приезду, что совершенно обезумел, даже до того,  что едва ли
не сухо  его встретил; вчера просидел целый вечер у  них и, кажется, путного
слова не сказал: такое волнение его  приезд во  мне произвел, что я нынешнюю
ночь почти  не спал.  Не утерпел, чтобы  не  известить вас о таком  для  нас
сюрпризе: ибо, помнится, мы  совсем уже его не ожидали. Прощайте, сегодня, к
несчастию, играю и потому не увижу его.
     Ваш покорнейший слуга
     Михаил Щепкин. от 28-го сентября 1839 года".
     Я помещаю эту записку для того, чтоб показать, что значил приезд Гоголя
в Москву  для  его почитателей. Мы все обрадовались чрезвычайно. Константин,
прочитавши  записку  прежде  всех,  поднял от радости  такой  крик, что всех
перепугал,  а  с Машенькой  68 сделалось даже дурно. Он  уехал  в
Москву в тот же день, а я с семейством переехал 1-го октября. Константин уже
виделся с Гоголем, который остановился у  Погодина в его собственном доме на
Девичьем поле.
     Гоголь встретился с Константином весело  и  ласково; говорил  о письме,
которое,  очевидно, было, для него  приятно,  и объяснял,  почему  он не мог
приехать в назначенное Константином место, то есть в Кельн. Причина состояла
в том, что он уезжал на то время из Рима, а Воротясь, целый месяц не получал
писем  из  России,  хотя  часто  осведомлялся на  почте; наконец  он решился
пересмотреть  сам  все  лежащие  там письма  и между  ними  нашел  несколько
адресованных  к  нему;  в   том  числе   находилось  и  письмо  Константина.
Бестолковый почтовый чиновник принимал Гоголя за кого-то другого и потому не
отдавал до сих пор ему писем.
     Разговаривая  очень  приятно,  Константин  сделал  Гоголю вопрос  самый
естественный, но, конечно, слишком часто  повторяемый  всеми при  встрече  с
писателем:  "Что вы  нам  привезли, Николай Васильевич?"  -- и  Гоголь вдруг
очень  сухо  и с неудовольствием  отвечал: "Ничего".  Подобные вопросы  были
всегда ему очень  неприятны; он особенно любил  содержать в  секрете то, чем
занимался, и терпеть не мог, если хотели его нарушить.
     На  другой день моего переезда в Москву, 2-го октября, Гоголь приехал к
нам обедать вместе с Щепкиным, когда мы уже  сидели за столом, совсем его не
ожидая. С  искренними, радостными  восклицаниями встретили его все, и он сам
казался воротившимся к близким и давнишним друзьям, а  не просто к знакомым,
которые виделись  несколько раз  и  то на  короткое время. Я был восхищен до
глубины  сердца и  в то же  время удивлен. Казалось, как бы могло пятилетнее
отсутствие, без письменных сношений, так сблизить нас с Гоголем? По чувствам
нашим  мы,  конечно, имели  полное  право на  его  дружбу, и, без  сомнения,
Погодин, знавший нас очень коротко, передал ему подробно  обо всем, и Гоголь
почувствовал, что мы точно его настоящие друзья.
     Наружность Гоголя так  переменилась,  что его  можно  было  не  узнать:
следов не  было прежнего,  гладко  выбритого и обстриженного  (кроме  хохла)
франтика в  модном фраке! Прекрасные белокурые  густые волосы лежали у  него
почти по плечам; красивые усы, эспаньолка довершали перемену; все черты лица
получили  совсем  другое  значение; особенно  в  глазах,  когда он  говорил,
выражались  доброта,  веселость и  любовь ко  всем; когда же  он молчал  или
задумывался, то сейчас изображалось  в них  серьезное устремление  к чему-то
высокому. Сюртук  вроде пальто заменил фрак, который Гоголь надевал только в
совершенной   крайности.   Самая   фигура   Гоголя   в   сюртуке   сделалась
благообразнее. Шутки Гоголя,  которых передать нет никакой возможности, были
так оригинальны и  забавны, что неудержимый  смех  одолевал  всех,  кто  его
слушал, сам же он  всегда  шутил,  не  улыбаясь. С  этого собственно времени
началась наша тесная дружба, вдруг  развившаяся между  нами. Гоголь  бывал у
нас  почти каждый день  и очень часто  обедал. Зная,  как он не  любит, чтоб
говорили с ним об его сочинениях, мы никогда об них не поминали, хотя слух о
"Мертвых  душах"  обежал  уже  всю  Россию  и  возбудил  общее   внимание  и
любопытство.  Не помню, кто-то  писал из чужих  краев,  что, выслушав  перед
отъездом из Рима  первую главу  "Мертвых  душ", он хохотал до самого Парижа.
Другие были не так деликатны,  как мы, и приступали к Гоголю с вопросами, но
получали самые неудовлетворительные и даже неприятные ответы.
     Гоголь сказал нам, что ему надобно скоро ехать  в Петербург, чтоб взять
сестер своих из Патриотического института, где они воспитывались на казенном
содержании. Мать  Гоголя должна была весною приехать за дочерьми в Москву. Я
сам  вместе  с  Верой сбирался ехать в Петербург,  чтоб  отвезть  моего Мишу
69  в Пажеский  корпус,  где  он был  давно кандидатом. Я  сейчас
предложил Гоголю ехать вместе, и он очень был тому рад.
     Не  зная  хорошенько  времени,  когда  должен  был  последовать  выпуск
воспитанниц из Патриотического института, Гоголь сначала торопился отъездом.
Это видно из записки  Погодина ко мне, в которой он пишет, что Гоголь просит
меня справиться  об этом  выпуске;  но  торопиться было  не  к  чему: выпуск
последовал  в  декабре. Во всяком случае замедление отъезда  происходило  от
нас.  Я писал  Гоголю  20-го октября, что, "желая непременно ехать вместе  с
вами, любезнейший Николай Васильевич, я  обращаюсь к  вам с вопросом, можете
ли  вы отложить  свой  отъезд  до  вторника?  Если  не  можете,  мы  едем  в
воскресенье поутру". На той же записке Гоголь отвечал:
     "Коли вам  это  непременно хочется и  нужно  и я могу  сделать вам этим
удовольствие, то готов отложить отъезд свой до вторника охотно".
     Но и во вторник отъезд был отложен, и мы выехали в четверг  после обеда
26-го октября (1839 г.). Я взял особый  дилижанс, разделенный на два купе: в
переднем сидел Миша и Гоголь, а в заднем -- я  с  Верой. Оба купе сообщались
двумя небольшими окнами,  в которых деревянные рамки можно было поднимать  и
опускать:  с  нашей  стороны  в  рамках  были  вставлены  два  зеркала.  Это
путешествие было для меня и для детей моих так  приятно, так весело, что я и
теперь  вспоминаю  о  нем  с удовольствием.  Гоголь  был  так  любезен,  так
постоянно  шутлив,  что  мы  помирали  со смеху, Все эти  шутки  обыкновенно
происходили  на станциях или при разговорах  с кондуктором и ямщиками. Самый
обыкновенный  вопрос  или  какое-нибудь  требование  Гоголь умел так сказать
забавно,  что  мы сейчас начинали  хохотать; иногда даже  было нам  совестно
перед  Гоголем,  особенно  когда мы  бывали  окружены  толпою слушателей.  В
продолжение дороги,  которая  тянулась более четырех  суток,  Гоголь говорил
иногда с увлечением о жизни в  Италии, о живописи (которую очень  любил и  к
которой  имел  решительный  талант),  об  искусстве  вообще,  о  комедии   в
особенности,  о своем "Ревизоре", очень сожалея  о том,  что  главная  роль,
Хлестакова, играется дурно  в Петербурге и  Москве, отчего пьеса теряла весь
смысл  (хотя в Москве  он не видал  "Ревизора" на сцене).  Он предлагал мне,
Воротясь из Петербурга,  разыграть "Ревизора" на домашнем театре; сам  хотел
взять роль Хлестакова, мне предлагал  Городничего, Томашевскому (с которым я
успел  его  познакомить),  служившему  цензором  в  Почтамте, назначал  роль
почтмейстера,  и  так  далее. Много высказывал Гоголь  таких ясных и  верных
взглядов на искусство, таких тонких пониманий художества, что я был очарован
им. Большую же часть во время езды, закутавшись в шинель, подняв ее воротник
выше головы,  он  читал какую-то книгу, которую  прятал под себя  или клал в
мешок, который  всегда  выносил с  собою на  станциях. В этом огромном мешке
находились  принадлежности туалета: какое-то  масло,  которым он мазал  свои
волосы, усы и эспаньолку,  несколько  головных  щеток,  из которых одна была
очень большая  и  кривая:  ею Гоголь расчесывал  свои длинные волосы. Тут же
были ножницы, щипчики и щеточки для ногтей и, наконец, несколько книг. Сосед
Гоголя, четырнадцатилетний  наш Миша, живой и веселый, всегда  показывал нам
знаками, что делает Гоголь, читает или дремлет. Миша подсмотрел даже,  какую
книгу он читал: это был Шекспир на французском языке.
     Гоголь чувствовал  всегда, особенно в сидячем положении, необыкновенную
зябкость;  без  сомнения, это было признаком  болезненного  состояния  нерв,
которые  не  пришли  еще в свое  нормальное положение  после смерти Пушкина.
Гоголь  мог согревать ноги только ходьбою и для того в дорогу он надел сверх
сапогов длинные и толстые русские шерстяные чулки и сверх всего этого теплые
медвежьи сапоги. Несмотря на то,  он на  каждой станции бегал по комнатам  и
даже улицам во все время, пока перекладывали лошадей, или просто ставил ноги
в  печку.  Гоголь  был  тогда  еще  немножко  гастроном;  он  взял  на  себя
распоряжение нашим кофеем,  чаем,  завтраком  и обедом. Ехали мы чрезвычайно
медленно, потому что лошади, возившие дилижансы, едва таскали ноги, и Гоголь
рассчитал, что на другой  день, часов в пять пополудни, мы должны приехать в
Торжок,  следственно должны там обедать и полакомиться знаменитыми котлетами
Пожарского, и ради таковых причин дал нам только позавтракать, обедать же не
дал. Мы весело повиновались такому распоряжению. Вместо пяти часов вечера мы
приехали  в Торжок в  три часа  утра.  Гоголь шутил так забавно над  будущим
нашим утренним обедом, что мы с громким смехом взошли на лестницу  известной
гостиницы, а Гоголь сейчас заказал нам дюжину котлет с тем, чтоб других блюд
не спрашивать.  Через  полчаса были  готовы котлеты, и  одна их наружность и
запах возбудили сильный аппетит в проголодавшихся  путешественниках. Котлеты
были точно  необыкновенно вкусны,  но  вдруг  (кажется, первая Вера)  мы все
перестали  жевать,  а  начали вытаскивать  из  своих  ртов  довольно длинные
белокурые  волосы.  Картина  была очень забавная,  а  шутки  Гоголя  придали
столько  комического  этому  приключению,  что  несколько  минут  мы  только
хохотали,  как  безумные.  Успокоившись,  принялись  мы  рассматривать  свои
котлеты, и что же оказалось? В каждой из них мы  нашли по нескольку десятков
таких  же  длинных белокурых  волос!  Как они туда  попали,  я и  теперь  не
понимаю. Предположения  Гоголя были одно  другого смешнее.  Между  прочим он
говорил  с  своим неподражаемым малороссийским  юмором, что верно повар  был
пьян и не выспался, что его разбудили и что он с досады рвал на себе волосы,
когда готовил котлеты; а может быть, он и не пьян и очень добрый человек,  а
был  болен недавно лихорадкой, отчего у него  лезли волосы, которые и падали
на кушанье, когда  он приготовлял его, потряхивая своими белокурыми кудрями.
Мы послали для объяснения за половым, а Гоголь предупредил нас,  какой ответ
мы получим  от  полового:  "Волосы-с? Какие же  тут  волосы-с? Откуда притти
волосам-с? Это так-с, ничего-с! Куриные  перушки или пух, и проч., и проч.".
В самую эту минуту вошел половой и на предложенный нами вопрос отвечал точно
то же, что говорил Гоголь, многое даже теми же самыми словами. Хохот до того
овладел нами, что половой  и наш человек посмотрели на нас, выпуча глаза  от
удивления, и я боялся, чтобы Вере не сделалось дурно. Наконец припадок смеха
прошел.  Вера  попросила  себе   разогреть  бульону;  а  мы  трое,  вытаскав
предварительно все волосы, принялись мужественно за котлеты.
     Так же  весело продолжалась вся дорога. Не помню, где-то предлагали нам
купить пряников. Гоголь,  взявши один  из  них,  начал с  самым простодушным
видом  и  серьезным голосом  уверять  продавца, что  это не пряники; что  он
ошибся  и захватил как-нибудь куски мыла вместо пряников, что и по белому их
цвету это видно, да и пахнут они мылом, что пусть он сам отведает и что мыло
стоит  гораздо  дороже,  чем  пряники.  Продавец  сначала очень  серьезно  и
убедительно  доказывал,  что это  точно  пряники,  а  не  мыло,  и, наконец,
рассердился. В моем рассказе ничего нет смешного, но, слушая Гоголя, не было
возможности не смеяться.
     Помню я также завтрак на станции в Померани,  которая издавна славилась
своим кофеем и вафлями,  и  еще  более была замечательна, тогда  уже старым,
своим  слугою, двадцать лет ходившим, по-видимому, в одном и том же фраке, в
одних и  тех же чулках и башмаках с пряжками. Это был лакей высшего разряда,
с самой представительной  наружностью и приличными манерами.  Его знала  вся
Россия,  ездившая  в Петербург. В какое бы время  дня  и  ночи  ни  приехали
порядочно одетые  путешественники,  особенно дамы,  лакей-джентльмен являлся
немедленно в полном своем костюме. Меня  уверяли, что он всегда спал  в нем,
сидя  на  стуле.  С  этим  то  интересным  для  Гоголя   человеком  умел  он
разговаривать    так    мастерски,   впадая    в   его   тон,   что   всегда
хладнокровно-учтивый  старик, оставляя вечно  носимую маску, являлся  другим
лицом,  так  сказать,  с внутренними своими чертами. В  этом  разговоре было
что-то умилительно-забавное и для меня даже трогательное.
     30-го  октября 70  в  восемь  часов  вечера  приехали  мы  в
Петербург. Не  доезжая  до  Владимирской, где был дом  Карташевских,  Гоголь
вышел из дилижанса, захватил свой  мешок и простился с нами. Он не знал, где
остановится: у  Плетнева или  у Жуковского. Он обещал немедленно прислать за
своими  вещами  и  чемоданом  и уведомить нас о своей квартире; хотел  также
скоро побывать и сам. Но обещания Гоголя в этом роде  были весьма неверны; в
тот же самый вечер, но так поздно, что все уже легли спать, Гоголь  приезжал
сам,  взял  свой  мешок и  еще кое-что  и сказал  человеку,  что  пришлет за
остальными  вещами; но  где живет,  не сказал. На другой день  я  поехал его
отыскивать, но  не успел отыскать. По множеству  моих разъездов, я не  успел
побывать  у  Плетнева,  а у  Жуковского Гоголя  не  оказалось. Наконец, 3-го
ноября, я  был у Гоголя. Он только  что  переехал к  Жуковскому и обещал  на
другой день, то есть 4-го, приехать обедать к нам. Он очень мне обрадовался,
но казался чем-то смущенным и уже не походил на прежнего,  дорожного Гоголя.
Он развеселился несколько, говоря, что возьмет своих сестер и опять вместе с
нами поедет в  Москву;  хотел  немедленно, как  только можно будет переехать
через Неву, повезти нас в Патриотический институт, чтоб познакомить с своими
сестрами. Он  не остался у нас обедать, потому что за ним прислал Жуковский.
Я  познакомил его с моими  хозяевами. Гоголь всем не очень  понравился, даже
Машеньке. Вообще должно  сказать, что, кроме Машеньки, никто не понимал и не
ценил Гоголя  как  писателя. Гр. Ив. Карташевский  даже и не читал его; но я
надеялся,  что  он  может  и  должен  вполне  оценить  Гоголя, потому что  в
молодости,  когда  он  был  еще   моим   воспитателем,  он  страстно   любил
"Дон-Кихота",  обожал Шекспира и Гомера и первый развил в моей душе любовь к
искусству. Ожидания мои не оправдались, что увидим впоследствии.
     5-го  ноября,  я еще не сходил сверху, потому  что до  половины второго
просидел у меня Кавелин, только что успели прибежать ко мне Вера и Машенька,
чтоб послушать "Арабески" Гоголя, которые я  накануне купил для Машеньки, --
как вбежал сам Гоголь, до  того  замерзший,  что  даже  жалко  и смешно было
смотреть на него (в то время стояла в Петербурге страшная стужа, до двадцати
трех градусов при сильном ветре); но  потом, посогревшись, был очень весел и
забавен  с обеими девицами.  Сидел очень долго  и просидел бы еще дольше, но
пришел Ив. Ив. Панаев: это напомнило Гоголю, что ему пора итти.  Несмотря на
то, что Гоголь  показался всем  очень  веселым, внутренно он был чрезвычайно
расстроен.  5-го  же   ноября  он  был  у  меня  опять  и  открыл  мне  свое
затруднительное  положение.  Он  был  обнадежен  Жуковским,  что сестры  его
получат вспоможение при выходе из института  от щедрот государыни; но теперь
никто  не берется  доложить  ей о  том,  ибо  по случаю  нездоровья  она  не
занимается  делами, и беспокоить  ее докладами считают  неприличным.  Гоголь
сказал,  что  насчет  его уже  начались сплетни  и что он горит  нетерпением
поскорее отсюда  уехать. Очень просил, чтоб я с Верой и с ним  съездил к его
сестрам,  и поручил мне в каждом письме  писать к моей жене