льзя  было
сравнить ничего из всего, до тех <пор> нам известного. Мы раньше всего
купили для нашего  класса <училища правоведения> "Новоселье", и тотчас
же толстый том был совершенно почти в клочках от беспрерывного употребления.
Тогда  не только  в Петербурге, но даже во  всей  России было полное царство
Булгарина,  Греча  и  Сенковского.  Но нас мало  заинтересовали  "Похождения
квартального"  Булгарина и "Большой выход сатаны" Сенковского, появившиеся в
этом томе. Ложный и тупой юмор Брамбеуса был нам только скучен, и мы  только
и читали, что "Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича"! Скоро потом купили два
томика  "Арабесок". Тут  "Невский  проспект",  "Портрет"  нравились  нам  до
бесконечности,  и я разделял общий  восторг.  Не могу теперь сказать --  как
другие, но что касается до меня лично, то я был тогда в великом восхищении и
от исторических статей Гоголя, напечатанных в "Арабесках". "Шлецер, Миллер и
Гердер",  "Средние  века", "Мысли об изучении истории" --  все  это  глубоко
поражало меня картинностью и художественностью изложения.  Что, кабы нам  на
этот манер читали историю в классе, думал я сто раз, сравнивая статьи Гоголя
с тою  мертвечиною,  тоской  и скукой, какою  нас  угощали  наши учителя под
названием  "истории", конечно  и не подозревая, что у нас  есть воображение,
потребность жизни и  пластичности. И,  мне кажется,  эти  статьи не  пропали
даром.  Они имели значительное влияние на отношение мое  и моих товарищей  к
истории. Если б нашлись  наши  тогдашние тетради "сочинений",  можно было бы
увидать  и  прочесть там (как ни плохи и ни ординарны были наши детские  эти
"сочинения"), что, например, на тему  русского учителя "О пользе истории" мы
именно  писали,  под влиянием Гоголя, о том, как пластично  и  картинно надо
изображать  в  наше время  историю,  оставив  в  стороне сухую  номенклатуру
королей и принцев. Я живо помню эти наши тогдашние сочинения, читанные  нами
один  другому, раньше  чем подать учителю.  Статьи  Гоголя -- отрывки из его
несостоявшихся лекций в  университете.  Принесли  ли они  пользу  тогдашнему
университету и студентам, того я не ведаю,  но что они  были, бог знает, как
дороги и полезны нам, в училище правоведения, если не всем, то многим -- это
верно.
     Повесть  "Нос"  мне  привелось  узнать  при  совершенно  исключительных
обстоятельствах. Однажды меня оставили в училище на воскресенье, в наказанье
за какую-то шалость, уж и не помню какую. Я, пожалуй,  очень  то и не скучал
бы об этом, потому что  по воскресеньям оставалось довольно  много товарищей
-- у кого родственники были за сотни и тысячи верст, и  никого в Петербурге,
у  кого были только такие  знакомые, к  которым не хотелось ходить,  наконец
бывало  всегда  не мало наказываемых,  иногда из лучших товарищей.  Притом в
воскресенье  давали  обед  гораздо  лучше,  аппетитнее  и  обильнее,  чем  в
остальную неделю. Катанье на коньках с горы, гулянье в саду и pas de g ant *
оставались в нашем распоряжении как всегда, книги тоже, да еще сколько часов
сряду,  без   перерыва   классами  --  значит,  можно  было  и  не  скучать.
Воспоминание о  семействе,  куда  не пустили, -- ну,  да ведь  сколько  же и
вознаграждений,  заставляющих  забыть  это лишение, и притом,  ведь это была
только  отсрочка всего на шесть дней. Я  скоро и утешился. Но спустя два-три
часа я получил маленькую записку  от  моего  отца  (она у меня и до  сих пор
цела),  которая  разом  отшибла  все прекрасное,  и  немножко  бессердечное,
веселое  расположение духа.  Меня  мой  отец  глубоко  и сильно любил  (хотя
никогда  не  рассказывал  этого  словами)  и  не  видать  меня  при  себе  в
воскресенье --  это было для него серьезное лишение.  Он мне писал,  как ему
печально, как ему  больно мое отсутствие в воскресенье, и как его не веселит
в эту минуту даже все остальное семейство наше, веселое  и хохочущее рядом в
других  комнатах. У меня разом сердце упало, меня словно громом пришибло,  и
я,  в глубоком  унынии, почти рыдая, принялся писать  письмо  к  моему отцу.
Отправив его,  я немножко успокоился  уже от  одного  страстного, по-своему,
лирического  настроения, тут высказанного. И  вот,  в классе, где я печально
сидел  один  и немножко сентиментально  раскисал, до меня долетел  громадный
хохот, несшийся из зала. Я долго не вытерпел, выскочил из своего  пустынного
класса и увидал  целую толпу наших  правоведов,  стоявшую около воспитателя,
Алексея Симоновича Андреева, и во все горло дружно  хохотавшую от  того, что
он им читал.  Я поскорее протеснился вперед, даром что тут  большинство было
из старших классов, стал жадно  слушать, и через две  секунды улетели далеко
все  мои  печали,  все мое  самобичевание, все  мои  горестные  размышления.
Алексей  Симонович Андреев  был у нас  один  из самых любимых людей во  всем
училище; мы и  всегда то к нему льнули как к  своему, близкому, а тут еще он
любезно  и  милостиво   читает  нам  какие-то  чудесные,  новые,  неслыханно
оригинальные вещи! Недавно только перед тем вышел тот  номер "Современника",
где  напечатан был  "Нос"  306,  и,  даром  что сам  уже  пожилой
человек, А.  С. Андреев  разделял восхищение лучшей  части России и страстно
любил Гоголя. Я не знал в первую минуту, что такое читают, чье это сочинение
--  спрашивать  было некогда, но меня,  как и  всех, поражала и приводила  в
безграничный восторг  эта изумительная правда, натуральность разговоров, эта
неслыханная  комичность сцен. Алексей Симонович читал мастерски,  и  еще тем
лучше,  что  сам был  в  восхищении  и  что  окружавшая  его толпа  молодежи
аплодировала зараз и читаемому и чтецу. С каким мастерством он воспроизводил
нам  речи и  размышления майора  Ковалева!  Какой  голос  он  ему  придавал!
Серьезный,  важный, чиновничий,  полувоенный,  немножко надменный,  немножко
трусоватый, глупый и подчас подобострастный! Мы  были в глубоком восхищении.
Когда все кончилось, я спросил: что такое читали, и чье это? А, так вот кто!
Опять Гоголь, тот самый, чьи "Иван  Иванович и Иван Никифорович" наше вечное
восхищение!  Еще  бы  нам  не  восторгаться. И  мы  провели  потом  блаженно
остальное воскресенье.
     * Гигантские шаги.

     Впоследствии  мы  также в  первый раз  в чтении А.  С. Андреева  узнали
"Коляску".  Восторг и энтузиазм были те же. Как сам бывший немножко военным,
Алексей Симонович не хуже настоящего талантливого актера передал нам голоса,
мины, интонации,  даже  лица  всех этих генералов,  полковников,  майоров  и
тоненьких  офицериков,  не   заставших  хозяина  дома  и  от  нечего  делать
отправившихся смотреть на дворе его лошадь и коляску 307.
     Некоторые из нас видели тогда  тоже и "Ревизора" на сцене. Все  были  в
восторге, как и вся вообще  тогдашняя  молодежь. Мы наизусть повторяли потом
друг  другу, подправляя  и  пополняя  один  другого,  целые  сцены,  длинные
разговоры оттуда. Дома  или  в  гостях  нам  приходилось нередко вступать  в
горячие  прения с разными пожилыми (а иной раз, к стыду, даже и не пожилыми)
людьми, негодовавшими на нового  идола молодежи  и  уверявшими, что  никакой
натуры у Гоголя нет,  что это все его собственные выдумки и карикатуры,  что
таких людей вовсе нет на свете, а если и есть, то их гораздо меньше бывает в
целом городе,  чем  тут  у него  в одной комедии. Схватки  выходили  жаркие,
продолжительные, до пота на  лице и на ладонях, до  сверкающих  глаз и глухо
начинающейся ненависти или презрения, но  старики не могли изменить в нас ни
единой черточки, и наше фанатическое обожание Гоголя разрасталось все только
больше и больше.
     Из училищной библиотеки  мы доставали, я помню,  в те  же самые времена
"Бригадира" и "Недоросля", по совету гоголевских оппонентов из учителей  или
знакомых. Фонвизин нельзя  сказать, чтоб нам не  нравился, но при сравнении,
насколько еще выше и блестящее выходил Гоголь!
     ...  Мне  очень памятны  пламенные схватки,  доставшиеся на мою  долю и
происходившие по праздникам  или  на каникулах, всего чаще в доме  у  нашего
родственника,  старого архитектора  Аничкина  дворца, Дильдина, о котором  у
меня  довольно  говорено  в  первой   главе.  Там  я  встречал  народ  самый
разнокалиберный и,  в числе других, несколько учителей из штатских и военных
заведений. Несмотря на значительное  расстояние  лет (все они были, по малой
мере,  втрое  старше меня), я постоянно  вел с ними жаркую  войну, и  оттого
именно  любил бывать в  этом доме. Всего чаще  моим врагом и оппонентом  был
некто Олимпиев, учитель русского  языка  и словесности в одной  из гимназий,
точно такой же смешной и отсталый педант,  как наши училищные Георгиевский и
Кайданов, человек, никогда не ходивший в гости  иначе как с орденом на шее и
в белом  галстуке. Господи, сколько у меня  произошло с ним битв  уже  из-за
одного  Гоголя, в особенности за "Ревизора", за "Невский проспект",  за  всю
его  "вечную  грязь и непристойность"! 308  А  тут еще
вмешивался от времени до времени, за обедом или  в антракте  между кофеем  и
вистом,  тот или другой  из старших.  Иные  из них уже  кое-что слыхали  про
Гоголя и  даже, может быть,  немножко читали  его.  Натурально, все были  на
стороне Олимпиева, -- ведь он учитель, да и насколько же старше ...
        "2"
     ... В  последние три  года  пребывания  в училище наш  класс не  только
продолжал  много  читать,  но читал все  больше и  больше. Время было такое,
когда  нельзя было  не читать.  Почти в каждой  новой  книжке "Отечественных
записок" появлялось одно или несколько  стихотворении Лермонтова, отрывки из
"Героя  нашего  времени" 309, непременно -- одна  большая  статья
Белинского и целый ряд мелких, его разборы книг. Я помню, с какою жадностью,
с  какою  страстью мы  кидались  на  новую  книжку  журнала,  когда  нам  ее
приносили,  еще  с  мокрыми листами, и подавали обыкновенно в середине  дня,
после нашего обеда. Тут  мы  брали книжку чуть не с  боя, перекупали  один у
другого право ее читать раньше  всех; потом, все первые дни,  у нас только и
было   разговоров,  рассуждений,  споров,  толков,  что  о  Белинском  да  о
Лермонтове.  Большинство чудных мелких пьес  этого  последнего мы  сейчас же
знали наизусть. Белинский же был -- решительно нашим настоящим воспитателем.
Никакие классы, курсы, писания  сочинений, экзамены и все прочее  не сделали
столько  для нашего образования и развития,  как  один Белинский,  со своими
ежемесячными  статьями. Мы в этом не  различались  от  остальной России того
времени.  Громадное  значение Белинского  относилось,  конечно, никак  не до
одной  литературной  части:  он  прочищал  всем  нам  глаза,  он  воспитывал
характеры,  он рубил рукою силача патриархальные предрассудки, которыми жила
сплошь до него  вся  Россия, он издали приготавливал то здоровое  и  могучее
интеллектуальное движение, которое окрепло и  поднялось четверть века позже.
Мы все -- прямые его воспитанники.
     Появление "Мертвых  душ", в конце лета 1842  года  310, было
для нас событием необычайной важности. Эта книга пришла к нам в руки в конце
лета,  когда мы воротились с  каникул. Классы  еще  не начинались, несколько
дней оставалось совершенно свободными, и  мы могли  заниматься чем хотели --
тем более что мы только что перешли в первый, то есть высший класс, получили
шпаги и были уже чем-то вроде офицеров. Вот мы  и употребили свободное время
так, как нам было всего дороже: на прочтение залпом "Мертвых душ" всеми нами
вместе, одной большой толпой,  чтоб  прекратить все  споры об очереди. Время
стояло  чудесное, август  был в  тот  год  жаркий, и мы все полегли  в нашем
классе,  расстегнув куртки и сняв галстуки, просто на  пол,  а  трое из нас,
Оголин, Замятнин  и я, как лучшие в классе  чтецы, взялись громко читать  по
очереди -- и вот в таком-то  порядке мы в продолжение нескольких дней читали
и   перечитывали  это   великое,   неслыханно   оригинальное,  несравненное,
национальное  и гениальное создание. Мы были все точно опьянелые от восторга
и изумления. Сотни и тысячи гоголевских фраз и выражений тотчас же были всем
известны  наизусть и пошли  в общее употребление. Гоголевский лексикон  наш,
уже с 30-х годов столько богатый, еще больше прежнего разрастался. ...

        "А. Д. Галахов"
        "ИЗ "СОРОКОВЫХ ГОДОВ""
     ... Припомню несколько моих свиданий с Гоголем, Первое относится к тому
времени,  когда   вслед  за  "Вечерами  на  хуторе  близ  Диканьки"  явились
"Арабески"  и  "Миргород". Автор  их приехал в Москву  311, где у
него  уже было немало почитателей.  В числе  их,  кроме Погодина и семейства
Аксаковых,  состоял  и  короткий  их  знакомый,  А. О.  Армфельд,  профессор
судебной медицины и в то же время инспектор классов в Николаевском сиротском
институте,  где я преподавал историю русской словесности.  Он  пригласил  на
обед близких знакомых, в том числе и меня, жаждавших лицезреть новое светило
нашей литературы. Обедом не торопились,  зная обычай Гоголя  запаздывать, но
потом, потеряв  надежду  на  его прибытие, сели  за стол.  При  втором блюде
явился  Гоголь,  видимо смущенный,  что  заставил себя долго ждать. Он сидел
серьезный  и  сдержанный, как  будто дичился,  встретив  две-три  незнакомые
личности.  Но  когда  зашла  речь  о  повести  Основьяненки   (Квитки)  "Пан
Халявский",  напечатанной в  "Отечественных  записках",  тогда и он  скромно
вставил  свое  суждение.  Соглашаясь  с  замечанием,  что   в  главном  лице
(Халявском)  есть  преувеличения,  доходящие  до  карикатуры,  он  старался,
однакож, умалить этот недостаток. Может быть,  я ошибаюсь, но мне  казалось,
что он  в невыгодном отзыве  о Квитке видел как  бы косвенную  похвалу себе,
намерение возвеличить его собственный талант. Вообще он говорил очень умно и
держал себя отлично, не в пример другим случаям.
     Вторая  встреча устроилась в том же  доме. Хозяин  (Армфельд)  играл  в
карты  с  С.  Т. Аксаковым,  а Гоголь, обедавший  с ними, спал  на  кровати.
Проснувшись, он вышел из-под полога, и я был представлен ему, как  искренний
поклонник  его таланта,  знакомивший  институток с его  сочинениями, которые
читались мною по вечерам  в  квартире начальницы, разумеется, с  исключением
некоторых  мест,  не  подлежащих  ведению  девиц. Гоголь,  бывший в  хорошем
расположении духа, протянул мне руку и сказал, смеясь: "Не слушайтесь вашего
инспектора, читайте все сплошь и рядом,  не пропускайте ничего". -- "Как это
можно? --  возразил Армфельд. -- Всему есть  вес и мера". --  "Да не все  ли
равно? Ведь дивчата прочтут же тайком, втихомолку".
     Третий  раз сошелся я  с  ним в  Москве  же,  в книжной лавке Базунова,
бывшей  Ширяева.  Он  просил  показать  ему  вышедшие  в  его  отсутствие  *
литературные новинки. Базунов  выложил на  прилавок  несколько  книг, в  том
числе и  новое издание моей "Русской хрестоматии", в трех книгах, из которых
последняя,  под  названием  "примечаний", заключала  в  себе  биографические
сведения о важнейших писателях и оценку их деятельности. Гоголь, разумеется,
был  превознесен выше облака ходячего, но и  он  польстил мне, когда в число
отобранных им книг включил и мой учебник.
     Четвертое и  последнее свидание было во время  летней вакации, не помню
какого года.  Краевский приехал на побывку в  Москву и  остановился  у В. П.
Боткина.  Каждое  утро я  отправлялся к ним  на чаепитие и веселую беседу. В
один из таких визитов неожиданно является Гоголь, по возврате из чужих краев
-- каких именно, тоже не помню. Я несколько сконфузился, вспомнив мое письмо
к нему, написанное по поводу предисловия его ко второму изданию первого тома
"Мертвых душ" 312 и напечатанное в  "Отечественных записках" 1847
года  **.  Гоголь,  на  мой  взгляд,  изменился:  похудел,  стал  серьезнее,
сдержанней,  не  выказывая никаких причуд или капризов, как  это им делалось
нередко в других более знакомых домах. Боткин предложил где бы нибудь сообща
пообедать. Гоголь охотно согласился: чего же  лучше, -- прибавил он, --  как
не в гостинице  Яра, близ Петровского парка? Таким образом, мы провели время
вчетвером очень приятно благодаря прекрасной погоде и повеселевшему дорогому
гостю ...
     * Где он был перед этим временем, не припомню.
     ** Февраль, отдел критики, т. 50.

     С этих пор и до самой  его кончины мне не удалось с ним  встречаться. В
последний приезд его в Москву  он  жил в доме графа Толстого 313,
его  приятеля  и одномысленника, где  и заболел.  Болезнь  сначала  казалась
неважною; по  крайней мере,  никто  не  ожидал, что  она  окончится смертью.
Многие навещались  о его  положении и узнавали,  что он держит строгий пост,
кушает только просфоры  с  красным вином,  не принимает  никаких лекарств. К
этим причинам телесного  расстройства присоединились  внутренние,  моральные
влияния:  отречение  от прежней  своей  деятельности, дошедшее  до намерения
сжечь  рукопись  второго  тома "Мертвых  душ",  пренебрежение жизнию,  ничем
необъяснимое  самоистязание...  короче, мрак  и  тайна  облекали его судьбу.
Неожиданная скоротечность гибели поразила  его почитателей.  На панихидах по
нем возбуждались не  одни горестные, но  и мрачные чувства. Ходил  слух, что
незадолго  до смерти Гоголя Шевырев на коленях умолял его принять лекарство.
Гоголь,  не отвечая,  повернулся  к  нему  спиной, а к  стенке лицом.  Тогда
Шевырев не  выдержал  и громко сказал ему:  "Упрямым хохлом ты жил,  упрямым
хохлом и умрешь".
     Заключу двумя  анекдотическими  рассказами,  слышанными  от достоверных
личностей.
     Самые  образованные семейства,  жившие  в Москве,  интересовались нашим
великим  юмористом, ценили его талант и входили с ним  в  близкие отношения.
Таковы были семейства С. Т.  Аксакова и  А.  П. Елагиной, матери Киреевских,
великой поклонницы немецкой поэзии. В один из своих визитов Гоголь застал ее
за книгой. "Что вы читаете?" -- спросил он. "Балладу Шиллера "Кассандра". --
"Ах,   прочтите   мне  что-нибудь,   я  так  люблю  этого  автора".   --  "С
удовольствием",  --  и  Гоголь  внимательно  выслушал  "Жалобу   Цереры"   и
"Торжество победителей". Вскоре после того он уехал за границу, где и пробыл
не  малое  время. Возвратясь,  он  явился к  Елагиной  и застал  ее опять за
Шиллером. Выслушав  рассказ  о  его путешествии  и  заграничной  жизни,  она
обращается к  нему  с предложением прочесть что-нибудь из Шиллера:  "Ведь вы
так любите  его".  --  "Кто?  я?  Господь  с вами, Авдотья Петровна: да я ни
бельмеса не знаю по-немецки; ваше чтение будет не в коня корм" ...
     А  вот  второй  пассаж,  рассказанный  мне Щепкиным,  нашим  гениальным
комиком, боготворившим автора "Ревизора". Гоголь  жил у Погодина, занимаясь,
как  он  говорил,  вторым  томом  "Мертвых  душ".  Щепкин   почти  ежедневно
отправлялся  на беседу с ним (ведь они оба были хохлы).  Раз, -- говорит он,
--  прихожу к нему и вижу,  что он сидит за письменным столом такой веселый.
-- "Как ваше здравие? Заметно,  что вы в  хорошем расположении духа". -- "Ты
угадал;  поздравь  меня:  кончил  работу".  Щепкин от удовольствия  чуть  не
пустился впляс  и  на все лады начал  поздравлять  автора.  Прощаясь, Гоголь
спрашивает  Щепкина:  "Ты  где  сегодня  обедаешь?"  --  "У  Аксаковых".  --
"Прекрасно: и я там же". Когда они сошлись  в доме  Аксакова,  Щепкин, перед
обедом,   обращаясь  к   присутствовавшим,  говорит:   "Поздравьте   Николая
Васильевича". --  "С чем?" -- "Он кончил вторую часть  "Мертвых душ". Гоголь
вдруг вскакивает: "Что за вздор! от кого ты это слышал?"  -- Щепкин пришел в
изумление: "Да от  вас самих; сегодня  утром  вы мне  сказали". -- "Что  ты,
любезный,  перекрестись:  ты,  верно,  белены  объелся  или  видел  во  сне"
314...

        "Д. М. Погодин"
        "ПРЕБЫВАНИЕ Н. В. ГОГОЛЯ В ДОМЕ МОЕГО ОТЦА"
     Незабвенный Николай Васильевич Гоголь переселился к нам на Девичье поле
прямо  из  знойной Италии  315. Он был изнежен южным солнцем, ему
была  нужна особенная  тепл