заволокли половину неба и весь
край западного горизонта; сделалось очень темно, и какое-то зловещее чувство
налегло на нас. Мы грустно разговаривали, применяя к  будущей  судьбе Гоголя
мрачные тучи,  потемнившие  солнце; но не  более  как через  полчаса мы были
поражены внезапною  переменою горизонта: сильный северо-западный ветер  рвал
на  клочки  и  разгонял  черные  тучи,   в  четверть  часа  небо  совершенно
прояснилось, солнце  явилось  во  всем  блеске  своих  лучей  и  великолепно
склонялось к западу. Радостное чувство наполнило наши сердца. Не трудно было
составить  благоприятное толкование небесного  знаменья. Каких блистательных
надежд,  каких великих созданий и  какого полного торжества его славы  мы не
могли  ожидать  в будущем!  Это  явление  произвело на  нас  с Константином,
особенно на  меня, такое сильное впечатление, что  я во  всю остальную жизнь
Гоголя  никогда не  смущался черными тучами, которые не только затемняли его
путь, но даже грозили пресечь его существование, не дав ему кончить великого
труда. До самого последнего страшного известия я был  убежден, что Гоголь не
может умереть, не совершив дела, свыше ему предназначенного.
     Обращаюсь назад. По возвращении из Петербурга, прожив несколько времени
вместе с матерью и  сестрами  в доме  Погодина,  Гоголь уверил себя, что его
сестры,  патриотки  (как   их  называют),   которые  по-ребячьи  были  очень
несогласны между собой, не  могут ехать  вместе с матерью в  деревню, потому
что  они  будут постоянно огорчать мать  своими  ссорами. Итак,  он  решился
пристроить  как-нибудь в  Москве меньшую  сестру Лизу, которая  была  умнее,
живее и более расположена к  жизни в обществе. Приведение  в исполнение этой
мысли  стоило  много  хлопот и огорчений Гоголю. Черткова, с которой он  был
очень дружен, не взяла  его сестры  к себе,  хотя очень могла это сделать; у
других знакомых  поместить было невозможно. Наконец через Надежду Николаевну
Шереметеву, почтенную и благодетельную старушку, которая впоследствии любила
Гоголя,  как сына, поместил он сестру свою  Лизу к  г-же  Раевской,  женщине
благочестивой,  богатой,   не  имеющей   своих  детей,  у   которой  жили  и
воспитывались какие-то родственницы. Мать Гоголя уехала из Москвы прежде.
     Гоголь читал первые главы "Мертвых душ" у Ив.  Вас. Киреевского и еще у
кого-то.  Все слушатели  приходили  в  совершенный восторг,  но  были  люди,
которые возненавидели  Гоголя с самого появления "Ревизора".  "Мертвые души"
только усилили  эту ненависть. Так,  например,  я сам  слышал, как известный
граф Толстой-Американец говорил при многолюдном собрании в доме Перфильевых,
которые  были  горячими поклонниками Гоголя, что он  "враг России и  что его
следует в  кандалах  отправить в Сибирь". В  Петербурге  было  гораздо более
таких особ, которые разделяли мнение графа Толстого.
     Во второй половине июня получил я первое  письмо  от Гоголя из Варшавы.
Вот оно 86:
     "Варшава, 10 июня <1840>.
     Здравствуйте,  мой  добрый  и  близкий  сердцу   моему   друг,   Сергей
Тимофеевич. Грешно бы было, если бы  я не отозвался к вам с дороги. Но что я
за вздор несу: грешно! Я бы не посмотрел на то, грешно или нет, прилично или
неприлично,  и верно бы не написал  вам  ни слова, особливо теперь, если  бы
здесь не действовало побуждение душевное. Обнимаю вас и целую несколько раз.
Мне не кажется, что я с вами  расстался. Я вас вижу возле себя  ежеминутно и
даже так,  как  будто бы  вы  только  что сказали мне несколько  слов и  мне
следует на них отвечать.  У меня не существует разлуки, и вот почему я легче
расстаюсь,  чем другой.  И никто из  моих друзей по этой же причине не может
умереть, потому что он вечно живет со мною.
     Мы доехали  до Варшавы благополучно -- вот покамест  все, что вас может
интересовать. Нигде ни  на  одной станции не было никакой задержки.  Словом,
лучше доехать невозможно. Даже погода  была  хороша: у места дождь, у  места
солнце. Здесь я нашел кое-каких знакомых, через два дни мы выезжаем в Краков
и оттуда,  коли успеем,  того же дни  в Вену. Целую и обнимаю  несколько раз
Константина Сергеевича и  снабжаю  следующими довольно скучными поручениями:
привезти с собою  кое-какие для  меня книжки, а  именно миниатюрное  издание
"Онегина", "Горя  от ума"  и басней Дмитриева и если только вышло компактное
издание  "Русских песней"  Сахарова 87,  то  привезти и  его.  Еще:  если вы
достали и если вам случится достать для меня каких-нибудь докладных  записок
и  дел, то привезти и их  также.  Михаил  Семенович, которого также  при сей
верной  оказии целую и обнимаю, обещался  с своей стороны достать. Хорошо бы
присообщить  и  их также. Уведомите  меня, когда  едете  в  деревню. Корь, я
полагаю, у вас  уже совершенно окончилась.  Перецелуйте  за  меня все  милое
семейство ваше, и Ольге Семеновне вместе с самою искреннейшею благодарностью
передайте очень приятное известие, именно, что запасов, данных нам, стало не
только на всю дорогу, но даже и на станционных смотрителей, и даже в Варшаве
мы наделили  прислуживавших нам плутов остатками пирогов, балыков, лепешек и
прочего.
     Прощайте, мой бесценный друг. Обнимаю вас множество раз".
     Поручения   Константину  привезть   с  собою  книги  и  деловые  бумаги
показывают,  что  Гоголь вполне был  уверен  в скором  приезде Константина в
Италию. У  нас точно  было это намерение, хотя не так твердое и непреложное,
как это  казалось Гоголю *.  Впрочем,  если б оно и было  точно таково,  то,
конечно, не могло бы исполниться, потому что в 1840-м году, 12 августа, умер
муж у  сестры Надежды  Тимофеевны,  и мы с  Верой прожили  четыре  месяца  в
Петербурге,  а в  1841 году, 5 марта,  мы потеряли Мишу. Потому  разлучаться
было  не  время.  Деловые  бумаги  и  разные акты,  которых Гоголь добивался
постоянно, вероятно, были ему нужны для того,  чтоб поверить написанные им в
"Мертвых душах"  разные  судебные  сделки Чичикова,  которые так и  остались
неверными с действительностью.
     *  Но в доказательство, что  оно было, прилагаю ответ мой на это первое
письмо Гоголя.

     Вскоре  по  получении этого первого письма я уехал  с Гришей за Волгу в
свои деревни, и об этом то отъезде спрашивает меня Гоголь. Вот  мое письмо к
Гоголю.
     "Да, мой милый, мой бесценный  друг Николай Васильевич! Между  друзьями
нет разлуки! Вы так прекрасно высказали мне мои  собственные чувства! Письмо
ваше  из Варшавы от 10 июня нов.  ст. обрадовало все наше семейство. Меня не
было дома, и не я его получил; зато  слова письмо от Гоголя радостно и шумно
встретили меня, когда я воротился. Не нужно говорить, как драгоценно мне это
душевное побуждение, которое заставило вас написать его... По непонятной для
меня  самого какой-то недогадке я не спросил вас, куда писать к вам? Мне так
это досадно! Мне так хотелось писать, так было необходимо высказать вам все,
что теснилось в душе... Но от глупой мысли, что письмо мое  нигде  не  может
вас поймать и пролежит где-нибудь известное время, воротится опять в Москву,
опускались у меня руки... Теперь я столько пропустил времени, что, вероятно,
это в самом деле случится...  Но  нужды нет. Если письмо не застанет  вас  в
Вене, то, может быть, если  вы оставили свой  адрес, настигнет вас  на водах
или где-нибудь в Германии. Я и все семейство  мое  здоровы. Корь  миновалась
благополучно. Все  обнимаем  вас,  а Константин особенно и  так  крепко, что
только  заочно  могут быть безвредны такие объятия.  Все ваши  поручения  он
выполнит с  радостью.  Он все еще готовится  писать  диссертацию.  Лиза ваша
здорова,  начинает   привыкать   к  новому   своему  житью-бытью  и   хорошо
улаживается. Мы видимся  нередко. Она гостит у нас  другой  день: вчера было
воскресенье, а сегодня Раевской нет дома. Лиза сама  пишет.  Погодин, верно,
написал вам, что у него родился сын  в день рождения Петра Великого и назван
Петром и что я крестил его с Лизаветой  Григорьевной Чертковой. Это мне было
очень  приятно, потому  что  она ваша добрая приятельница. Едва ли я поеду в
свои  деревни за Волгу. Кажется,  мы  проведем  лето  в Москве: к этому есть
много  побудительных  причин  и  не  весьма  приятных.  Не  такой год,  чтоб
расставаться. Я прочел  Лермонтова "Героя нашего времени" в связи и нахожу в
нем большое  достоинство. Живо помню слова ваши, что Лермонтов-прозаик будет
выше Лермонтова-стихотворца. Письмо мое написано очень беспорядочно... Нужды
нет, не хочу пропустить почты.  Михаил Семенович очень было  прихворнул,  но
теперь  выезжает и  поправляется. Пожалейте: он на  строжайшей  диэте...  Он
обнимает вас и обещает достать много записок  из дел, к которым я присоединю
свои. Все это привезет вам Константин, если не встретится оказии прежде".
     Из этого письма очевидно, что мы действительно имели твердое  намерение
послать  Константина в  Италию  к  Гоголю. Оно,  вероятно, писано вскоре  по
получении письма от Гоголя.
     Почти через месяц получил я от Гоголя второе письмо, уже из Вены.
     "Июля 7 <1840> Вена.
     Я  получил третьего дня письмо ваше, друг души моей, Сергей Тимофеевич!
Оно ко  мне  дошло  очень  исправно  и дойдет без сомнения  и другое так  же
исправно, если только  вам  придет желание написать его; потому что я в Вене
еще надеюсь пробыть месяца полтора, попить воды и отдохнуть. Здесь покойнее,
чем на водах, куда съезжается  слишком скучный для меня свет. Тут все ближе,
под  рукой,  и свобода во всем. Нужно знать,  что последняя давно убежала из
деревень и маленьких городов Европы, где  существуют воды и  съезды. Парадно
-- мочи нет! К  тому же у меня такая скверная натура, что при взгляде на эту
толпу,  приехавшую  со всех сторон лечиться,  -- уже несколько тошнит, а  на
водах это не идет:  нужно, напротив, чтобы слабило.  Как вспомню Мариенбад и
лица, из которых каждое насильно и  нахально влезло в  память, попадаясь раз
по сорока на день, и несносных русских с вечным  и  непреложным вопросом: "А
который стакан вы пьете?" -- вопрос, от которого я улепетывал по проселочным
дорожкам. Этот  вопрос  мне показался  на  ту  пору  родным братцем  другого
известного вопроса:  "Чем вы подарите нас новеньким?" Ибо всякое слово, само
по   себе   невинное,   но   повторенное   двадцать  раз,   делается  пошлее
добродетельного Цинского  или  романов Булгарина, что все одно  и то же... Я
замечаю, что я, кажется, не  кончил периода. Ню вон его! Был ли когда-нибудь
какой толк в периодах? Я только вижу и слышу толк в чувствах и душе. Итак, я
на водах в Вене, где и дешевле, и покойнее, и веселее. Я здесь один; меня не
смущает никто.  На  немцев  я гляжу как  на необходимых  насекомых во всякой
русской  избе.  Они  вокруг  меня  бегают, лазят, но мне  не  мешают; а если
который из них  влезет  мне  на нос, то  щелчок, и  был  таков! Я совершенно
покоен после вашего письма. Первое и главное: вы здоровы; но мне жаль,  если
вы проведете лето  в Москве. Перемена необходимо  нужна  вам, как  и всякому
человеку,  проведшему  зиму в Москве.  Мне жаль,  если у вас не будет  дачи,
пруда с рыбами, леса и дорог, которые бы заманили ходить.
     Ради бога, сделайте так, чтоб  ваше лето не было похоже  на зиму; иначе
это значит  гневить  бога и  выпускать на  него эпиграммы. Вена приняла меня
царским  образом!  Только  теперь всего два дня прекратилась опера.  Чудная,
невиданная.  В  продолжение  целых  двух  недель  первые певцы  Италии мощно
возмущали, двигали и производили  благодетельные потрясения в моих чувствах.
Велики  милости  бога! Я оживу еще. Обнимаю от души Константина  Сергеевича,
хотя  без  сомнения не так крепко, как он меня, но это не без  выгоды: бокам
несколько  легче.  И между  прочим прошу  его  к  наданным от меня комиссиям
прибавить  еще несколько, и  именно: спросить у Погодина, не  нашелся ли мой
Шекспир 2-й  том, который взять ему с собою и прибавить  к этому оба издания
песней Максимовича  88,  а может  быть,  и третье,  коли вышло. А
главное, купить или  поручить Михаилу Семеновичу купить  у лучшего сапожника
петербургской выделанной кожи, самой мягкой для сапог, то есть одни передки.
Они так уже вырезанные находятся; места не  занимают и удобны к взятию. Пары
две  или  три;  случилась беда: все  сапоги, сделанные мне  Таке,  оказались
короткими. Упрямый  немец!  Я толковал ему, что будут коротки, -- не  хотел,
сапожная колодка,  согласиться!  и широки так, что  у  меня  ноги  распухли.
Хорошо было бы, если бы  мне были доставлены эти кожи, а делают сапоги здесь
не  дурно.  Товарищ  мой  89 немного было  прихворнул,  но теперь
здоров, заглядывается на Вену и с грустью собирается ее оставить послезавтра
для  дальнейшего пути.  Он теперь сидит за письмом  к вам. Целую ручки Ольги
Семеновны и посылаю мое душевное объятие  всему  вашему семейству. Прощайте,
мой друг! Будьте здоровы и берегите свое здоровье!"
     К этому  письму  не нужно  прибавлять  никаких  объяснений.  Но следует
заметить,  что здесь продолжается в  душе  Гоголя то же самое  настроение, с
каким он уехал из Москвы. Его же  увидим  мы и в следующем письме в Москву к
Ольге  Семеновне, ибо я известил Гоголя, что уезжаю с Константином за Волгу,
куда  я  и  уехал,  кажется,  27 июня. Из  этого письма также  видно,  какое
значение имели для  Гоголя все искусства и как благодетельно было их влияние
на его душу. О сильном стремлении его к живописи я уже имел случай говорить;
но здесь  видно, как действовала на него музыка и как дороги были ему родные
малороссийские песни. Даже  третье издание Максимовича, почти одних и тех же
песен,  просит  он Константина привезть ему в Рим.  Итак, очень ошибочно это
мнение,  что  будто  Гоголь только в  последние  два года  своей жизни вновь
обратился к своей прекрасной родине и к ее прелестным песням. Вот его письмо
к Ольге Семеновне из Венеции.
     "Венеция, августа 10 90
     Так как  Сергея  Тимофеевича теперь вероятно  нет в Москве,  Константин
Сергеевич без сомнения тоже с ним; то решаюсь, Ольга  Семеновна, осадить вас
моими  двумя  усерднейшими  просьбами.  Но  прежде  чем  просьба,  позвольте
поблагодарить вас,  вы знаете  за что: за все. Позвольте поблагодарить также
вас и  все ваше  семейство за память  обо мне; впрочем,  в  последнем случае
благодарить  мне  незачем, потому что  здесь плата  тою  же монетою  с  моей
стороны, что вам без сомнения известно, -- а просьбы мои следующие.
     Отправьте  прилагаемое  при  сем  письмо   к  Лизе  и  вручите  Михаилу
Семеновичу прилагаемое при сем  действие переведенной для него  комедии. Еще
одна просьба,  о которой  напоминать  мне  немножко  бессовестно, но  нечего
делать.  Просьба  эта  относится  прямо  к  Вере  Сергеевне,  а  в  чем  она
заключается -- это ей известно. Исполнению  ее конечно  теперь мешает отъезд
Сергея  Тимофеевича. Но по приезде...  Вера Сергеевна, простите меня за  мой
докучливый характер.  Прощайте. Веселитесь веселее, сколь можно, и отведайте
лета более,  сколь можно.  Я вас вижу очень живо и также вижу всех  вас, все
ваше семейство.
     К  Сергею Тимофеевичу я буду  писать из  Рима;  не  знаю  только,  куда
адресовать. Впрочем, отправите вы. Целую ваши ручки".
     Первое  действие  комедии, о которой  пишет Гоголь,  принадлежит  к той
самой   пьесе,   которую   Щепкин,   под  названием  "Дядька   в   хлопотах"
91,  давал  себе  в  бенефис в  прошедшую зиму,  через год  после
кончины Гоголя. Просьба к  Верочке относится до  моего портрета, который она
обещала  написать для  Гоголя, исполнению которой  без сомнения  мешало  мое
отсутствие.  Я воротился  из-за Волги  в  исходе августа. Меня  ожидало  уже
печальное известие, что Гр. Ив.  Карташевского нет на  свете. Через сутки мы
уже  уехали  с Верой в  Петербург.  Писем от  Гоголя долго  не было. Наконец
пришло известие, что  он был отчаянно болен, и вот письмо, которое я получил
от него уже в январе 1841 года.
     "Рим, декабря 28 <1840>.
     Я много перед вами виноват, друг души  моей  Сергей  Тимофеевич, что не
писал к вам тотчас после вашего мне так всегда приятного письма. Я был тогда
болен.  О моей болезни мне не хотелось писать к  вам,  потому что это бы вас
огорчило. Вы же в это время и без того, как я  узнал, узнали великую  утрату
92;  лгать  мне  тоже  не хотелось,  и потому я решился обождать.
Теперь я  пишу  к вам,  потому  что здоров,  благодаря чудесной  силе  бога,
воскресившего меня от болезни, от которой, признаюсь, я не думал уже встать.
Много чудного совершилось в  моих мыслях и жизни. Вы в вашем письме сказали,
что верите  в  то, что мы увидимся опять.  Как  угодно будет всевышней силе!
Может быть, это желание, желание сердец наших, сильное  обоюдно, исполнится.
По крайней мере обстоятельства идут как будто бы к тому.
     Я, кажется, не получу места, о котором, помните, мы хлопотали и которое
могло  бы  обеспечить  мое  пребывание  в  Риме.  Я  почти,  признаюсь,  это
предвидел, потому что <П. И.> Кривцова, который надул всех, я разгадал
почти  с первого взгляда: это человек, который слишком  любит только  одного
себя и прикинулся любящим  и то и се потому только,  чтобы посредством этого
более  удовлетворить своей  страсти, то есть  любви к самому  себе. Он  мною
дорожит  столько  же,  как  тряпкой.  Ему  нужно  иметь  при себе непременно
какую-нибудь европейскую  знаменитость  в художественном мире, в достоинство
внутреннее  которой он  хотя,  может  быть,  и  сам не  верит,  но  верит  в
разнесшуюся знаменитость: ибо ему, что весьма естественно, хочется разыграть
со всем  блеском ту роль,  которую он не очень смыслит. Но бог с  ним! Я рад
всему, всему, что ни случается  со мною  в жизни, и как погляжу я  только, к
каким чудным пользам  и благу вело меня то, что называют в  свете неудачами,
то растроганная душа моя не находит слов благодарить невидимую руку, ведущую
меня.
     Другое обстоятельство, которое может дать надежду на возврат мой -- мои
занятия. Я теперь  приготовляю  к совершенной  очистке первый  том  "Мертвых
душ".  Переменяю,  перечищаю,  многое  перерабатываю  вовсе  и вижу,  что их
печатание не  может  обойтись  без моего присутствия. Между  тем  дальнейшее
продолжение его  выясняется в голове  моей чище, величественней, и теперь  я
вижу, что может быть со временем кое-что колоссальное, если  только позволят
слабые  мои  силы.  По  крайней мере верно  немногие знают, на какие сильные
мысли и глубокие явления  может навести  незначущий сюжет,  которого  первые
невинные и  скромные главы  вы  уже знаете. Болезнь моя много отняла  у меня
времени; но теперь, слава богу, я  чувствую  даже  по временам свежесть, мне
очень нужную. Я это приписываю отчасти холодной воде, которую я стал пить по
совету  доктора, которого за  это благослови бог  и который  думает, что мне
холодное  лечение должно помочь.  Воздух  теперь чудный  в Риме, свежий.  Но
лето,  лето, это я  уже  испытал, мне непременно  нужно провести в дороге. Я
повредил  себе  много,  что зажился в  душной Вене. Но что же  было  делать;
признаюсь -- у меня не  было средств тогда предпринять путешествие, и у меня
слишком было все рассчитано. О если б я имел возможность всякое лето сделать
какую-нибудь дальную,  дальную  дорогу; дорога  удивительно  спасительна для
меня... Но обратимся к  началу. В моем приезде к  вам, которого  значения  я
даже  не понимал  вначале,  заключается  много,  много для меня. Да, чувство
любви  к  России,  слышу, во мне сильно.  Многое,  что казалось  мне  прежде
неприятно и невыносимо, теперь мне кажется опустившимся в свою ничтожность и
незначительность, и  я дивлюсь, ровный и  спокойный, как я мог их когда-либо
принимать  близко к сердцу. И  то, что  я приобрел в теперешний приезд мой в
Москву, вы знаете! Что я разумею, вам за этим незачем далеко  ходить,  чтобы
узнать,  какое это приобретение. Да,  я не  знаю, как и  чем благодарить мне
бога... Но уже когда я мыслю о вас и об этом юноше,  так п