воего Николиньки. Например, как он  написал
один раз какое-то сочинение и поднес ей, а потом  сам же тихонько утащил его
и, вероятно, истребил, как она подозревает, и пр.  и пр. -Как она смотрит на
портрет  сына,  который  он  оставил  ей  и  который  в  самом   деле  похож
чрезвычайно!  Как  она  объясняет  то,  что  выражается  на  лице  его.  "Он
улыбается, -- говорит она, -- но  вместе с тем он думает грустное; как будто
хочет сказать  людям: вы ошибаетесь во  мне, моя душа  чиста и ясна, и много
любви в ней". Вера прибавляет, что я советовал Марье Ивановне записывать все
воспоминания о детстве сына (кажется, всего было бы благонадежнее записывать
их самим нам)  и  продолжает так:  как  любит Марья  Ивановна всех  тех, кто
принимает  участие  в  ее  сыне!  Она  все  старается уверить  себя, что  он
воротится  скоро, хотя он сам сказал ей, что это  может быть не прежде  пяти
лет  (чего он  мне, собственно, никогда  не говорил). Она  увидала один  раз
только что вышедший том "Мертвых душ", лежавший  на столе у  нас в гостиной;
она развернула  и  прочла:  "О  моя юность,  о  моя  свежесть"... и залилась
слезами. Поразительно было  видеть, как по наружности молодая,  прекрасная и
свежая  женщина  оплакивала увядшую юность и свежесть  своего сына. 10 июня,
живя на даче в деревне Гаврилкове, я только что кончил вслух чтение "Мертвых
душ", как получил первое письмо от Гоголя из Петербурга.
     Спб., июня 4 <1842>.
     Я  получил  ваше  письмо еще в  начале моего приезда в Петербург, милый
друг май Сергей Тимофеевич. Теперь пишу к вам несколько строк перед выездом.
Хлопот  было  у  меня довольно.  Никак  нельзя  было на здешнем  бестолковье
сделать всего  вдруг,  кое-что  я оканчивать  оставил  Прокоповичу.  Он  уже
занялся печатанием. Дело, кажется,  пойдет живо. Типографии  здешние в  день
набирают  до  шести листов; все  четыре  тома  к октябрю выйдут  непременно.
Экземпляр "Мертвых душ"  еще не поднесен  царю. Все это уже будет сделано по
моем отъезде. Обнимаю  вас несколько раз. Крепки  и сильны будьте душой! Ибо
крепость и сила почиют в душе пишущего  сии строки, а между  любящими душами
все  передается и сообщается от  одной к другой, и потому сила  отделится от
меня несомненно  в вашу  душу. Верующие  в  светлое увидят  светлое,  темное
существует  только  для  неверующих.  --   Прощайте.   Обнимаю   Константина
Сергеевича, и передайте мое  сердечное рукопожатье Ольге  Семеновне, а с ним
вместе и всему  вашему  семейству. Обнимите также всех моих  знакомых, всех,
кого я видал и с кем был в Москве. Прощайте. Пишите в Гастейн".
     Первое  мое письмо в Петербург, о котором говорит Гоголь, не  нашлось в
его  бумагах. Печатанье всех его  сочинений в четырех  частях, в  числе 5000
экземпляров   было   поручено  школьному  товарищу   и  другу  Гоголя,  г-ну
Прокоповичу. Я  его совсем не  знаю  и никогда не  видывал,  но  дело это он
исполнил не  совсем хорошо. Во-первых, издание  стоило неимоверно дорого,  а
во-вторых,  типография  сделала  значительную  контрфакцию.   Когда  Шевырев
впоследствии, с разрешения  Гоголя,  вытребовал  все остальные  экземпляры к
себе  в  Москву, оказалось, что у книгопродавцев  в Петербурге,  и частью  в
Москве,  находился  большой запас  "Мертвых душ", не  соответствующий  числу
распроданных  экземпляров,  так   что   в  течение  полутора  года  ни  один
книгопродавец не взял у Шевырева ни одного экземпляра, а  все получали их из
Петербурга  с выгодною уступкою. По  прошествии  же полутора года экземпляры
начали быстро расходиться и пересылаться в Петербург.
     Теперь следует мое письмо с дачи.
     "1842, июля 3-го. Гаврилково.
     Вот  уже другой месяц  живем  мы  в  прелестной  деревушке, милый  друг
Николай Васильевич.  Другой месяц или  читаем вас, или говорим о вас. Никому
не поверю, чтоб нашелся человек, который мог бы с первого раза вполне понять
ваши бессмертные "Мертвые души"! Я  восхищался ими вместе с другими, а может
быть  и больше других, или, по крайней  мере, многих; но восхищение мое было
одностороннее. Некоторые, более выдающиеся (по натуре своей) части закрывали
от меня остальное. Это мир божий... Можно ли одним взглядом его рассмотреть?
Какое  надобно  внимание  и  разумение,  чтоб  открыть  в  нем  совершенство
творчества в  малейших  подробностях,  по-видимому  и  не  стоящих  большого
внимания?  Признаю  торжественно превосходство  эстетического чувства в моем
Константине. Он понял вас более меня и более  всех, сколько мне известно, из
прежних ваших творений. Что казалось восторженностью, доходившею до смешного
излишества, то теперь стало  истиною, понятою еще немногими, но тем не менее
непреложной истиной! Конечно, молодое поколение образованных юношей, все без
исключения почти, кроме несчастных, лишенных всякого чувства изящного, более
и  полнее вас поймет,  чем сорокалетние  и пятидесятилетние люди. Все мы,  с
некоторыми изменениями,  успели засорить  свой ум,  притупить чувство  и  не
можем  вдруг  стряхнуть  с  себя   сего  ложного  воззрения  и  направления.
Константин написал статью, которая печатается в "Москвитянине":  в ней верно
и ясно указаны причины, отчего  порядочные люди, понимавшие и  чувствовавшие
других поэтов,  не  могут  вдруг и  вполне  понять  и почувствовать "Мертвые
души".  Я прочел  их два раза про  себя и третий  раз вслух для  всего моего
семейства;  надобно  некоторым образом  остыть, чтоб  не  пропустить  красот
творения,  естественно ускользающих  от  пылающей  головы и сильно бьющегося
сердца. Теперь  мы с жадностью  бросились перечитывать  все, написанное вами
прежде, по порядку, как оно выходило. Расстояние велико, но элементы уже те!
Главное: свежесть, ароматность, так сказать, жизни непостижимые!.. Прочту ли
я остальные части  "Чичикова"? Доживу  ли  я до  этого  счастья? Кроме моего
семейства, у меня нет другого, столь высокого  интереса в  остальном течении
моей  жизни,  как  желанье и  надежда прочесть  два  тома "Мертвых  душ".  А
трагедия?  Помните  ли,  что вы говорили мне о  ней  в Петербурге?.. Вы сами
тогда  считали ее  совершеннейшим  своим  произведением,  хотя она  не  была
написана. Неужели толпа новых лиц, живущая в похождениях Чичикова,  вероятно
после  вами созданная,  сгладит образы и  характеры лиц драмы, которые тогда
(как  вы  сами  выразились) предстояли  пред  вами живые и одетые  в  полные
костюмы  до  последней нитки? Но да будет, что  угодно богу. Да сохранит  он
только вас здрава и невредима.
     Я получил ваше письмецо из  Петербурга  от 4-го  июня.  Вы намеревались
выехать  из него  ранее, чем предполагали; по крайней  мере,  я  помню,  что
поднесение  экземпляров  назначаемо было при вас; мы еще не  имеем  никакого
известия,  когда именно выехали вы из этого северного Вавилона. Сердечно вас
благодарю,  милый  друг,  за то,  что вы  побывали у  Карташевских; особенно
благодарит вас Вера: вы доставили  ей истинное удовольствие, давши взглянуть
на  себя  ее  другу,  Машеньке   Карташевской.  Эта  необыкновенная  девушка
превзошла все  мои ожидания! Как ни высоко я  ценил ее эстетическое чувство,
но  не  мог предполагать, чтоб она могла так понять и почувствовать "Мертвые
души". Она удивила и восхитила меня своим письмом. Не много таких прекрасных
существ можно встретить, не только  в Петербурге,  но и в Москве, и  в целой
православной Руси.  -- Я обещал вам записывать  разные  толки о  Чичикове; я
сделал это,  сколько мог успеть,  ибо через неделю мы уехали  из Москвы. Вот
они:  выписываю их с дипломатическою точностью.  С. В. Перфильев сказал мне:
"Не смею говорить  утвердительно, но признаюсь: "Мертвые  души"  мне  не так
нравятся,  как я  ожидал.  Даже  как-то  скучно читать; все  одно и  то  же,
натянуто:  --  видно  желание  перейти  в  русские   писатели;  употребление
руссицизмов  вставочное,   не  выливается  из  характера  лица,  которое  их
говорит". Он прочел залпом в один день. Я просил его через несколько времени
прочесть в другой раз  и не  искать  анекдота.  Он хотел  прочесть три раза.
Уходя, он прибавил, что сальности в прежних сочинениях,  даже  в "Ревизоре",
его не оскорбляли;  но  что  здесь они оскорбительны, потому что  как  будто
нарочно вставляются автором. Ф. И. Васьков говорил, "что состав  губернского
общества не верен (как и в "Ревизоре",  где пропущены: стряпчий, казначей  и
исправник);   что  председателей   двое;  полицеймейстер  лицо  ничтожное  в
губернском  городе; что, представив сначала все  в дрянном  и смешном  виде,
странно  сделать такое горячее обращение  к  России; что часто шутки  автора
плоски, неблагопристойны, и  что порядочной женщине нельзя читать всю книгу"
104.  Наконец, нашелся один, который обиделся следующими словами:
"посмотрим, что делает наш приятель?" И кто же этот приятель?.. Селифан  или
половой!.. Что же они мне за приятели?..  Не  сочтите за  выдумку последнего
выражения;  все  правда  до  последней  буквы. Есть,  впрочем,  обвинения  и
справедливые. Я  очень браню  себя, что одно просмотрел,  а  на другое  мало
настаивал: крестьяне на вывод  продаются с  семействами, а Чичиков отказался
от женского пола; без доверенности, выданной  в присутственном месте, нельзя
продать чужих крестьян, да и председатель не может быть в одно и то же время
и доверенным лицом  и присутствующим  по  этому  делу.  -- Несмотря на лето,
"Мертвые  души" расходятся  очень  живо и в Москве  и в Петербурге. Погодину
отдано уже  4500; в непродолжительном  времени и  другие получат свои деньги
(забавно,  что  никто  не  хочет  получить  первый,  а  всякий  желает  быть
последним)".
     "5-го июля.
     Вчера получил  Константин  письмо  от  Погодина,  который  отказывается
напечатать его статью о "Мертвых душах", хотя она  уже  была набрана; будучи
сам слеп, боится,  что осмеют человека зрячего...  Ох, уже эти  мне  друзья,
которые,  не  понимая хорошенько, вступают не в свое дело и присваивают себе
не  принадлежащие  им  права.  Константин  напечатает  свою   статью  особой
брошюркой.  Вы знаете, милый друг, что я не допустил бы Константина печатать
восторженный вздор; напротив, эта статья указывает истинную точку, с которой
надобно  смотреть на  ваше творение, и открывает причины, почему красоты его
не  вдруг могут  быть  доступны испорченному эстетическому  чувству  большей
части людей 105. -- Погодин, наконец, третьего дни получил отпуск
и  скоро  уезжает.  --  Банкир  ваш,  Валентини,  умер,  итак  пришлите  мне
немедленно  ваш адрес в Риме. Жена моя не дождалась моего письма и писала  к
вам на прошедшей неделе.
     Я   теперь   совершенно   предался   наслаждениям  деревенской   жизни.
Местоположение у нас  чудесное;  дожди и грозы  всякий день,  но мимолетные,
после  которых еще свежее зелень,  еще  чище воздух,  еще  ароматнее цветы и
травы.  Всякий день встаю в 4  часа утра  и  спешу удить: и  река, и пруды у
самого  дома.  Пекусь  на  солнце  часу  до  11  и  бросаюсь  в  реку,  чтоб
прохладиться и освежиться. До обеда немного вздремну, до вечера сижу и гуляю
с своими, а вечером опять удить. Я точно уехал за тысячу верст: ни с  кем не
вижусь, ни во  что  не вхожу  и ни с кем не  переписываюсь... Письмо  к вам,
милый друг,  исключение! С вами я  не расстаюсь  ни на один час, также и все
мое семейство. Желание поговорить с вами не оставляло меня ни на  минуту, но
я  слишком  полон  был  сильных чувств  и  потому  нарочно мешкал  несколько
времени. Грустно  мне,  когда  вздумаю, что  время  вашего  возвращения  так
далеко...  Когда  мы вас  дождемся?.. Много воды утечет  в продолжение почти
трех лет!.. А  кто знает, велик ли запас ее! Притом какое длинное,  трудное,
со многими опасностями сопряженное путешествие! Часто я думаю, думаю и никак
не могу объяснить себе причины этого последнего вашего путешествия. Неправда
ли, милый друг,  у вас не  было и  помышления о  нем, когда  вы воротились в
Москву?  Оно родилось мгновенно. По  крайней мере,  я не  подозревал его. По
моему свойству и  правилам  я  никогда не навязываюсь на доверенность друзей
своих; потому не спрашивал и вас о причинах такой быстрой перемены, хотя был
поражен  ею...  Теперь же  меня  это  беспокоит. Может  быть, вы  желали мне
сказать  о  них и ожидали  только моего вопроса; может быть, мое молчание вы
растолковали в другую сторону -- и жестоко ошиблись!.. Как бы я желал,  чтоб
срок  вашего отсутствия  сократился  и  чтоб мы  увидели  вас скорее,  опять
посреди нашего семейства, которое все без исключения  привязано к вам  как к
ближайшему родному.  -- Сейчас  получили  письмо  от  Лизы. Маменька ваша  и
сестрицы доехали, хотя не скоро,  с  хлопотами и убытками, но  благополучно;
они верно к вам пишут. Всем нам очень жаль Лизу: она  будет скучать, и ей не
сладиться с тамошней, деревенской жизнью. -- Константин будет  к  вам писать
особо и скоро;  но я не  стал его дожидаться, потому  что крепко  захотелось
перемолвить с вами словечко. К нам приехал третий и последний наш сын; часто
бывает  горько на  душе,  что  уже  не  дождемся  возвращения  четвертого...
Прощайте, милый, сердечный друг наш! Поминайте нас так же часто, как мы вас;
чаще  этого нельзя.  Я  предлагал  Погодину, сейчас  после  вашего  отъезда,
заплатить весь ваш долг,  но он отказался. Если вам понадобятся  деньги, то,
чур,  ни к  кому,  кроме меня,  не писать. Обнимаю  вас  крепко и долго.  Да
сохранит вас  милосердный бог для всех  вообще и для  нас особенно! Все  вас
обнимают. Я был два раза у Шереметевой; она вас помнит  и  любит сильно. Ваш
душою С. Аксаков. Погодин едет завтра".
     Статья Константина, о которой говорится  в этом  письме,  была  принята
Погодиным  в журнал без  всякого сопротивления, но его сбил Шевырев. Погодин
очень боялся,  что  мы  с  Константином  осердимся  за его отказ  напечатать
статью, и  написал об этом большое письмо ко мне, но оно затеряно. Я отвечал
очень  ласково, что, может быть, он, как журналист, обязанный  заботиться  о
выгодах  журнала, поступает очень благоразумно, не помещая статьи,  которая,
разумеется, озлобит всех недоброжелателей Гоголя.  Я умолчал о  том,  что мы
намерены напечатать статью особой брошюркой, и уверял его, что Константин не
питает никакого неудовольствия, что и было  совершенно  справедливо. Погодин
очень обрадовался и  написал к  нам пренежную записку,  в  которой расхвалил
Константина  за  его  скромность  и  кротость.  Погодин немедленно  уехал за
границу и,  уже  будучи в  Париже,  получил известие, что статья Константина
напечатана.  Ниже я  приложу  выписки из письма  Погодина.  С.  В. Перфильев
исполнил  свое  обещание,  прочел  "Мертвые  души" три раза  и  оценил их по
достоинству.  В словах моих, что отсутствие  Гоголя может продолжиться почти
три года, заключается  ясное доказательство, что он никогда не говорил мне о
своем отъезде на  пять лет. Здесь кстати  сказать несколько слов  о  брошюре
Константина. Погодин не ошибся в том, что она будет принята всеми враждебно.
Статья называлась: "Несколько слов о поэме Гоголя: "Похождения  Чичикова или
Мертвые  души".  Как  только  она  вышла  из  печати,  все  журналисты,  все
неприятели и даже  почти все  приятели Гоголя, говоря буквально, взбесились.
Град ругательств,  злобных  насмешек и  всякого  рода  оскорблений посыпался
печатно и письменно на Константина. Раздражение было так велико, что сначала
не было возможности ни с кем  спорить. Я ожидал восстания, но не всеобщего и
не в такой степени неистового. Я  был так удивлен им,  что даже на некоторое
время  усумнился  в  справедливости   моего  собственного  взгляда  и  суда.
Двенадцать уже лет прошло этому событию; не один раз перечитал я эту брошюру
с искренним желанием найти  в ней справедливые  причины общего  раздражения.
Собираясь  писать эти строки, я еще раз  прочел  ее и не нахожу  ничего, что
могло  бы  оправдать волнение, ею произведенное. Раздавался общий  крик, что
Константин  назвал  Гоголя  Гомером,  что  совершенная  неправда. Константин
сказал только,  что у  Гоголя есть  эпическое созерцание, древнее, истинное,
какое было и у Гомера. Я спрашиваю  по совести каждого: значит  ли  это, что
Гоголь  равен  Гомеру,  что он Гомер?  Бесновавшийся тогда Шевырев сам через
несколько  лет переврал  в  одной из  своих  статей  именно эту самую  мысль
Константина, а потом и еще кто-то в одном из петербургских журналов повторил
эту же  мысль  --  и  никто  не  обратил  даже  внимания на  них. Этот общий
неистовый гнев  есть психологическое явление, остающееся неразгаданным: оно,
без сомнения, явилось законно, и было бы любопытно объяснить его законность.
Гоголь  также остался недоволен появлением  брошюры  Константина, осуждая не
столько ее смысл, как  то,  что  она появилась  не  вовремя, в минуту общего
недоуменья,  поражения, так сказать, произведенного "Мертвыми душами", когда
большинство  публики,  оскорбленное,   раздраженное  восторгами  поклонников
Гоголя,  не  знало, что  делать: хвалить  или бранить? Первого  не  хотелось
делать, на  второе не  смели вдруг  решиться. Брошюра  Константина как будто
развязала им язык, и скрываемая многими  злоба на Гоголя излилась сначала на
сочинителя брошюры, а потом и на творца поэмы.  В  этом отношении Гоголь был
совершенно прав. Брошюра  наделала  ему  много  зла. Нашелся,  однако,  один
добросовестный  человек, П. А.  Плетнев,  который, в  издаваемом  им журнале
"Современник",  отозвался   с   большою  похвалою   и  уважением  о   статье
Константина.
     К  письму моему к Гоголю,  приведенному  выше от 3-го и 5-го июля, были
приложены выписки  из писем Машеньки Карташевской о "Мертвых душах", которые
я  считаю  за  нужное  приложить  здесь,  как  факт,  вполне  выражающий  то
впечатление,  какое произвела поэма  Гоголя на человеческую душу,  одаренную
поэтическим чувством.
     Выписка из писем Карташевской
     "6 июня.
     Сегодня  мы дочитали "М.  д." Боже мой, что  это  за совершенство! Я не
могу  передать тебе, как много я была поражена чтением этой поэмы! Как можно
было создать с таким  совершенством все характеры этого романа и среди  этой
пошлой,    бесцветной   ничтожности   отделить   всякого   такими   резкими,
отличительными чертами. Что это  за разговоры! и что за восхитительные места
везде, где автор говорит сам от себя!.. Я перечитывала их по нескольку раз и
даже не могла удержаться, чтоб иных мест не прочесть Ваничке; я  просила его
передать тебе, в каком  я полном восхищении. Я даже  просила его  позволения
означить  карандашом те  места, которые  особенно превосходны. Делая это,  я
воображала, что передам  тебе хотя отчасти свои впечатления и что,  когда ты
взглянешь на эти отмеченные листочки  и перечтешь их, мы как будто  перечтем
их  вместе. Воображаю, в  каком вы были восхищении! Мне кажется,  что только
после этого сочинения вполне  начинаю я понимать, что такое Гоголь и что это
за талант".
     Из конца того же письма:
     "...Вот и здесь (в деревне) скоро и жадно прочиталась поэма Гоголя. Это
было   чтение   всеобщее.  Любопытно   слушала   его   и  Надя.   Я   как-то
предчувствовала, что Гоголь не просто  едет за границу в Италию,  что не эта
страна  отнимает  его у нас;  но я не знала  ничего, потому что ты не писала
мне, что он  едет  в Палестину. Можно вообразить, как он опишет эту  страну!
Еще скажи мне, написаны ли уже другие две части "М. д." и скоро  ли мы можем
надеяться прочитать их? Что будет в них! Как выше всякого выражения будет то
удовольствие, которое обещает он нам!  Как велики должны быть  наши надежды,
когда  он сам  объявляет,  что "явятся чудные образы, и  все  повергнется  в
прах",
     "16-го июня.
     Как  верно угадала я,  еще  из предыдущего твоего  письма,  что  ты, не
сознавая, может быть, сама, боишься, что я не почувствую всего удивительного
совершенства "М. д.". Ты думала,  что они ускользнут  от  моего внимания,  и
между тем  стараешься сама найти мне оправдание, говоря,