что тогда они не были
поняты и почувствованы  нами,  как  того  заслуживают. Я  принял их к сердцу
более моих товарищей.  Погодин мутил  нас обоих своим  ропотом, осуждением и
негодованием.  Он был ужасно раздражен  против  Гоголя. Впоследствии докажет
это его письмо к нему  и ответ Гоголя.  Шевырев, хотя  соглашался со многими
обвинениями Погодина, но, по искренней и полной преданности своей  к Гоголю,
от всего  сердца  был готов исполнять его  желания.  Дело  в самом деле было
затруднительно: все трое мы были люди весьма небогатые и своих  денег давать
не могли. Сумма, вырученная за продажу первого издания "Мертвых душ", должна
была уйти  на заплату  долгов Гоголя  в Петербурге. Выручка  денег за полное
собрание сочинений Гоголя,  печатаемых в  Петербурге Прокоповичем (за что мы
все  на Гоголя  сердились),  казалась весьма отдаленною и даже сомнительною:
ибо   надобно   было   предварительно   выплатить   типографские    расходы,
простиравшиеся до 17 000 и более рублей ассигн. Цена непомерная, несмотря на
то,  что  печаталось около  5000 экземпляров.  Мы рассчитывали, что в Москве
понадобилось бы на все издание не более 11 000.
     Если мои записки войдут когда-нибудь,  как материал, в полную биографию
Гоголя, то, конечно, читатели  будут  изумлены, что приведенные  мною сейчас
два  письма,  написанные  словами, вырванными  из  глубины  души, написанные
Гоголем  к  лучшим  друзьям  его, ценившим  так  высоко его  талант, -- были
приняты  ими  с  ропотом и осуждением, тогда как  мы должны были за  счастье
считать, что судьба  избрала нас к  завидной участи:  успокоить дух великого
писателя,  нашего  друга,  помочь  ему  кончить  свое  высокое  творение,  в
несомненное,  первоклассное достоинство  которого  и  пользу общественную мы
веровали благоговейно. Я сам теперь удивляюсь этому. Все, что можно  сказать
в объяснение такой странности, заключается  в одном  слове:  не  было полной
доверенности  к  Гоголю.  Скрытность  его  характера,  неожиданный отъезд из
Москвы, без предварительного совета  с  нами,  печатанье  своих  сочинений в
Петербурге,  поручение  такого важного дела  человеку совершенно неопытному,
тогда  как  Шевырев  соединял в себе все условия,  нужные для  издателя,  не
говоря  уже  о  горячей  и  преданной дружбе;  наконец,  свидание  Гоголя  в
Петербурге с людьми нам противными, о которых он думал одинаково с нами (как
то с Белинским, Полевым и Краевским) 122, все это вместе поселило
некоторое недоверие даже в Шевыреве и во мне;  Погодин же видел во всем этом
только доказательство своему  убеждению, что Гоголь человек неискренний, что
ему верить нельзя. Мы с Шевыревым не принимали такого убеждения, особенно я.
Я  объяснял  поступки  Гоголя  странностью, капризностью  его  художнической
натуры; а  чего не  мог объяснить, о том старался забыть, не толкуя в дурную
сторону.
     Первым моим делом  было  послать  деньги Гоголю;  на  ту  пору  у  меня
случились наличные деньги,  и я мог отделить из них 1500 руб. Такую же сумму
думал я занять у Д<емидо>ва. Я отправился к нему немедленно, рассказал
все  дело и  -- получил отказ.  Благосостояние его и  значительный  капитал,
лежавший  в ломбарде, были мне хорошо известны. Я сделал ему горький  упрек;
но  он, не обижаясь  им, твердил одно: "Я принял за правило не  давать денег
взаймы, а дарить такие суммы я не могу".  Я  отвечал  ему довольно  жестко и
хотел уйти, но  жена  его  прислала  просить меня,  чтоб  я  к ней  зашел. Я
исполнил  ее желание, и  хотя не был с ней очень  близок, но  в досаде на ее
супруга я рассказал  ей, для чего  я просил  у него взаймы денег  и по какой
причине  получил отказ. Она вспыхнула от негодования и вся  покраснела.  Она
быстро встала  с своего дивана, на  котором полулежала в грациозной позе, и,
сказав: "Я вам даю охотно эти деньги", вышла в другую комнату и через минуту
принесла мне 1500 рублей. Я признаюсь  в моей  вине: не ожидал от нее такого
поступка; поблагодарил ее с волнением и горячностью. Между тем явился муж, и
я беспощадно подразнил и пристыдил его поступком жены.  Он был очень смешон:
пыхтел,  отдувался  и мог  только  сказать:  "Это ее  деньги,  она может ими
располагать, но других от меня не получит". Очень довольный, что скоро нашел
деньги, я сейчас отправил их в Рим через Шевырева и написал письмо к Гоголю.
Через полгода  он  хотел  выслать  остальные  три  тысячи  рублей.  Не  знаю
хорошенько,  были  ли  эти  деньги   высланы  к  Гоголю,  ибо  денежные  его
обстоятельства  вскоре  переменились.   Во-первых,  потому,  что  вследствие
представления графа Уварова  государь  приказал  производить Гоголю  по  три
тысячи  рублей в продолжение  трех  лет,  и, во-вторых, потому,  что продажа
полных  сочинений Гоголя,  несмотря  на  чрезвычайные расходы и контрфакцию,
доставила значительную сумму денег: их доставало и  на  добавок к содержанию
Гоголя,  и  на уплату его долгов, и даже на добрые тайные дела *. Впрочем, я
хорошо  не  знаю  денежных  дел Гоголя:  всем  этим  заведовал  с  неусыпным
старанием Шевырев.
     *  Вслед за моими деньгами Гоголь получил 1000 руб. сер. от Прокоповича
в счет будущих доходов за продажу сочинений.

     Следующее письмо  Гоголя к Ольге  Семеновне, вероятно,  писано в апреле
1843 года,  потому что писано в  ответ на  поздравление Гоголя  со днем  его
рождения, 19 марта.
     "Благодарю вас, Ольга Семеновна, за поздравление с днем рождения моего.
Посылаю вам душевный поклон мой. Вы говорите, что для  вас необходимо письмо
мое, которое бы в минуту грусти и тревожного состояния души вознесло дух ваш
превыше всего окружающего.  Но какое  письмо  в  силах это  сделать? Глядите
просто на мир: он весь полон божиих благодатен, в каждом событии сокрыты для
нас  благодати;   неистощимыми   благодатями   кипят   все   несчастия,  нам
ниспосылаемые; и день,  и час, и минута нашей жизни ознаменованы благодатями
бесконечной  любви. Чего  же  вам более  для возвышения духа? Будьте  просто
светлы душой, не мудрствуя.  И если  это  вам покажется трудно и  невозможно
подчас -- все равно старайтесь только стремиться к светлости душевной, и она
придет к вам. Стремясь  к светлости, вы стремитесь к богу, а бог помогает  к
себе стремиться. Старайтесь просто, безо всякого  напряжения душевного  быть
светлу, как светло дитя  в день  светлого воскресенья,  и  вы  много,  много
выиграете  и  незаметно  вознесетесь  выше  всего  окружающего.  Если  же вы
все-таки убеждены в той мысли, что вам нужно  письмо  мое, то напишите Лизе,
чтоб она прислала вам копию  с того длинного письма, которое я посылаю к ним
в одно время с вашим.  Ей нечего секретничать с вами, и она  должна прислать
добросовестную копию,  не  выпуская ни  одного слова.  Хотя  в  письме  этом
заключаются обстоятельства,  собственно к ним относящиеся, но я молился в то
время, когда  писал его,  и  просил  бога, чтобы  для  всякого, кому  бы  ни
случилось читать  его, было  оно благодетельно:  а  потому,  может быть,  вы
отыщете в нем что-нибудь собственно для себя. Вы пишете, что не  смущают вас
никакие толки и  речи обо мне и  что вы верите душе моей. Конечно, последнее
благоразумно. Благоразумнее верить  тому, что происходит от  души, чем тому,
что происходит невесть из какого угла и баламутицы. Веря в душу человека, вы
верите  в главное, а  веря в пустяки, вы все-таки верите в пустяки и никогда
не  узнаете человека.  Прощайте!  Помните  все  это и  будьте  светлы душой.
Душевно обнимаю вас и все ваше семейство.
     Передайте два при сем следующие письма по принадлежности".
     При  хладнокровном взгляде  на  письма Гоголя  можно теперь видеть, что
большое  письмо  его  о  путешествии в Иерусалим,  а  равно  вышеприведенное
письмецо  к  Ольге  Семеновне  содержат в  себе  семена  и даже всходы  того
направления,  которое  впоследствии   выросло  до  неправильных  и  огромных
размеров.  Письмо  к  сестре,  о  котором  упоминает  Гоголь,  осталось  нам
неизвестным. Но письма к  другой сестре его, Анне Васильевне, написанные без
сомнения в том же духе, находятся теперь у Кулиша, и мы их читали.
     Вот  письмецо  без числа, но  помеченное, что  получено  мною от Гоголя
22-го апреля 1843-го года.
     "Я  получил письмо от маменьки.  Дела  ее  устроились;  на этот  год по
крайней мере она обеспечена. В письме (которое вы без сомнения  уже получили
от  меня  чрез Хомякова)  я  забыл  спросить  вас, получили ли вы письмо,  в
котором я просил вас о постановке "Ревизора". В  нем было вложено письмецо к
Ольге Семеновне  и Конст. Сергеевичу; получили <ли> они  эти  письма и
отчего  никто из  них  не  отвечал  ниже двумя  строчками?  Что касается  до
Щепкина,  то его просто следует выбранить. Я писал  два письма к  нему. Я не
сержусь на него,  если уже у него такой обычай, чтобы не отвечать на письма.
Но он должен по крайней мере сказать вам, чтоб вы уведомили меня, что письма
точно получены,  чтобы я  не  думал  по  крайней  мере,  что  пропадают они.
Подумайте  сами,  чего  не  могло притти в  мою голову, когда во время самое
трудное  для меня и такое время, когда  ожидал более  всего  писем отовсюду,
решительно отовсюду, и в это  время все будто сговорились и бросили  меня на
три месяца самого тягостного  состояния. Не забывайте меня,  бесценный друг.
Вы уже знаете из письма, которое получили от  Хомякова, как нужно писать  ко
мне. Да  хранит  вас  бог  всех в  ненарушимой  святости  души  и  здоровья.
Адресуйте в Гастейн (в Тироле), poste restante".
     Я  не помню, чтоб когда-нибудь получил письмо от Гоголя через Хомякова,
и вообще я удивляюсь и не знаю,  какая могла быть причина, что мы  так долго
не   писали  к   Гоголю?   Надобно  предположить,   что  письма   как-нибудь
задерживались на почте или вовсе не доходили.
     Следующее  небольшое  письмецо  Гоголя  я  решительно не знаю, к какому
времени отнести.
     "Мая 5.
     На выезде  из Рима  пишу к вам несколько  слов, почтеннейший друг  мой,
Сергей  Тимофеевич. Еду я для  того, чтобы ехать.  Езда, как вы  знаете, мое
всегдашнее средство; а  потому и теперь, как я ни хил и болезнен, но надеюсь
на дорогу и на бога, и прошу  у него быть в дороге, как дома, то есть, как у
него  самого в покойные минуты души, дабы  быть в силах и возможности, чтобы
<что-> нибудь произвесть. О том прошу молиться вас и прошу  вас  также
попросить обо  мне всех,  которые  обо  мне молились  прежде, потому что  их
молитвами  я  был  доселе  чудно  сохраняем  и  среди  тяжких и  болезненных
состояний зрел и укреплялся душой.
     Напишите домой к маменьке моей запрос, получила ли она два моих письма,
писанные после  того, которое  было приложено при  вашем. Последнее, от 1-го
мая здешнего стиля, весьма нужное; об этом пусть немедленно вас уведомит она
или сестра, а вы сообщите мне. Обнимаю вас всех.
     Ваш Н. Г.".
     Это  сомнительное  письмецо   написано  так  сбивчиво  и  таким  дурным
почерком, что должно предполагать, что Гоголь был болен или сильно расстроен
нервами. Вероятно, его надо отнести к другому периоду 123.
     Вот, наконец, письмо с уведомлением  о  получении денег, писанное,  без
сомнения, в мае месяце 1843-го года.
     "Ваше письмо и деньги, бесценный  друг мой, я получил исправно и скоро,
и медлил ответом,  выжидая писем от Шевырева и Погодина.  Наконец спустя две
недели после вашего письма получил я письмо от Шевырева от имени вас всех. В
нем видна прекрасная душа писавшего, хотя заключается, впрочем, и  журьба  и
что-то  вроде  не  совсем  отчетливого  нагоняя,  который,  может   быть,  и
справедлив со стороны вашей или, лучше, со стороны  Погодина, от которого, я
думаю,  проистек  он, но все же таки  следует  подумать  и  то: однакож  мне
неизвестна еще (та или другая) его сторона,  и странно бы мне по моей натуре
судить о натуре другого, когда  эта натура так не сходна  с моею. Но оставим
все это. Смерть не люблю изъяснений. Все это неразумная трата слов, я больше
ничего.  Лицо  я гласное, стало быть  и все, что бы я ни делал, будет гласно
всем; дурное, если есть у меня, то уж его никак не спрячешь. Шила в мешке не
утаишь;  оно где-нибудь  да выткнется  непременно.  Оправдываться, значит не
доверять времени, которое уяснит все. Вслед за вашими деньгами я получил еще
от Прокоповича 1000,  стало  быть  за первый год мне следует  получить  одну
тысячу. Обо всем этом я уведомил уже Шевырева. Прокоповичу я написал выслать
немедленно тысячу  экземпляров и в продаже находящихся у него давать отчет в
Москву всякий раз за два месяца до срочной высылки мне денег, дабы видеть по
накопившейся сумме,  откуда произвести  мне  высылку:  из Петербурга  или из
Москвы? Прокопович  находится  вместе с экземплярами  в  полном распоряжении
вашем,  так что,  если  бы  потребовали и все экземпляры выслать,  то он  их
вышлет; но  в этом я не вижу надобности: после  вновь  их  нужно присылать в
Петербург для тамошних книгопродавцев.  К тому же экземпляры безопасны, если
они только все находятся в руках Прокоповича, а  не типографии,  о проделках
которой я  узнал только теперь из письма Прокоповича. Он скрывал от меня, не
желая меня ничем возмутить и думая расплатиться банковыми билетами покойного
своего брата, выдачею  которых водили его несколько месяцев в присутственных
местах;  но  довольно толковать. Дела мои,  как  видите,  все теперь в ваших
руках.  Обратимся  собственно  к  нам самим. Я  заехал на  несколько дней  в
Гастейн  отдохнуть с  дороги  и отправлюсь в Дюссельдорф, где проведу  часть
зимы, а остальную в Голландии, и  потому письма адресуйте все в Дюссельдорф.
Хорошо  бы  было, если  бы  вы  прислали что-нибудь из тех  книг, которых  я
просил. Из Москвы, вероятно, отправляются не мало этот год за границу; а так
как всякий положил  себе за правило побывать на Рейне, то ему не много труда
будет  стоить  завезти  посылку в  Дюссельдорф и  отдать ее  Жуковскому.  На
Константина Сергеевича  я решительно  теперь  сердит.  Он  мне не  пишет  ни
строчки, но вот лучше к нему самому записка. А вас обнимаю всею душою вместе
с милым  семейством вашим и жду  от вас летних  известий о покупке дачи  и о
прочем.
     Н. Г."

     Записка Константину Сергеевичу.
     "Что  же  вы,   Константин  Сергеевич,  мне  ни  слова?  Я  нахожусь  в
совершенном неведении теперь  обо всех делах, которые  делаются на свете. Не
знаю,  что  делает Москва,  ни  о чем говорит она, ни что думает,  ни о  чем
спорит,  словом  не знаю вовсе,  о чем  идет  теперь дело. Если вы несколько
смутились  письмом моим, которое когда-то было  писано  вам, то  это  письмо
писано не в строку  текущих дел, это письмо писано так, мимо; на  него ответ
вы  мне  дадите года  через четыре. А известия  текущие  должны  итти  своим
чередом; а  потому  вы уведомите меня обо всем, что делали и  что  слышали с
самого того  дни, как перестали ко  мне писать. И что Николай  Филиппович, и
что Каролина Карловна <Павловы>, и что Ховрина, и что Самарин, и какие
эффекты  производите  вы  в  чтениях, и  что  говорят вообще о чтениях  Мих.
Семеновича  *. Все  это,  вы знаете,  мне интересно. Простите, что  я вас не
благодарил до сих пор  за присылку  ваших статей о "Мертвых душах". И та,  и
другая   имеют   свои  достоинства.   Писанная,  как  мне  кажется,   должна
принадлежать  Самарину;  но  в   печатной,   не  погневайтесь,  видно  много
непростительной  юности, и  писанная  кажется перед нею написанною стариком,
хотя в ней и нет тех двух-трех истинно поэтических мыслей, как в вашей.
     Прощайте. Обнимаю вас".
     *  Щепкин  и,  кажется,  Садовский  давали  публичные чтения  сочинений
Гоголя. Разумеется,  успех  был,  но не  такой,  какого  можно было  ожидать
124.

     В приписке  к Константину,  вероятно, Гоголь говорит  о  прежнем  своем
письме. Впрочем, может быть было и другое, как-нибудь затерянное, содержание
которого  я  забыл.  Вместе с печатной брошюркой  Константина  была  послана
рукописная    статья    Самарина,   вполне   заслуживающая    отзыв   Гоголя
125.
     Вот ответ Гоголя на письмо Ольги Семеновны от 22 апреля.
     "20 июня. Дюссельдорф <1843>.
     Я получил от Вас, Ольга Семеновна,  письмо,  присланное мне из Рима (от
22-го  апреля  старого  стиля),  на которое  нахожу  приличным  сей  же  час
отвечать.  Вы неправы  в  том,  что  упрекаете себя за  то,  что  предложили
маменьке  взять деньги, вырученные за  продажу "М. д.", и разрушили, как  вы
говорите,  деликатные семейственные  отношения 126. Во-первых, вы
не могли знать этих отношений. Во-вторых, в самом поступке  вашем ничего нет
неблагоразумного и  никакого худого намерения. А все  то, в чем  нет дурного
намерения и  что  вместе  с тем  не противно здравому рассудку, данному  нам
богом,  не есть  уже  грех.  Если же  оно предпринято еще  к  тому  с добрым
намерением и желанием истинного добра, то уже оно никогда не может послужить
худому. Бог направит его всегда к хорошему, хотя вовсе другим путем, чем  мы
думаем. В-третьих,  в отношении меня вам вовсе не  следует руководствоваться
ни  в каком случае  осторожностью оскорбить какие-либо  тонкие отношения. Со
мной  нужно все спроста; и к  тому же, все случаи в жизни  обращаются мне  в
пользу. Так по крайней мере было доселе, и так, я верю, будет вперед. Письмо
ваше заставило маменьку написать ко  мне два такие письма, которые заставили
меня  строго  подумать о  другой  важнейшей помощи,  которой они все  вправе
ожидать  от  меня,  и я  написал  наконец  то письмо, которое  бы мне  давно
следовало написать, но которое бы я  не сумел никогда написать, не получивши
прежде  этих двух  писем...  Правда,  обдумыванье его  у меня  отняло  много
времени, и я ничем не в силах был заняться до тех пор,  пока не написал его;
но  я исполнил свой долг и покоен в  душе. И теперь вас благодарю  за то, за
что  вы себя  упрекаете. А  лучше  все  поблагодарим  бога  за  все,  что ни
посылается нам. Ибо все, что ни посылается нам, посылается на вразумление  и
уяснение очей наших. Прощайте!"
     Письмо это объясняется само собою; но сначала Гоголь сам был недоволен,
и потому Ольга Семеновна  писала к  нему письмо,  в котором обвиняла себя за
то, что вмешалась  не в  свое дело. Что  же касается  до  письма,  писанного
Гоголем к матери  или  вообще  к своему семейству, то  я его  не  знаю.  Без
сомнения, оно было нравственно-поучительного содержания. Очевидно, что мысль
наставлять, поучать других уже существовала в голове Гоголя.
     <Далее следует письмо из Бадена от 24 июля 1843 года>.
     "Благодарю вас за книги,  которые получил от  кн.  Мещер<ского> в
исправности.  Вообще   все  посылки  доходят  до  меня   исправно:   русские
встречаются между собой поминутно и имеют всегда возможность препроводить  и
передать туда, где я. Мне  жаль,  что вы не дали знать Шевыреву:  он бы тоже
прислал   мне   свою   речь  об   воспитании  и  взгляд  на  русск<ую>
слов<есность> за  прошлый год. Может быть, даже накопились и кое-какие
критики и разборы моих сочинений. Всего  этого мне бы очень хотелось. Какая,
между прочим, я скотина: я написал к  вам,  не  размысливши об  одном пункте
письма, писанного Шевыревым от вас  всех. Еще недавно  я прочел  его  вновь.
Письмо это так прекрасно и такой исполнено  дружбы, что  я удивлялся не один
раз, как гадок человек:  ему достаточно увидеть одно пятнышко какое-нибудь и
уж он  только и видит пред собою  это пятнышко, все прочее ему нипочем.  Мне
просто показалось, будто до сих пор еще  не верят душевному моему  слову.  Я
вспомнил  одно  обстоятельство Погодина относительно  меня,  которое  просто
произошло от простоты его,  а не  от чего другого, и в это  время скользнула
мне  в  письме  одна  фраза, показавшаяся намеком на то же. Но в сторону  об
этом.  Оно  послужит  пусть  уроком,  что  ни  в  каком  случае  не  следует
предаваться  первому  впечатлению,   особенно  если  оно  сколько-нибудь