ездки  и
отсутствие  при  этом  всякой  цели  погнали  его  назад.  Менее  твердый  и
самостоятельный  человек, сделав ложный шаг, продолжал бы следовать далее по
одному направлению,  ожидая помощи, по обыкновению, от судьбы, случая, людей
и  проч. Гоголь,  почувствовав, что он  стоит на скользкой тропе,  тотчас же
возвращается  назад  и   снова  принимается  отыскивать  в  отечестве  своем
настоящую  почву деятельности, которая никак не давалась  ему. Он  удвоивает
силы и находит ее. Так всегда поступают необыкновенные люди, предназначенные
к какому-либо роду общественного служения.
     Могут  ли  бросить  все  эти  приемы  своеобычного  молодого  человека,
отводящего глаза  самых близких  людей от истинных своих чувств, от истинных
своих  намерений,  могут  ли  они,  говорим мы, бросить  какую-либо  тень на
известную, страстную  привязанность его к матери, на  безграничную любовь  к
семейству,  которого   он   был   всю  жизнь  нравственным  и   материальным
благодетелем,  продолжая ту же  самую роль покровителя  и  после смерти? Они
открывают  только особенности его  характера, форму, какую принимали все его
поступки  и  даже  душевные  его  побуждения,  и  ими  Гоголь гораздо  лучше
обрисовывается, чем посредством приложения к нему общих, отвлеченных понятий
о  нежности,  чувствительности, доброте, годных для  всех натур, как платье,
сшитое не по одной известной мерке, пожалуй, может притти на всякий рост.
     С 1830 по  1836 год, то есть вплоть  до  отъезда за границу, Гоголь был
занят  исключительно  одной мыслью --  открыть  себе  дорогу в  этом  свете,
который,  по злоупотреблению  эпитетов,  называется  обыкновенно  большим  и
пространным;  в сущности, он  всегда  и везде тесен для  начинающего. Гоголь
перепробовал  множество  родов   деятельности   --   служебную,   актерскую,
художническую, писательскую. С появления "Вечеров на хуторе" 165,
имевших огромный успех, дорога, наконец,  была найдена, но  деятельность его
еще  удваивается после успеха. Тут я  с  ним  и  познакомился.  Он  был весь
обращен  лицом  к  будущему, к расчищению  себе  путей  во все  направления,
движимый  потребностью развить  все  силы свои, богатство  которых  невольно
сознавал   в    себе.   Необычайная   житейская   опытность,   приобретенная
размышлениями  о людях, выказывалась на каждом шагу. Он исчерпывал людей так
свободно и легко,  как другие  живут с  ними. Не  довольствуясь ограниченным
кругом  ближайших  знакомых,  он  смело  вступал во все круга,  и  цели  его
умножались и росли  по мере того, как преодолевал он  первые препятствия  на
пути.  Он  сводил до  себя лица, стоявшие,  казалось,  вне обычной сферы его
деятельности, и зорко открывал в них те нити, которыми мог привязать к себе.
Искусство  подчинять себе  чужие воли изощрялось  вместе с навыком в деле, и
мало-помалу   приобреталось    не   менее    важное   искусство   направлять
обстоятельства  так,  что  они  переставали  быть  препонами  и помехами,  а
обращались  в  покровителей и поборников человека.  Никто  тогда  не походил
более его  на  итальянских художников XVI  века, которые  были в  одно время
гениальными   людьми,   благородными  любящими   натурами   и   --   глубоко
практическими   умами.   Ввиду  этого   напряженного   развития  всех   сил,
направленных  к одной  цели, будем ли мы сомнительно качать  головой,  когда
увидим Гоголя, самонадеянно вступающего на профессорскую кафедру без нужного
приготовления к ней, без качеств, составляющих истинного ученого?  Станем ли
томиться над изысканием облегчающих обстоятельств, когда встретим  в письмах
Гоголя к гг. Максимовичу, Погодину, например, уверение, что он трудится  над
Историей Малороссии в шести томах,  над всеобщей историей  и географией, под
заглавием  "Земля  и  люди",  в трех или двух томах,  над  "Историей средних
веков"  в  восьми томах  (всего семнадцать или шестнадцать томов), между тем
как он трудился над "Тарасом Бульбою", над статьями и повестями "Арабесок" и
"Миргорода". Нам все равно -- верил ли  он сам в эти и подобные им обещания,
или  нет:  они  составляют  для  нас  только  проблески,  указывающие  смысл
тогдашнего   его  развития,  черты   характера,   способные   изъяснить  его
физиономию. Что они не лишены своего рода достоинства и поэзии -- согласится
всякий.  В самом  деле: картина,  представляющая  нам гениального  человека,
занятого устройством  своего  положения в  свете  и  литературе,  изысканием
средств для  труда  на обширном поприще,  куда  призывает его сознание своей
силы,  не  заключает ли в себе гораздо  более нравственной красоты, поэзии и
поучения,  чем самое кропотливое разбирательство того,  что было  сказано им
хорошего  и что не так-то  хорошо сказалось. Какую  услугу оказывает биограф
своему  герою,  когда,  вместо того чтоб пояснить сущность его стремлений  и
благородство его целей,  принимается  разрешать  противоречия,  неизбежные в
такой жаркой, лихорадочной  жизни,  и старается связать  их  скудной  ниткой
произвольных  толкований,  которая  еще   и  рвется   ежеминутно   в   руках
исследователя? Как ни редко встречается эта бесплодная работа в превосходной
книге г.  Кулиша, но он не  совсем свободен от нее. Всякий раз, как покидает
он  роль добросовестного собирателя материалов и приступает  к истолкованиям
--  самые  странные  недоразумения,  самые  далекие соображения,  совершенно
чуждые делу, накопляются  под пером его,  нисколько не поражая его ум  своим
неправдоподобием.  Таковы,  между  прочим,  вопросы, задаваемые  г-м Кулишом
самому себе по поводу одного письма Гоголя в 1829 году, где последний рисует
собственный портрет в таких чертах: "Часто я думаю о себе: зачем бог, создав
сердце,  может,  единственное,  по  крайней  мере  редкое  в  мире,  чистую,
пламенеющую жаркою любовью ко  всему высокому  и прекрасному душу,  зачем он
дал всему этому  такую  грубую оболочку?  Зачем  он одел  все  это  в  такую
странную смесь  противоречий,  упрямства,  дерзкой самонадеянности  и самого
униженного  смирения?"  166  Слова  эти  строги,  но  изображение
истинного  характера   Гоголя  должно   значительно  ослабить  краски  самой
исповеди. Были законные причины для его  противоречий и переходов. Г-н Кулиш
прибавляет  свои  пояснения к  портрету,  в которых, между прочим, находится
следующая  мысль:  "Большую  часть жизни  употребил  Гоголь на анализ самого
себя,  как  нравственного, предстоящего пред  лицом бога существа, и как  бы
только  случайно  вдавался  иногда  в  деятельность  другого  рода,  которая
составила его земную  славу, -- зачем, для  чего это?.." ("Записки  о  жизни
Гоголя", т.  I, стр. 78).  Вторая половина  этого периода не совсем  верна в
отношении всей  вообще  жизни  Гоголя,  но, встреченная при описании  первой
эпохи его развития и приложенная  к  молодому Гоголю, искавшему земной славы
всеми силами своей души, -- она,  с мыслию,  в  ней заключающеюся, отходит к
тому роду толкований,  о которых мы говорили  сейчас и которые  зиждутся  на
соображениях, взятых вне сущности самого предмета.
     Вообще  для  биографа чрезвычайно  важно  смотреть прямо  в  лицо герою
своему и иметь доверенность  к его  благодатной природе. Позволено трепетать
за  каждый  шаг  младенца,  но  шаги  общественного  деятеля,  отыскивающего
простора и достойной сцены своим способностям, как  это было с Гоголем между
1830 и  1836 годом,  не могут быть измеряемы  соображениями  педагогического
рода. Прежде всего надо знать тут, куда человек идет, что  лежит в основании
его  характера,  каков  его  способ понимания предметов и в чем  заключается
сущность  его созерцания вообще. Здесь только  и отгадка  его  физиономии, и
одна неопровержимая  истина. С другой  стороны,  охотникам до  отрицательных
данных,  до  прозаических  фактов,  низводящих  человека  к  толпе,  следует
заметить, что в деле понимания характера эта система столь  же мало приведет
к цели, как и противоположная  ей  система ненужной поддержки  и  оправдания
всех его поступков. Можно употребить, например, много времени и много бумаги
на перечисление всех доказательств его  осторожности в  обращении с людьми и
снисхождения  к  любимым  их  представлениям,  посредством  которого  Гоголь
приковывал  к  себе  сердца  знакомых  в  эту  эпоху;  можно  также исписать
порядочный  лист,  подбирая  черты,  в  которых  проявляется  его врожденная
скрытность, наклонность выставлять призраки и за ними скрывать свою мысль, и
проч.  Но  чем  более и  чем  остроумнее  станем  отыскивать  и  исторически
подтверждать все наши, в сущности, весьма бедные находки,  тем сильнее будет
затемняться  физиономия  Гоголя  и отходить  от нас в даль  и в туман. Оно и
понятно. Физиономия его, как и физиономия  всякого необыкновенного человека,
должна освещаться сама собой, своим внутренним огнем. Она тотчас искажается,
как  подносят к ней  со стороны грубый светоч, будь он  самого розового или,
наоборот,  мрачного, гробового цвета.  Пример правильной  оценки  Гоголя дал
Пушкин.  Известно,  что Гоголь  взял у Пушкина  мысль "Ревизора" и  "Мертвых
душ",  но  менее  известно,  что Пушкин  не совсем  охотно уступил ему  свое
достояние. Однакож,  в кругу своих домашних,  Пушкин говорил смеясь: "С этим
малороссом надо быть осторожнее: он  обирает меня так, что и кричать нельзя"
167.   Глубокое   слово!    Пушкин   понимал   неписанные   права
общественного  деятеля. Притом  же Гоголь обращался  к людям  с таким  жаром
искренней любви  и  расположения,  несмотря  на  свои  хитрости, что люди не
жаловались, а, напротив, спешили навстречу к нему. Никогда, может  быть,  не
употребил он в дело такого  количества  житейской опытности,  сердцеведения,
заискивающей ласки и  притворного гнева, как  в 1842 году, когда приступил к
печатанию "Мертвых  душ". Плодом его неутомимого  возбуждения и стремлений к
одной цели при помощи всяких мер, которые, конечно, далеко отстоят от идеала
патриархальной  простоты  сношений,  было скорое появление "Мертвых  душ"  в
печати  168. Тот, кто  не  имеет "Мертвых душ"  для  напечатания,
может, разумеется, вести себя непогрешительнее Гоголя и быть гораздо проще в
своих поступках и выражения своих чувств.
     Поэтому неудивительно будет,  если скажем, что именно в эту  страстную,
необычайно деятельную эпоху своей жизни Гоголь постоянно оставался существом
высокого  нравственного характера, не переставал быть ни на минуту по мысли,
образу  жизни и направлению благороднейшим человеком в строгом смысле слова.
Помирить образ  подобного человека  с теми  частностями, которые приводят  в
тупик поверхностного наблюдателя, не  искажая и не перетолковывая их, значит
-- именно понять и настоящую задачу биографа.
     Мы  сказали,  что  Гоголь  часто  сходил  с  шумного,  трудового своего
жизненного  поприща  в  уединенный  круг  своих  приятелей  --   потолковать
преимущественно о явлениях  искусства, которые,  в сущности,  одни  только и
наполняли его душу.  Он  никогда не  говорил  с приятелями  об ученых  своих
предприятиях я других замыслах, потому что хотел оставаться с ними искренним
и таким,  каким  его  знали  сначала. Гоголь жил  на Малой  Морской,  в доме
Лепена, на  Дворе, в двух небольших комнатах, и я живо помню темную лестницу
квартиры,  маленькую  переднюю  с перегородкой,  небольшую спальню,  где  он
разливал чай своим гостям, и другую комнату, попросторнее, с простым диваном
у стены, большим столом у окна, заваленным книгами, и  письменным бюро возле
него. В  первый раз,  как я попал на один из чайных вечеров его,  он стоял у
самовара и только сказал мне: "Вот, вы как раз поспели". В числе гостей  был
у  него пожилой  человек, рассказывавший о привычках  сумасшедших,  строгой,
почти логической последовательности,  замечаемой в развитии нелепых их идей.
Гоголь подсел к нему,  внимательно слушал его повествование, и когда один из
приятелей  стал  звать всех  по домам, Гоголь возразил,  намекая  на  своего
посетителя: "Ты ступай... Они уже знают свой  час, и когда надобно,  уйдут".
Большая  часть  материалов,   собранных  из  рассказов   пожилого  человека,
употреблены  были  Гоголем  потом  в  "Записках сумасшедшего".  Часто  потом
случалось  мне  сидеть и в этой  скромной  чайной, и в зале. Гоголь  собирал
тогда английские  кипсеки  с  видами  Греции,  Индии,  Персии  и  проч., той
известной тонкой работы  на стали, где главный эффект составляют необычайная
обделка  гравюры  и  резкие  противоположности  света  с   тенью.  Он  любил
показывать  дорогие  альманахи,  из  которых,  между  прочим,  почерпал свои
поэтические   воззрения  на  архитектуру   различных   народов   и   на   их
художественные требования 169. Степенный,  всегда серьезный  Яким
состоял тогда в должности его камердинера. Гоголь обращался с ним совершенно
патриархально, говоря ему иногда: "Я тебе рожу побью",  что не  мешало Якиму
постоянно  грубить хозяину,  а хозяину заботиться о существенных его пользах
и, наконец, устроить  ему покойную будущность. Сохраняя практический оттенок
во всех обстоятельствах жизни, Гоголь  простер свою предусмотрительность  до
того,  что раз, отъезжая по делам в Москву, сам расчертил пол своей квартиры
на клетки, купил красок и, спасая Якима от  вредной праздности, заставил его
изобразить  довольно затейливый  паркет на  полу во время своего отсутствия.
Приятели сходились также друг у друга на чайные вечера, где всякий очередной
хозяин  старался  превзойти  другого  разнообразием,  выбором  и  изяществом
кренделей, прибавляя всегда,  что  они куплены  на  вес золота. Гоголь был в
этих  случаях  строгий,  нелицеприятный  судья  и  оценщик. На этих  сходках
царствовала веселость, бойкая  насмешка над низостью  и  лицемерием, которой
журнальные, литературные и всякие другие анекдоты служили пищей, но особенно
любил  Гоголь  составлять куплеты и песни на общих знакомых. С помощью Н. Я.
Прокоповича и А. С. Данилевского, товарища Гоголя по Лицею, человека веселых
нравов,  некоторые  из  них  выходили  действительно  карикатурно   метки  и
уморительны. Много тогда  было сочинено подобных песен. Помню, что несколько
вечеров  Гоголь  беспрестанно  тянул  (мотивы  для  куплетов  выбирались  из
новейших опер  -- из  "Фенеллы", "Роберта", "Цампы") кантату, созданную  для
прославления будущего  предполагаемого его путешествия в Крым, где находился
стих:
        "И с Матреной наш Яким 170"
        "Потянулся прямо в Крым,"
     В   памяти   у   меня   остается   также   довольно   нелепый   куплет,
долженствовавший  увековечить  подвиги  молодых  учителей  из его  знакомых,
отправлявшихся  каждый день на  свои лекции  на Васильевский остров. Куплет,
кажется, принадлежал Гоголю безраздельно:
        "Все бобрами завелись,"
        "У Фаге все завились --"
        "И пошли через Неву,"
        "Как чрез мягку мураву, и т. д."
     Точно  то же  происходило  и на  обедах  в  складчину, где  Гоголь  сам
приготовлял вареники,  галушки и  другие малороссийские блюда. Важнее других
бывал  складчинный  обед  в  день  его  именин,  9-го  мая,  к  которому  он
обыкновенно уже одевался  по-летнему, сам изобретая какой-то  фантастический
наряд. Он надевал обыкновенно  яркопестрый галстучек,  взбивал  высоко  свой
завитой кок, облекался в какой-то белый, чрезвычайно  короткий  и  распашной
сюртучок, с высокой талией и буфами на плечах,  что делало его действительно
похожим  на петушка,  по  замечанию  одного из его знакомых (Белоусова). Как
далек  еще тогда он был  от  позднейшей самоуверенности в оценке собственных
произведений, может служить то, что на одном из складчинных обедов 1832 года
он  сомнительно  и  даже  отчасти  грустно  покачал  головой  при  похвалах,
расточаемых   новой   повести   его  "Ссора   Ивана   Ивановича   с   Иваном
Никифоровичем".  -- "Это вы говорите, -- сказал он,  -- а другие  считают ее
фарсом".  Вообще  суждениями  так  называемых  избранных  людей  Гоголь,  по
благородно высокой практической  натуре  своей, никогда не  довольствовался.
Ему всегда нужна была публика. Случалось также, что в этих сходках на Гоголя
нападала беспокойная, судорожная, горячечная веселость -- явное произведение
материальных  сил,  чем-либо  возбужденных.  Вообще  следует  заметить,  что
природа  его  имела многие из  свойств южных народов,  которых он  так ценил
вообще.  Он  необычайно дорожил  внешним  блеском,  обилием и  разнообразием
красок в  предметах, пышными, роскошными очертаниями, эффектом в картинах  и
природе. "Последний день Помпеи" -- Брюллова 171  привел его, как
и  следовало  ожидать,  в  восторг. Полный  звук, ослепительный  поэтический
образ, мощное, громкое слово,  все, исполненное силы и блеска, потрясало его
до глубины сердца. О  метафизическом  способе  понимания  явлений природы  и
искусства тогда и в  помине  не было. Он просто благоговел перед  созданиями
Пушкина за изящество, глубину и  тонкость их поэтического анализа, но так же
точно с выражением страсти в глазах и в голосе,  сильно ударяя  на некоторые
слова, читал и стихи Языкова. В  жизни он был очень целомудрен и трезв, если
можно  так  выразиться,  но  в  представлениях  он  совершенно  сходился  со
страстными,  внешне великолепными представлениями южных племен.  Вот  почему
также  он  заставлял других читать и сам  зачитывался в то  время Державина.
Чтение его, если уже раз ухо ваше  попривыкло к малороссийскому напеву, было
чрезвычайно обаятельно:  такую  поразительную  выпуклость умел  он  сообщать
наиболее эффектным частям произведения и такой яркий  колорит получали они в
устах его! Можно  сказать,  что он  проявлял натуру южного  человека  даже и
светлым,  практическим умом своим,  не  лишенным  примеси  суеверия...  Если
присоединить к этому замечательно тонкий эстетический вкус,  открывавший ему
тотчас подделку под чувство  и ложные, неестественные  краски, как бы  густо
или  хитро  ни  положены  они  были, то  уже  легко  будет  понять  тот  род
очарования, которое имела его беседа. Он не любил уже в то время французской
литературы, да не имел большой симпатии и  к самому народу за "моду, которую
они ввели по  Европе",  как  он  говорил:  "быстро создавать  и  тотчас  же,
по-детски, разрушать авторитеты". Впрочем,  он решительно ничего не читал из
французской изящной литературы  и принялся за Мольера  только после строгого
выговора, данного Пушкиным  за  небрежение к этому писателю. Также мало знал
он  и Шекспира (Гете  и вообще немецкая литература почти не существовали для
него)  172, и  из всех имен  иностранных поэтов и романистов было
знакомо ему не по догадке и не по слухам одно имя -- Вальтер Скотта.  Зато и
окружил он его необычайным уважением, глубокой почтительной любовью. Вальтер
Скотт   не  был  для   него  представителем   охранительных  начал,   нежной
привязанности к прошедшему, каким сделался в глазах европейской критики; все
эти понятия не находили  тогда в Гоголе ни малейшего отголоска  и потому  не
могли задобривать его в пользу  автора. Гоголь любил Вальтер Скотта просто с
художнической  точки  зрения,  за  удивительное  его  распределение  материи
рассказа, подробное обследование  характеров и  твердость, с которой  он вел
многосложное  событие  ко  всем  его  результатам. В эту  эпоху  Гоголь  был
наклонен  скорее  к  оправданию  разрыва с  прошлым  и  к нововводительству,
признаки которого  очень  ясно  видны  и  в  его  ученых  статьях  о  разных
предметах, чем к пояснению старого  или  к искусственному оживлению его... В
тогдашних беседах его постоянно выражалось одно стремление к оригинальности,
к  смелым построениям науки и искусства на других  основаниях, чем те, какие
существуют,  к  идеалам  жизни, созданным  с помощью отвлеченной, логической
мысли, -- словом, ко всем тем более или менее поэтическим призракам, которые
мучат  всякую  деятельную благородную молодость.  При этом  направлении  два
предмета служили как бы ограничением его  мы