ы можем сказать, чтобы то, которое кажется нам минутным вдохновением,
нежданно  налетевшим  с  небес   откровением,  чтобы  оно  не  было  вложено
всемогущей волею  бога уже в самую природу нашу и не зрело бы в нас невидимо
для других?  Как  можно знать, что нет, может быть, тайной  связи  между сим
моим  сочинением, которое  с  такими  погремушками вышло на  свет из  темной
низенькой  калитки, а не  из победоносных триумфальных ворот в сопровождении
трубного грома  и торжественных звуков, и между сим отдаленным путешествием?
И  почему знать, что нет глубокой и чудной связи между всем этим и всей моей
жизнью  и будущим, которое незримо грядет к нам и которого  никто не слышит.
Благоговение же к промыслу! Это говорит вам вся глубина  души моей. Помните,
что в то  время, когда мельче  всего  становится мир, когда  пустее жизнь, в
эгоизм  и холод облекается  все,  и никто не верит чудесам,  --  в  то время
именно может совершиться чудо чудеснее всех чудес... подобно  как буря самая
сильная  настает  только тогда,  когда  тише  обыкновенного  станет  морская
поверхность. Душа  моя слышит грядущее блаженство и знает, что одного только
стремления  нашего  к  нему достаточно,  чтобы  всевышней  милостью бога оно
ниспустилось в наши души.  И так  светлей и светлей да будут с каждым днем и
минутой ваши мысли  и светлей всего да будет неотразимая вера ваша в бога, и
да  не   дерзнете  вы   опечалиться  ничем,  что  безумно  называет  человек
несчастием. Вот что  вам говорит  человек,  смешащий  людей.  Прощайте,  это
письмо пусть  будет и для  Ольги  Семеновны вместе. Но  не  показывайте  его
другим. Лирические движения души нашей!.. неразумно их  сообщать кому бы  то
ни  было.  Одна только  всемогущая любовь питает  к ним  тихую веру  и умеет
беречь,  как  святыню,  в  глубине  души душевное  слово  любящего человека.
Впрочем,  помните, что  путешествие мое  еще далеко.  Раньше окончания моего
труда оно  не может быть предпринято ни в каком случае, и душа моя  для него
не в силах быть готова. А до того времени нет никакой причины  думать, чтобы
<мы>  не увиделись опять,  если только это будет нужно. --  Пишите мне
все, что  ни  делается с вами  и что  ни делается вокруг  вас;  все,  что ни
касается жизни, уже жизнь  моя. Толков об  "Мертвых душах", я думаю, до зимы
вы не услышите. Но если  на случай  кто-нибудь будет  вам писать  о  них, вы
выпишите эти строки в письме ко мне.
     Прощайте. Целую вас всею силою  душевного лобзания;  распространите его
на всех близких вашему сердцу. Деньги мне не нужны раньше октября. Адресуйте
на имя  банкира  Due  de Torlonia  для передачи Гоголю.  Шевыреву я  написал
порядок, как уплачивать по  случаю возникшего несогласия  насчет первенства.
Нужно, чтобы эти деньги были уплачены как можно скорее. Они должны были быть
отданы в первые два месяца".
     К этому письму почти не нужно никаких объяснений, кроме того, что в нем
Гоголь  между прочим отвечает на мое письмо, которое,  как  и многие другие,
пропало.  Хотя я не помню  содержания этого письма,  но решительно протестую
против того, будто лирические места "Мертвых душ" показались мне смешными. Я
никогда так не думал, а потому и не мог написать. Я подозреваю, не принял ли
Гоголь  мнений  других,  сообщенных  мною  в  письме,  за  мои  собственные,
единственно потому, что я вообще назвал их сделанными не без основания. Одно
только  лирическое  место (стран. 58) показалось мне, да  и  теперь кажется,
неуместным, сказанным рановременно. Можно ли говорить о том, что человек еще
намерен произвесть. Разве будущее нам известно? К несчастию, смерть Гоголя и
сожжение  "Мертвых  душ" служат ужасным доказательством справедливости моего
замечания. Должно также сказать, что это чудное  письмо  произвело  тогда на
нас  необыкновенно  сильное  впечатление,  вероятно  подготовленное утренним
чтением переделанной или почти вновь написанной Гоголем повести "Портрет". Я
сам,  не  совсем  довольный  религиозным  направлением  Гоголя, которое  мне
казалось  мистическим,  был  не  то,  чтобы убежден, но  растроган,  умилен,
очарован  этим  письмом.  Надобно  признаться, что  не  совсем  строго  было
выполнено  желание Гоголя,  требовавшего,  чтобы мы  только  двое  с  Ольгою
Семеновной  прочли  это  письмо. Можно ли было не показать его Константину и
старшим  дочерям? Гоголь узнал об  этом и был очень недоволен.  Под  большим
секретом было оно прочтено некоторым нашим друзьям. В 1847 году, когда вышла
известная книга:  "Избранные  места из  переписки  с друзьями",  сильно меня
взволновавшая, я имел  непростительную слабость  и глупость, в пылу спорного
разговора, в доказательство  постоянного  направления Гоголя 110,
показать это письмо  <Н.  Ф.>  Павлову... Мне и теперь совестно, что я
это сделал. Я  был за это жестоко наказан: Павлов выпросил у меня это письмо
на несколько  часов,  чтобы прочесть одному больному человеку,  почтенному и
достойному,  любившему   Гоголя,  но   сомневавшемуся   в  искренности   его
религиозных  убеждений. Он уверил  меня,  что  прочтение этого письма  будет
душевным и целебным наслаждением для больного, что это будет истинным добрым
делом. Павлов не возвратил мне этого письма до сих пор: сначала говорил, что
забывает  привезть;  потом,  что куда-то далеко  его  запрятал,  и, наконец,
сказал, что  он  мне  возвратил  его, уверяя  меня, что  я забыл  об этом. Я
сердился  и  огорчался  постоянно таким поступком и был  убежден, что Павлов
потерял  письмо; но с  год  тому назад я узнал положительно, что  это письмо
было найдено  в его  бумагах,  когда их  разбирали  полицмейстер  Бакунин  и
жандармский  капитан Воейков. Теперь я вижу  в этом письме лирический порыв,
дифирамб, чем назвал сам Гоголь свое путешествие ко святым местам.
     На это письмо Константин писал к Гоголю следующее:
     "Наконец пишу к  вам, дорогой Николай Васильевич...  до сих пор не  мог
собраться. Мы получили ваше последнее большое письмо из Гастейна; мне нечего
сказать вам, как только, что ни одно слово письма вашего не пропало для меня
даром; все они отозвались глубоко и остались во мне своею благодатною силою.
-- Бог знает, когда мы вас увидим; но оставайтесь далеко, живите где хотите,
идите,  куда  вас  влечет:  бог благословит всякий  путь ваш  и ваше дальнее
путешествие.  Если же  только  можете, не  уклоняясь  от желанного  пути, то
приезжайте к нам в Москву, которую, верно, вы постоянно видите и чувствуете,
где бы  вы ни были:  она живое  сердце  нашей великой России;  на  ней лежит
судьба ее, из нее все великое благо. --  Как  будем мы  рады, мы собственно,
когда  вас опять  увидим. Вы уехали, дорогой  Николай Васильевич, и оставили
нам книгу,  которая произвела  необыкновенный  шум. Давно не  бывало  у  нас
такого движения, какое  теперь по случаю "Мертвых душ". Ни один, решительно,
человек  не остался равнодушен; книга  всех  тронула, всех подняла, и всякий
говорит  свое мнение.  Хвала  и  брань  раздаются со всех  сторон, и того  и
другого много; но зато полное отсутствие равнодушия. Отовсюду слышны мнения:
их  говорит  всякий;  всякий открыл  свое  суждение и  потому,  -- при  этом
всеобщем  объявлении  своих  мыслей,  взглядов  на  вещи, при  этом всеобщем
признании, вынужденном книгою,  -- произошла такая  разность  мнений,  такие
поразительные  несходства,  что едва  веришь  ушам своим.  Без этой книги  и
предполагать нельзя бы было такого различия  мнений, которое вышло теперь на
свет. Одни  говорят, что  только тут  видят они  Гоголя, который  до сих пор
далеко   не  так  поражал   их;  что  только   тут  почувствовали  они   его
колоссальность; другие провозгласили было в  самом начале, что  Эта книга --
падение  Гоголя,  смерть  его  таланта;  но  скоро  должны  были  замолчать,
оглушенные  всеобщим шумом, поднявшимся  над  их главами; они ограничиваются
тем теперь, что указывают на прежние ваши сочинения, на Малороссию. Для иных
здесь  колоссально  предстает  Россия,  сквозящая   сквозь  первую  часть  и
выступившая на конце книги;  слезы навертываются у них на  глазах при чтении
последних строк.  Другие  с  горестью читают, говорят,  что надо терзаться и
плакать.  Посмотрите,  --  говорил  мне  один,  --  какая тяжелая,  страшная
насмешка в окончании этой книги. -- Какая? -- спросил  я выпучив глаза. -- В
словах, которыми оканчивается книга. -- Как в этих словах? -- Да разве вы не
заметили? Русь, куда несешься ты, сама не знаешь, не даешь ответа. --  И это
говорят  серьезно,  с  искреннею,  глубокою грустью.  Мне  удалось,  однако,
поколебать это печальное мнение. -- Одни говорят, что "М. д." поэма, что они
понимают смысл  этого названия;  другие видят в этом  насмешку совершенно  в
духе Гоголя: на-те вот, грызитесь за  это слово. Многие помещики не на шутку
выходят  из себя и считают вас  своим смертельным, личным врагом. Само собою
разумеется,  что  ко  всему  этому  присоединяются   нападения  на  вас,  на
неприличие;  с  другой  стороны, дается этим  нападениям живой  отпор.  -- Я
говорю вам,  дорогой Николай  Васильевич, пока  вообще;  но потом постараюсь
написать  мнения  в  отдельности -- некоторые  выражены печатно.  Журналы не
могут  перестать говорить  о  "Мертвых  душах";  не  показывается номера,  в
котором  бы не было  об них  толков. Шевырев написал  две, пишет еще  третью
статью 111. "Отечественные записки", беспрестанно говоря  и браня
все  мнения  о "Мертвых душах", обещаются написать  большую  статью.  Словом
сказать, литераторы, журналисты, книгопродавцы, частные люди -- все говорят,
что давно не бывало такого  страшного шума в литературном мире,  одни браня,
другие  хваля. Из  последних, одни со слезами на глазах от того живого света
русской жизни, проникающего наружу теплым лучом, перед которым падает всякое
сомнение,  и растет надежда, вместе с силами и бодростью духа. -- Другие  --
со  слезами на  глазах от  совершенного  отчаяния; они  говорят, что тот  не
русский,  у кого сердце не обольется кровью, глядя на безотрадное  состояние
России; говорят: Гоголь не любит России; посмотрите, как хороша Малороссия и
какова Россия; прибавляют: заметьте, что самая природа  России не пощажена и
погода даже  все  мокрая  и  грязная.  Но  мне  хочется  также  сказать  вам
собственно про себя, дорогой Николай Васильевич. Когда я слышал "М. д.", еще
никакого  впечатления  целого не  было  возбуждено во  мне.  Я  прочел их; я
чувствовал, что прекрасно; видел  красоту создания,  жизнь  всякой отдельной
черты; но  что  такое самое  создание,  какой  общий  смысл его,  в  котором
соединяются в одно целое все эти чудные, живые черты, -- этого я не мог себе
постигнуть. Мысль  была в недоумении; но потом открылась для меня внутренняя
гармония  всего  создания:  стали в  одно  целое все малейшие черты, понятна
стала  глубочайшая  связь  всего  между  собою,  основанная  не  на  внешней
анекдотической завязке (отсутствие которой  смущает с первого разу),  но  на
внутреннем единстве жизни, и тогда мог я наслаждаться самим созданием, целым
его  образом, который, кажется, стал доступен мне. Очень понятно, что  тогда
весь  был я наполнен моим чувством наслаждения, впечатлением "Мертвых  душ".
Мне  кажется, главная трудность лежит  в настоящем уразумении  слова: Поэма,
так по крайней мере, как я его понимаю. Когда стал я говорить о "М.  д.", то
нашел согласным с собой Хомякова и Самарина. Это древний  эпос с его великим
созерцанием,  разумеется, современный и  свободный, в наше  время -- но  это
он".
     Я сказал Хомякову, что хотел бы написать о "М. д.", он советовал мне то
же, и я  написал статью. Несколько слов для "Москвитянина". Туда не была она
принята; тогда я напечатал ее брошюркой, которую не пустил в продажу, раздав
только  знакомым. Несмотря  на то, она сделалась известна  многим;  брошюрка
была написана скоро, может быть не ясно, и на нее многие,  почти все напали,
искажая  сказанные в ней мысли.  Многого  не досказал я еще там собственно о
"М. д.", что думаю и  что случалось  говорить мне здесь. Белинский умышленно
или  неумышленно   изуродовал  слова  мои,  напечатал  на  меня  ругательную
рецензию, на которую надо было мне отвечать для того, чтобы уничтожить ложь,
на меня взводимую. Нет, Николай Васильевич, у меня не было чувства: я первый
понял, и кажется, не видать его в статье моей. Посылаю вам и  брошюрку и мое
возражение.  Далеко  и  то  и другое,  не  дает  еще чувствовать, что  такое
"Мертвые  души".  Прочтите  и скажите мне,  что вы думаете. В этих статейках
сказано  мое глубокое убеждение... Прощайте, дорогой мой Николай Васильевич,
от всего сердца обнимаю вас. Белинский в восторге от "М. д.", но кажется, он
их далеко не понимает" 112.
     В 1842 году писем Гоголя  более  не нашлось; но  видно из письма Веры к
Машеньке, что было письмо в декабре. 1843 год. Письмо без числа, но вероятно
писанное в генваре:
     "Благодарю вас,  добрый  друг мой Ольга Семеновна, за прекрасное письмо
ваше. В нем слышны все движения души  вашей. Всегда в минуты ваших  душевных
движений пишите ко мне. Все, что изольется из души вашей, останется святыней
и  тайной  в душе моей. Слышите  ли  вы, что в последних  словах заключается
упрек вам. Да, я люблю делать упреки тем, которых люблю. Я просил вас, чтобы
вы только вдвоем прочитали письмо мое, а письмо это читала вся ваша семья, и
кроме того  вы  даже дали списать с него для  себя копию. Я знаю,  вы любите
отвечать обыкновенно, что в  семье  вашей нет тайны, и  отчасти думаете, что
такой просьбой моей водит  отчасти  маленький  каприз.  Но бог  весть, может
быть, иногда не  вовсе  ничтожная причина  двигает  капризом.  Но  дело  уже
сделано.  Исполните   же  по  крайней  мере   теперь  мою  просьбу.  Просьба
отсутствующего  должна быть священна. Позабудьте вовсе  письмо мое оное!  Не
читайте его, спрячьте на целые четыре  года. Никто из вас пусть не говорит и
не  упоминает о нем  во все это время.  Я  так  хочу, и  больше  ничего. Еще
просьба:  не  хвалите меня перед другими, по  крайней  мере,  менее  сколько
можно. Из  письма вашего  со страхом я увидел,  что вы  меня считаете чем-то
вроде святости  и совершенства. Ради бога не  думайте так: это грех. В  моей
душе есть  точно  стремление к  этому;  но вы  слышите  ли,  какое  страшное
пространство  между этим  стремлением и достижением? Вот все, что вы  можете
говорить другим: у него добрая душа и есть истинное желание быть лучше,  чем
он  есть.  Эти слова  вы  можете  только  сказать обо  мне.  И если услышите
нападения на меня,  никак не  отвергайте их.  Нападения  не  могут быть  без
причины.  Лучше прилежно  выслушайте их  и  передайте потом мне. Прощайте! В
минуты  сильных ваших движений душевных  всегда  пишите  ко мне.  Если у вас
родятся  какие-нибудь  упреки,  мне  смело  их  говорите.  Упреков  любящего
человека всегда жаждало, как святыни, мое сердце".
     Письмо это должно принадлежать к 1842  году 113 и, вероятно,
было приложено в  письме ко мне, которое пропало. Оно, очевидно, есть  ответ
на письмо  Ольги Семеновны,  которое было писано к Гоголю перед отъездом  на
богомолье в Воронеж, что происходило в октябре.
     Теперь по хронологическому  порядку следует мое письмо к Гоголю от 6-го
февраля 1843, которое прилагается здесь в оригинале:
     "У, какой хаос  в голове! Как давно не писал к  вам, милый друг Николай
Васильевич, и  очень много накопилось всякой всячины, о  которой  надобно бы
написать к вам  и подробно, и порядочно...  Право, не знаю, с  чего  начать?
Прежде всего  надобно сказать вам причину немного долгого  моего молчания, а
потом, по возможности, рассказать исторически все происшествия (очень жалею,
что не  вел  записки вроде журнала; но  обстоятельства были так важны,  и мы
принимали их так близко к сердцу, что до благополучного их окончания я не  в
состоянии  был ничего  писать).  Я  и  все мои  здоровы, но не писал к  вам,
во-первых, потому, что сначала мы  были встревожены слухами, будто  государь
был  недоволен  "Мертвыми душами" и  запретил второе их издание; будто также
недоволен был "Женитьбой", и что 4-й том ваших сочинений задержан, перемаран
и вновь должен быть напечатан (все это, как оказалось после, или совершенная
неправда, или было,  да не так).  Во-вторых, не писал я  к вам потому, что в
бенефис  Щепкина  ставились   на  здешнем  театре   "Женитьба"  и  "Игроки";
разумеется, я не  пропускал репетиций и сколько  мог хлопотал,  чтобы  пьесы
были поняты и сколько-нибудь  сносно сыграны. Вчера сошел бенефис Щепкина, и
сегодня  принимаюсь  я  писать к вам; но, вероятно,  ранее понедельника  это
письмо не отправится  в Рим. Еще  к 1-му ноября ожидали мы ваших  сочинений;
даже книгопродавцы московские,  не  получа еще их,  объявили в  газетах, что
такого-то  числа поступят в продажу  сочинения Гоголя.  Я  непременно  хотел
дождаться  их  появления,  чтоб  написать  о  всем,  и  о  моих  собственных
впечатлениях, и о том, что произведут  они на всю  массу читающей московской
публики. Но сочинения  ваши запоздали своим выходом сами  по себе,  и  потом
действительно 4-й том был задержан (так что у нас  были получены  два первых
задолго до получения 4-го;  почему  не  было получено  третьего,  не  знаю).
Впрочем, эти  задержки  произошли  вследствие  особенных обстоятельств.  Два
цензора были посажены под арест за пропуск какой-то статьи; это заставило их
сделаться еще  осторожнее  и  остановить выпуск  некоторых  уже отпечатанных
книг, в том числе и 4-й том  ваших сочинений. Наконец, все было получено без
всяких исключений... Все (я разумею людей, способных понимать и чувствовать)
были в восхищении, что истина восторжествовала.  Все  приписывают это самому
государю  (я то же думаю), и все  восхищаются  его высоким правительственным
разумом.  Вообще,  появление  на  сцене  и  в  печати ваших  творений  будет
памятником его царствования 114; мы благословляем его от души! --
Пьесы,  цензурованные для  представления на театре, "Женитьба"  и  "Игроки",
были получены гораздо прежде ваших сочинений; я имел случай читать несколько
раз  в  обществе  мужчин  и   дам  последнюю  и  производил  восторг  и  шум
необыкновенный, какого не произвела она даже на сцене. На это есть множество
причин:  1)  На  Большом театре,  где обыкновенно  даются  бенефисы, многого
нельзя было  расслушать;  итак,  публика только  вслушивалась  в  пьесы.  2)
Главные  лица: Подколесин  и Утешительный дурно  были исполнены  Щепкиным...
Остальных,  мелочных причин  не  нужно исчислять. Но когда подняли  занавес,
продолжительный гром  рукоплесканий приветствовал появление  на сцене нового
вашего  сочинения. Я не понимаю, милый друг, вашего назначения ролей. Если б
Кочкарева играл  Щепкин, а Подколесина Живокини,  пьеса пошла  бы лучше.  По
свойству  своего таланта  Щепкин  не  может  играть вялого и  нерешительного
творенья,  а  Живокини,  играя живой  характер,  не  может  удерживаться  от
привычных  своих  фарсов  и  движений, которые беспрестанно  выводят  его из
характера играемого им  лица. Впрочем, надо было отдать  ему справедливость:
он работал из всех сил,  с любовью истинного артиста, и во многих местах был
прекрасен. Они желают перемениться ролями. Позволите ли вы? 115
     В  продолжение великого поста  они переучат роли, если  вы напишете  ко
мне, что  согласны  на то. <А. Н.> Верстовский (который  вас обнимает:
недавно  я прочел ему "Разъезд", и он был в упоении) и другие говорят, что в
Петербурге  Мартынов  в  роли Подколесина  бесподобен,  но все  прочие  лица
несравненно  ниже  московских.  Послезавтра  бенефис должен  повториться  на
Большом театре, а потом пьесы ваши навсегда сойдут  на Малый театр. Актеры и
любители  театра  нетерпеливо  этого ожидают, там они <пьесы>  получат
настоящую цену и оценку.
     Сам  вижу, как беспорядочно мое письмо:  но получение  ваших сочинений,
постановка пьес и все вообще так высоко настроили мои не