венства, льстецом власти,  врагом и гонительницею братства между людьми,
-- чем  и  продолжает  быть  до  сих  пор. Но смысл  учения Христова  открыт
философским движением  прошлого века.  И  вот почему  какой-нибудь  Вольтер,
орудием насмешки потушивший в Европе костры фанатизма и невежества, конечно,
больше сын Христа, плоть от плоти его и кость от костей его, нежели все Ваши
попы, архиереи,  митрополиты и патриархи, восточные и западные.  Неужели  Вы
этого  не  знаете?  А  ведь все  это теперь  вовсе  не  новость для  всякого
гимназиста...
     А  потому,  неужели Вы,  автор "Ревизора"  и "Мертвых душ",  неужели Вы
искренно, от души, пропели гимн гнусному русскому  духовенству, поставив его
неизмеримо выше духовенства католического? Положим, Вы не знаете, что второе
когда-то было чем-то, между тем как первое  никогда ничем не было, кроме как
слугою и рабом светской власти; но неужели  же и в  самом деле Вы не знаете,
что наше духовенство находится во всеобщем  презрении у русского  общества и
русского народа? Про кого  русский народ рассказывает похабную  сказку?  Про
попа, попадью, попову дочь и попова  работника. Кого русский народ называет:
дурья порода,  колуханы  *, жеребцы? -- Попов.  Не есть ли поп на Руси,  для
всех   русских,  представитель   обжорства,  скупости,  низкопоклонничества,
бесстыдства? И будто всего  этого Вы  не знаете? Странно! По-Вашему, русский
народ -- самый религиозный в мире: ложь! Основа  религиозности есть пиэтизм,
благоговение, страх божий. А русский человек произносит имя божие, почесывая
себе  задницу.  Он говорит об образе: годится  --  молиться, не  годится  --
горшки  покрывать. Приглядитесь пристальнее, и Вы увидите, что это по натуре
своей глубоко атеистический народ. В нем еще много  суеверия, но нет и следа
религиозности.  Суеверие  проходит с  успехами цивилизации; но религиозность
часто  уживается  и  с  ними; живой  пример  Франция,  где  и  теперь  много
искренних, фанатических католиков между людьми просвещенными и образованными
и где многие, отложившись от христианства, все еще упорно стоят за какого-то
бога. Русский народ не таков: мистическая экзальтация вовсе не в его натуре;
у него слишком много  для этого здравого смысла, ясности и положительности в
уме:  и вот в этом то,  может  быть,  и  заключается огромность исторических
судеб  его в будущем. Религиозность не привилась  в нем даже к  духовенству;
ибо  несколько  отдельных,  исключительных  личностей,  отличавшихся  тихою,
холодною аскетическою созерцательностию -- ничего не доказывают. Большинство
же   нашего  духовенства  всегда   отличалось   только   толстыми   брюхами,
теологическим  педантизмом  да  диким  невежеством.   Его  грех  обвинить  в
религиозной  нетерпимости  и   фанатизме;  его  скорее  можно  похвалить  за
образцовый индифферентизм в деле веры. Религиозность проявилась у нас только
в раскольнических  сектах, столь противуположных по духу своему массе народа
и столь ничтожных перед нею числительно.
     * Здесь: плуты, мошенники.

     Не  буду  распространяться  о  Вашем дифирамбе любовной  связи русского
народа с его владыками. Скажу прямо: этот дифирамб ни в ком не встретил себе
сочувствия  и  уронил Вас в глазах  даже  людей,  в  других отношениях очень
близких  к Вам по их  направлению. Что касается до меня лично,  предоставляю
Вашей  совести упиваться созерцанием божественной  красоты самодержавия (оно
покойно, да, говорят, и  выгодно для  Вас);  только продолжайте благоразумно
созерцать ее из Вашего прекрасного далека: вблизи-то она не так красива и не
так безопасна...  Замечу только одно:  когда европейцем, особенно католиком,
овладевает  религиозный  дух,  -- он  делается  обличителем неправой власти,
подобно еврейским пророкам, обличавшим в беззаконии сильных  земли. У нас же
наоборот,  постигнет  человека  (даже  порядочного)  болезнь,   известная  у
врачей-психиатров под  именем  religiosa mania *, он тотчас же земному  богу
подкурит  больше, чем  небесному, да еще  так хватит через край,  что  тот и
хотел   бы  наградить  его   за   рабское  усердие,   да  видит,  что   этим
скомпрометировал бы  себя  в глазах  общества...  Бестия  наш  брат, русский
человек!..
     * Религиозная мания.

     Вспомнил  я  еще,  что в  Вашей  книге  Вы  утверждаете как  великую  и
неоспоримую истину,  будто  простому народу грамота не только не полезна, но
положительно вредна. Что сказать Вам на это? Да простит Вас Ваш византийский
бог  за  эту  византийскую мысль, если  только, передавши  ее  бумаге, Вы не
знали, что творили...
     "Но,  может быть, -- скажете Вы мне, -- положим, что  я  заблуждался, и
все мои мысли ложь; но  почему  ж  отнимают у меня  право заблуждаться  и не
хотят  верить искренности моих заблуждений?" -- Потому,  отвечаю я  Вам, что
подобное направление в  России давно  уже не новость. Даже еще  недавно  оно
было вполне исчерпано Бурачком с братнею. Конечно, в Вашей книге  больше ума
и  даже  таланта (хотя  того и  другого не  очень  богато  в ней), чем  в их
сочинениях; зато они развили общее  им с  Вами учение с  большей энергиею  и
большею последовательностию, смело дошли до его последних  результатов,  все
отдали византийскому богу, ничего не  оставили сатане;  тогда  как Вы, желая
поставить  по свече  тому  и  другому,  впали  в  противоречия,  отстаивали,
например, Пушкина, литературу и театр, которые, с Вашей точки зрения, если б
только  Вы имели добросовестность  быть последовательным, нисколько не могут
служить к спасению души, но много могут служить к ее погибели. Чья же голова
могла переварить мысль о тожественности Гоголя с Бурачком? Вы слишком высоко
поставили  себя во  мнении  русской публики, чтобы  она могла  верить  в Вас
искренности  подобных убеждений. Что  кажется естественным  в глупцах, то не
может казаться таким в гениальном  человеке. Некоторые остановились  было на
мысли,  что  Ваша  книга  есть плод  умственного  расстройства,  близкого  к
положительному  сумасшествию  290. Но  они  скоро  отступились от
такого заключения: ясно, что книга писалась не день, не неделю, не  месяц, а
может быть год, два  или три; в ней есть связь;  сквозь небрежное  изложение
проглядывает обдуманность,  а  гимны  властям  предержащим хорошо устраивают
земное положение  набожного автора.  Вот почему распространился в Петербурге
слух,  будто  Вы  написали  эту  книгу  с целию попасть в наставники  к сыну
наследника. Еще прежде этого в  Петербурге сделалось известным Ваше письмо к
Уварову,  где Вы говорите с огорчением, что  Вашим сочинениям в  России дают
превратный  толк,   затем   обнаруживаете   недовольство   своими   прежними
произведениями  и объявляете,  что  только тогда останетесь довольны  своими
сочинениями, когда тот, кто и т. д. 291 Теперь судите сами: можно
ли  удивляться  тому, что  Ваша  книга  уронила Вас в глазах  публики  и как
писателя и, еще больше, как человека?
     Вы,  сколько  я  вижу, не  совсем  хорошо понимаете русскую публику. Ее
характер определяется положением русского общества, в котором кипят и рвутся
наружу  свежие силы,  но,  сдавленные  тяжелым  гнетом,  не  находя  исхода,
производят только уныние, тоску, апатию. Только в одной литературе, несмотря
на  татарскую цензуру, есть  еще жизнь и движение вперед. Вот почему  звание
писателя у нас так почтенно, почему у нас так легок литературный успех, даже
при маленьком  таланте. Титло  поэта,  звание  литератора  у нас  давно  уже
затмило  мишуру  эполет  и  разноцветных  мундиров. И  вот почему  у  нас  в
особенности  награждается общим вниманием всякое  так называемое либеральное
направление,  даже  и  при  бедности  таланта,  и  почему так  скоро  падает
популярность  великих  поэтов,  искренно  или  неискренно  отдающих  себя  в
услужение  православию,  самодержавию  и  народности. Разительный  пример --
Пушкин,   которому   стоило  написать  только  два-три   верноподданнических
стихотворения и надеть камер-юнкерскую ливрею, чтобы вдруг лишиться народной
любви. И Вы сильно ошибаетесь, если не шутя думаете, что  Ваша книга пала не
от ее дурного направления, а  от резкости истин,  будто бы высказанных  Вами
всем  и  каждому 292. Положим,  Вы  могли это  думать  о  пишущей
братии,  но  публика-то  как  могла  попасть  в  эту  категорию?  Неужели  в
"Ревизоре" и "Мертвых душах" Вы менее  резко, с меньшею истиною и талантом и
менее  горькие правды высказали ей? И она, действительно,  осердилась на Вас
до бешенства, но "Ревизор" и "Мертвые души" от этого не пали, тогда как Ваша
последняя книга  позорно провалилась сквозь землю. И публика тут  права: она
видит в русских писателях своих единственных вождей, защитников и спасителей
от мрака самодержавия, православия и  народности, и  потому,  всегда готовая
простить писателю плохую книгу, никогда не прощает ему зловредной книги. Это
показывает, сколько лежит в нашем обществе, хотя еще и в зародыше,  свежего,
здорового чутья; и это же показывает, что  у него есть будущность.  Если  Вы
любите Россию, порадуйтесь вместе со мною падению Вашей книги!..
     Не без  некоторого чувства самодовольства  скажу Вам, что  мне кажется,
что я немного  знаю русскую  публику.  Ваша книга испугала меня возможностию
дурного влияния  на  правительство,  на цензуру, но  не  на  публику.  Когда
пронесся в Петербурге слух, что правительство хочет напечатать Вашу книгу  в
числе многих тысяч экземпляров  и  продавать ее  по  самой низкой цене,  мои
друзья приуныли; но я тогда же сказал им, что, несмотря ни на что,  книга не
будет иметь  успеха,  и о ней  скоро  забудут. И действительно,  она  теперь
памятнее всем статьями о  ней,  нежели сама собою.  Да, у  русского человека
глубок, хотя и не развит еще, инстинкт истины!
     Ваше обращение, пожалуй,  могло  быть и искренно. Но мысль -- довести о
нем  до   сведения  публики  --  была  самая  несчастная.  Времена  наивного
благочестия давно  уже прошли и для нашего общества. Оно  уже понимает,  что
молиться везде все  равно, и  что в Иерусалиме ищут Христа  только люди, или
никогда  не  носившие его  в груди своей, или потерявшие  его. Кто  способен
страдать при виде  чужого страдания, кому тяжко зрелище угнетения чуждых ему
людей, --  тот  носит Христа в груди  своей и  тому незачем ходить  пешком в
Иерусалим. Смирение,  проповедуемое Вами,  во-первых, не  ново, а во-вторых,
отзывается,  с  одной  стороны,  страшною  гордостью, а  с  другой  -- самым
позорным   унижением  своего  человеческого   достоинства.  Мысль  сделаться
каким-то абстрактным  совершенством,  стать выше всех  смирением  может быть
плодом только или гордости, или слабоумия, и в обоих случаях ведет неизбежно
к   лицемерию,  ханжеству,   китаизму.   И   при  этом   Вы  позволили  себе
цинически-грязно  выражаться  не  только  о  других   (это  было  бы  только
невежливо), но и о  самом себе -- это уже гадко, потому  что, если  человек,
бьющий своего ближнего по щекам,  возбуждает негодование, то человек, бьющий
по щекам  самого себя, возбуждает презрение.  Нет!  Вы только омрачены, а не
просветлены; Вы не поняли  ни духа, ни формы христианства нашего времени. Не
истиной христианского учения, а болезненною боязнью смерти, чорта и ада веет
от Вашей  книги.  И  что за язык,  что за фразы! "Дрянь и тряпка стал теперь
всяк человек!" Неужели  Вы думаете,  что  сказать  всяк, вместо  всякий,  --
значит выразиться  библейски?  Какая это великая истина, что,  когда человек
весь  отдается  лжи,  его оставляют  ум и талант!  Не  будь  на Вашей  книге
выставлено Вашего имени и будь из нее выключены те места, где Вы говорите  о
самом себе как о писателе,  кто бы  подумал, что  эта надутая  и  неопрятная
шумиха слов и фраз -- произведение пера автора "Ревизора" и "Мертвых душ" ?
     Что же  касается до меня лично, повторяю Вам: Вы ошиблись, сочтя статью
мою выражением досады за Ваш отзыв обо  мне, как об одном из Ваших  критиков
293. Если  б  только  это  рассердило меня,  я  только об  этом и
отозвался  бы с  досадою,  а  обо всем  остальном  выразился  бы  спокойно и
беспристрастно.  А  это  правда,  что Ваш отзыв  о Ваших почитателях вдвойне
нехорош. Я  понимаю  необходимость  иногда  щелкнуть  глупца, который своими
похва~ лами, своим восторгом ко  мне  только делает меня  смешным,  но и эта
необходимость тяжела,  потому  что  как-то  по-человечески неловко  даже  за
ложную любовь платить враждою. Но  Вы имели в виду людей, если не с отменным
умом, то все же и не глупцов. Эти люди в  своем удивлении к  Вашим творениям
наделали,  может  быть,  гораздо  больше  восторженных  восклицаний,  нежели
сколько  Вы  сказали  о  них  дела; но все же  их энтузиазм к Вам выходит из
такого чистого  и  благородного  источника, что Вам  вовсе не  следовало  бы
выдавать их головою общим их и Вашим врагам,  да  еще вдобавок обвинить их в
намерении дать какой-то предосудительный толк Вашим сочинениям. Вы, конечно,
сделали это по увлечению главною мыслию Вашей книги и по неосмотрительности,
а  Вяземский, этот князь в аристократии  и  холоп в  литературе, развил Вашу
мысль и  напечатал на Ваших почитателей (стало  быть,  на  меня всех больше)
чистый донос 294. Он это сделал, вероятно, в благодарность Вам за
то, что Вы его, плохого  рифмоплета,  произвели  в  великие поэты,  кажется,
сколько я  помню,  за его "вялый, влачащийся по земле стих"  295.
Все  это  нехорошо! А что  Вы только ожидали времени, когда Вам  можно будет
отдать  справедливость и  почитателям  Вашего таланта (отдавши ее  с  гордым
смирением Вашим  врагам),  этого  я не знал, не  мог, да, признаться,  и  не
захотел бы знать. Передо мною была Ваша книга, а  не Ваши намерения. Я читал
и перечитывал ее сто раз, и все-таки не нашел в ней ничего,  кроме того, что
в ней есть, а то, что в ней есть, глубоко возмутило и оскорбило мою душу.
     Если  б  я  дал  полную  волю  моему  чувству,  письмо  это   скоро  бы
превратилось  в толстую тетрадь.  Я никогда не  думал писать к Вам  об  этом
предмете, хотя  и мучительно желал этого и хотя  Вы всем  и  каждому печатно
дали  право  писать  к   Вам  без  церемоний,  имея  в   виду  одну   правду
296. Живя в России,  я  не мог  бы  этого  сделать, ибо  тамошние
Шпекины  распечатывают чужие  письма не из одного личного удовольствия, но и
по  долгу службы,  ради  доносов.  Но  нынешним  летом начинающаяся  чахотка
прогнала меня за границу и N переслал мне Ваше письмо в Зальцбрунн, откуда я
сегодня  же  еду с  Ан<ненковым>  в  Париж  через  Франкфурт-на-Майне.
Неожиданное  получение Вашего письма дало мне возможность высказать Вам все,
что лежало у  меня на  душе  против  Вас по  поводу Вашей книги. Я  не  умею
говорить вполовину, не умею хитрить: это не в моей натуре. Пусть Вы или само
время докажет мне,  что я  ошибался  в  моих  о Вас заключениях  -- я первый
порадуюсь этому, но не раскаюсь в  том, что сказал  Вам. Тут дело идет не  о
моей или Вашей личности, а о предмете, который гораздо  выше не только меня,
но даже и Вас: тут дело идет об истине, о русском обществе,  о России. И вот
мое  последнее  заключительное  слово:  если  Вы  имели несчастие  с  гордым
смирением отречься  от  Ваших истинно  великих  произведений, то  теперь Вам
должно с искренним смирением отречься от последней Вашей книги и тяжкий грех
ее  издания в свет искупить новыми творениями,  которые  напомнили  бы  Ваши
прежние 297.
     Зальцбрунн, 15-го июля н. с. 1847-го года.

     В. П. Боткину
     Спб., 5 ноября, 1847
     ... Повести у нас  -- объядение, роскошь; ни один журнал никогда не был
так  блистательно  богат в  этом отношении; а русские повести с  гоголевским
направлением  теперь  дороже  всего  для русской  публики, и этого  не видят
только уже вовсе слепые ...
     К. Д. Кавелину
     Спб., 22 ноября, 1847
     ... Насчет вашего  несогласия  со мною касательно Гоголя и  натуральной
школы,  я вполне с вами согласен, да и прежде думал таким же образом. -- Вы,
юный  друг мой,  не поняли моей статьи, потому что не сообразили, для кого и
для чего  она  писана. Дело в том, что писана она  не для вас, а  для врагов
Гоголя и натуральной  школы, в защиту от их фискальных обвинений. Поэтому  я
счел за нужное сделать уступки, на которые внутренне и не думал соглашаться,
и  кое-что  изложил  в  таком  виде,  который  мало  имеет  общего  с  моими
убеждениями касательно этого предмета.  Например,  все, что  вы  говорите  о
различии натуральной  школы от Гоголя, по-моему,  совершенно справедливо; но
сказать  этого печатно  я  не  решусь: это  значило  бы  наводить  волков на
овчарню, вместо того чтобы отводить их от нее. А они и так  нашли на след, и
только ждут, чтобы мы проговорились.  Вы, юный  друг мой, хороший ученый, но
плохой  политик,  как следует  быть  истому москвичу. Поверьте, что  в  моих
глазах  г. Самарин не  лучше  г.  Булгарина, по его отношению к  натуральной
школе, а с этими господами надо быть осторожну ...

     ВЗГЛЯД НА РУССКУЮ ЛИТЕРАТУРУ 1847 ГОДА
     Из статьи первой
     ... Натуральная школа стоит теперь на первом плане русской  литературы.
С   одной   стороны,  нисколько  не   преувеличивая  дела  по   каким-нибудь
пристрастным увлечениям, мы можем сказать, что публика, то есть  большинство
читателей, за  нее:  это  факт, а  не предположение. Теперь вся литературная
деятельность сосредоточилась в журналах, а какие  журналы пользуются большею
известностию,  имеют более обширный  круг  читателей и  большее  влияние  на
мнение публики, как  не те, в  которых помещаются  произведения  натуральной
школы?  Какие романы и повести читаются публикою с  особенным интересом, как
не те,  которые принадлежат натуральной  школе, или, лучше сказать, читаются
ли публикою романы  и  повести,  не принадлежащие к натуральной школе? Какая
критика  пользуется  большим влиянием на мнение публики  или, лучше сказать,
какая критика более сообразна с мнением и вкусом публики, как не та, которая
стоит за  натуральную  школу против  риторической? С другой  стороны,  о ком
беспрестанно говорят, спорят, на кого беспрестанно нападают  с ожесточением,
как не на натуральную школу? Партии, ничего не имеющие между собою общего, в
нападках на натуральную школу действуют согласно, единодушно, приписывают ей
мнения,  которых  она  чуждается, намерения, которых у ней  никогда не было,
ложно  перетолковывают  каждое  ее слово, каждый ее  шаг,  то  бранят  ее  с
запальчивостию, забывая иногда  приличие,  то  жалуются  на  нее  чуть не со
слезами.   Что  общего  между  заклятыми   врагами  Гоголя,  представителями
побежденного   риторического   направления   298,  и   между  так
называемыми  славянофилами?  --  Ничего!  -- и  однакож последние, признавая
Гоголя основателем натуральной  школы, согласно с первыми, нападают в том же
тоне, теми же словами, с такими  же доказательствами, на натуральную школу и
почли  за  нужное  отличиться от  своих  новых  союзников только  логическою
непоследовательностию,  вследствие которой они поставили Гоголю в заслугу то
самое,  за что  преследуют  его  школу,  на том  основании,  что он писал по
какой-то "потребности внутреннего  очищения" 299. К этому  должно
прибавить, что школы, не приязненные натуральной, не в состоянии представить
ни  одного сколько-нибудь замечательного  произведения, которое  доказало бы
делом, что можно писать хорошо,  руководствуясь правилами,  противоположными
тем,  которых держится  натуральная  школа.  Все  попытки  их  в  этом  роде
послужили к торжеству натурализма и падению риторизма.
     ...  Все  сочинения  Гоголя посвящены  исключительно  изображению  мира
русской жизни, у него нет соперников в искусстве  воспроизводить ее во  всей
ее истинности. Он ничего не смягчает, не украшает вследствие любви к идеалам
или каких-нибудь  заранее  принятых  идей, или привычных  пристрастий,  как,
например,  Пушкин  в   "Онегине"  идеализировал  помещицкий  быт.   Конечно,
преоблад