и Константину по
пяти  поклонов. Я был  взволнован его положением  и предложил  ему  все, что
тогда  у  меня  было,  разумеется,   безделицу;  он  сказал  что-то   весьма
растроганным  голосом и убежал. В  тот же день я описал  все подробно  Ольге
Семеновне, заметив, что, вероятно, Гоголю  надобно много денег, что все это,
как я надеюсь, поправится, а в противном случае -- я поправлю.
     Во  всем  круге  моих  старых товарищей и  друзей, во  всем круге  моих
знакомых я  не встретил ни одного человека, кому бы нравился Гоголь и кто бы
ценил его  вполне. Даже никого, кто  бы  всего его прочел!  О, Петербург, о,
пошло-деловой,   всегда  равно  отвратительный  Петербург!  Вот,   например,
Владимир  Иванович  Панаев,  тоже  старый  мой  товарищ,  литератор  и  член
Российской Академии, с которым, разумеется, я никогда о Гоголе не рассуждал,
вдруг спрашивает  меня при  многих свидетелях: "А что Гоголь? Опять  написал
что-нибудь  смешное и  неестественное?"  Не  помню,  что я отвечал ему;  но,
вероятно,  присутствие  других спасло его  от такого ответа, от  которого не
поздоровилось бы ему 71.
     В  продолжение  нескольких  дней  Гоголь   еще  надеялся   на  какие-то
благоприятные  обстоятельства;  мы виделись  с  ним  несколько  раз,  но  на
короткое время.  Всякий  раз уславливались, когда  ехать  к  его сестрам,  и
всякий раз что-нибудь мешало.
     Наконец  13-го ноября обедал у нас Гоголь. Григорий  Иванович,  который
успел прочесть кое-что из него и всю ночь хохотал от  "Вия"... увы, также не
мог вполне  понять художественное достоинство Гоголя; он почувствовал только
один комизм его.  Это не помешало ему быть вполне любезным по-своему с своим
земляком. Гоголь  за  обедом вдруг  спросил меня  потихоньку:  "Откуда  этот
превосходный портрет?" и указал на портрет Кирилловны, написанный  Машенькой
Карташевской.  Я,  разумеется, сейчас объяснил  дело, и Машенька, которой по
нездоровью не  было за  столом,  также и Веры, была сердечно утешена отзывом
Гоголя. После обеда он смотрел  портрет  Веры, начатый Машенькой, и  портрет
нашей Марихен 72, сделанный Верой, и чрезвычайно хвалил, особенно
портрет Марихен, и в заключение сказал, что им нужно коротко познакомиться с
Вандиком, чтоб усовершенствоваться. Оба  друга были в восхищении. Я объяснил
ему, какое  прекраснее  существо Машенька Карташевская.  После обеда  Гоголь
долго  говорил  с  Григорием  Ивановичем  об  искусстве  вообще:  о  музыке,
живописи,  о театре  и характере  малороссийской поэзии; говорил удивительно
хорошо!  Все было так ново,  свежо и истинно!  И  какой же  вышел результат?
Григорий Иванович, этот  умный, высоконравственный, просвещенный и доступный
пониманию  некоторых сторон  искусства  человек,  сказал  нам с  Верой:  что
малороссийский народ пустой, что и Гоголь сам точно такой же хохол, каких он
представляет  в своих  повестях, что  ему  мало одного,  что он хочет быть и
музыкантом, и живописцем, и начал бранить его за то, что он предался Италии.
Это меня сердечно огорчило, и Вера  печально сказала мне: "Что после этого и
говорить, если Григорий Иванович  не может  понять, какое глубокое и великое
значение имеет  для  Гоголя вообще  искусство,  в  каких  бы  оно формах  ни
проявлялось!"
     13-го ноября этого года осталось для меня незабвенным  днем на всю  мою
жизнь. После обеда, часов в семь, мы ушли с Гоголем наверх, чтоб  поговорить
наедине. Когда я позвал Гоголя, обнял его одной рукою  и повел таким образом
наверх, то на  лице его изобразилось такое  волнение и  смущение... Нет, оба
эти слова не выражают  того, что выражалось на его лице! Я почувствовал, что
Гоголь, предвидя,  о  чем я буду говорить с ним, терзался внутренне, что ему
это было больно, неприятно, унизительно. Мне  вдруг  сделалось так совестно,
так стыдно, что я привожу в неприятное смущение, даже какую-то робость этого
гениального человека, -- и я на минуту поколебался: говорить ли мне с ним об
его положении? Но,  взойдя  наверх, Гоголь  преодолел себя и  начал говорить
сам.
     Его обстоятельства  были следующие: Жуковский уверил его  через  письмо
еще в  Москву, что императрица пожалует его сестрам при выходе из  института
по крайней мере по тысяче  рублей (что, впрочем, я уже отчасти знал). С этой
верной  надеждой  он приехал  в  Петербург; но она не  сбылась по нездоровью
государыни, и неизвестно, когда сбудется. К довершению всего, Гоголь потерял
свой бумажник с деньгами, да еще записками, для него очень важными. Об  этом
было публиковано в полицейской  газете; но, разумеется, бумажник не нашелся,
именно потому, что в нем были деньги. Кроме того, что ему надобно было одеть
сестер  и  довезти до  Москвы, он должен заплатить за какие-то уроки...  Что
делать? К кому обратиться? Все кругом  холодно, как лед, а денег ни гроша! У
людей  близких, то есть у  Жуковского и Плетнева, он почему-то денег просить
не мог (вероятно, он  им  был  должен). Просить  у  других, не  имея  на  то
никакого права, считал он унизительным,  бесчестным и даже бесполезным. Хотя
я живо помню, но пересказать не умею,  как вскипела моя душа.  Прерывающимся
от внутреннего чувства, но в то же время твердым голосом я сказал ему, что я
могу  без малейшего стеснения, совершенно свободно располагать 2000  рублей;
что ему будет грех, если он, хотя на одну минуту, усумнится; что не он будет
должен  мне, а я  ему; что помочь ему  в затруднительном положении  я считаю
самою счастливою минутой моей жизни; что я имею право на это счастье по моей
дружбе к нему; имею право даже на то, чтобы он взял эту помощь без малейшего
смущения, и не только без  неприятного чувства, но с удовольствием,  которое
чувствует  человек, доставляя удовольствие  другому  человеку.  --  Видно, в
словах  моих и  на лице моем выражалось  столько  чувства  правды, что  лицо
Гоголя не  только  прояснилось, но  сделалось лучезарным. Вместо  ответа  он
благодарил  бога  за  эту  минуту, за  встречу  на  земле  со  мной  и  моим
семейством, протянул мне обе  свои руки, крепко сжал мои и посмотрел на меня
такими глазами, какими смотрел, за несколько месяцев до своей смерти, уезжая
из нашего  Абрамцева в Москву в прощаясь со мной не надолго.  Я верю,  что в
нем это было  предчувствие вечной разлуки...  Гоголь не  скрыл от  меня, что
знал  наперед, как  поступлю я; но что в то же время знал  через Погодина  и
Шевырева  о  моем нередко затруднительном  положении, знал, что я иногда сам
нуждаюсь  в  деньгах и что мысль быть  причиною какого-нибудь лишения целого
огромного  семейства  его   терзала,  и   потому  то  было  так  ему  тяжело
признаваться  мне в своей бедности, в своей крайности; что,  успокоив его на
мой счет, я свалил камень, его давивший, что ему теперь легко и свободно. Он
с любовью и радостью начал говорить о том, что у него уже готово в  мыслях и
что он  сделает по возвращении  в Москву; что кроме  труда, завещанного  ему
Пушкиным,  совершение которого  он считает  задачею  своей  жизни,  то  есть
"Мертвые души", -- у него составлена в голове трагедия из истории Запорожья,
в которой все готово, до последней нитки, даже в одежде действующих лиц; что
это его давнишнее, любимое дитя, что он считает, что  эта пьеса будет лучшим
его произведением и  что  ему будет  слишком достаточно двух месяцев,  чтобы
переписать ее на бумагу 73. Он говорил о моем  семействе, которое
вполне  понимал  и ценил;  особенно о моем Константине, которого нетерпеливо
желал перенести  из отвлеченного мира  мысли в мир искусства, куда, несмотря
на  философское  направление,  влекло  его  призвание.   Сердца   наши  были
переполнены чувством;  я  видел,  что  каждому  из нас нужно  было  остаться
наедине.  Я обнял  Гоголя, сказал ему,  что мне необходимо надобно  ехать, и
просил, чтобы  завтра, после  обеда, он зашел ко мне или  назначил  мне час,
когда я могу приехать к нему с деньгами, которые спрятаны у моей сестры; что
никто,  кроме Константина и  моей  жены,  знать об  этом не должен.  Гоголь,
спокойный и веселый, ушел от меня. Я, конечно, был вполне счастлив; но денег
у меня не было. Надобно было их достать, что  не  составляло трудности,  и я
сейчас написав записку и попросил на две  недели 2000 рублей * к  известному
богачу, очень замечательному  человеку по своему уму и  душевным  свойствам,
разумеется,  весьма  односторонним  -- откупщику  Бенардаки,  с  которым был
хорошо знаком. Он отвечал мне, что  завтра поутру приедет сам для исполнения
моего "приказания". Эта любезность была исполнена в точности. В тот же вечер
я не вытерпел и нарушил обещание, добровольно данное Гоголю; я не мог скрыть
моего  восторженного  состояния от  Веры и друга  ее  Машеньки Карташевской,
которую любил, как  дочь (впрочем,  они были единственным исключением).  Обе
мои  девицы  пришли в восхищение. 14-го ноября Гоголь ко  мне  не  приходил.
15-го  я писал  ему записку и звал за нужным.  Гоголь  не приходил. 16-го  я
поехал  к нему сам, но не застал его дома. Зная  от Бенардаки, который 14-го
числа  сам привез мне поутру  2000 рублей, что именно  16-го Гоголь обещал у
него  обедать, я написал записку к Гоголю и велел  человеку дожидаться его у
Бенардаки;  но  Гоголь  обманул  я  не  приходил  обедать.  На  меня  напало
беспокойство  и   сомнение,  что   Гоголь  раздумал  взять  у  меня  деньги.
Замечательно, что этот грек Бенардаки, очень умный, но без  образования, был
единственным  человеком  в  Петербурге,  который  назвал  Гоголя  гениальным
писателем и знакомство с ним ставил себе за большую честь! 74
     *  Для  уплаты  этих  денег  я  написал  в  Москву  к  должнику  своему
Великопольскому, который сейчас выслал мне 2700 рублей, то есть весь долг.

     В  этот же  день,  16-го  ноября,  обедали  у  Карташевских два  тайных
советника: весьма известный и любимый прежде литератор Хмельницкий и другой,
тоже литератор, мало известный, но не без дарования,  Марков. Несколько  раз
разговор обращался на Гоголя. Боже мой, что они  говорили, как  они понимали
его -- этому трудно поверить!  Я тогда же  написал  об них  в письме  к моей
жене,  что это  были калибаны  75  в  понимании искусства, и  это
совершенная  правда. Зная свою горячность,  резкость и неумеренность в своих
выражениях, я молил только бога, чтоб он дал мне терпение и положил хранение
устам моим.  Я ходил по зале с  Верой и Машенькой, где. однако, были  слышны
все разговоры, и удивлялся  вместе  с ними  крайнему тупоумию  и  невежеству
высшей петербургской  публики,  как  служебной,  так  и литературной.  Брату
Николаю  Тимофеевичу   было  даже  совестно   за   старинного  его  приятеля
Хмельницкого,  а  Григорию Ивановичу -- за  Маркова.  Наконец  терпение  мое
лопнуло;  я  подошел  к  ним  и  с  убийственным  выражением  сказал:  "Ваши
превосходительства, сядемте-ка лучше в карты!"
     Только что мы кончили игру, в которую я с злобным удовольствием обыграл
всех  трех тайных советников, как пришел ко мне  Гоголь.  Я выбежал  к  нему
навстречу  и увел его наверх. Слава богу, все исполнилось по  моему желанию!
Гоголь взял деньги и был спокоен, даже весел. Он не приходил ко  мне, потому
что переезжал  от Плетнева  к Жуковскому во  дворец.  Впрочем,  я  не вполне
поверил его словам, потому что на его переезд достаточно было одного часа, и
у меня осталось сомнение, что Гоголь колебался  взять у меня деньги и, может
быть, даже  пробовал достать  их у кого-нибудь  другого.  На другой день  мы
назначили ехать с ним в Патриотический институт.
     Должно упомянуть, что в это время вышли из  печати вторые "Три повести"
Павлова 76, что, сравнивая их с прежними, многие нападали на них,
а  Гоголь постоянно  защищал,  доказывая,  что они  имеют свое  неотъемлемое
достоинство:  наблюдательный  ум  сочинителя  и  прекрасный  язык, и что они
нисколько не хуже первых.
     Наконец 17-го ездили мы  с Верой и с Гоголем к его  сестрам. Гоголь был
нежный  брат, он  боялся,  что  сестры  его  произведут  на  нас  невыгодное
впечатление; он во всю дорогу приготовлял нас,  рассказывая об их неловкости
и  застенчивости и неумении говорить. Мы нашли их точно такими, как ожидали,
то есть  совершенными монастырками. Вера  старалась  обласкать их  как можно
больше; они были уверены, что в следующий четверг,  23 ноября, едут вместе с
нами в Москву.  Гоголь  просил нас обмануть  их, кажется,  для  того,  чтобы
заранее взять их из института, с которым они не  хотели  расстаться, задолго
до отъезда. Меньшая,  Лиза, веселая и живая,  была  любимицей  брата.  Может
быть, и сам Гоголь этого не знал,  но  мы  заметили. Из института мы завезли
Гоголя  на  его  квартиру  у  Жуковского, который жил во дворце,  потому что
Гоголь, давши слово обедать с нами у Карташевских, сказал нам, что ему нужно
чем-то  дома  распорядиться.  Мы дожидались его с четверть часа  и  не вдруг
заметили, что он бегал на квартиру для того, чтоб надеть фрак. Гоголь сказал
нам, что на другой день он перевозит сестер своих к княгине Репниной (бывшей
Балабиной),  у  которой  они  останутся  до  отъезда.  Гоголю  совестно было
оставлять  их там слишком долго, и  потому  Гоголь просил меня ускорить  наш
отъезд из Петербурга. Это приводило меня  в большое  затруднение, потому что
судьба  моего  Миши не была устроена,  и отъезд  мой мог  быть отложен очень
надолго.  Я не вдруг даже  решился сказать об этом  Гоголю, потому что такое
известие было бы  для него ударом. Ему  казалось невозможным ехать  одному с
сестрами, которые семь лет не выезжали из института, ничего не знали и всего
боялись.  Впоследствии  мы  испытали  на  деле,  что  опасения  Гоголя  были
справедливы. Последующие дни Гоголь не так часто виделся  с нами, потому что
очень занимался своими  сестрами: он сам  покупал все нужное для их костюма,
нередко  терял  записки нужных покупок, которые они ему  давали,  и  покупал
совсем не то, что было нужно;  а  между тем у него была маленькая претензия,
что он  во всем знает толк  и умеет купить хорошо и  дешево. Когда же Гоголь
сидел у  меня,  то любимый его разговор  был о  том, как он  весною увезет с
собою Константина  в  Италию и  как  благотворно  подействует  на  него  эта
классическая страна  искусства,  Я предупредил его,  что  мы не  можем скоро
ехать и чтоб  он  нас не дожидался. Гоголь с тяжелым вздохом признался  мне,
что без нас никак не может ехать и потому будет ждать нашего отъезда, как бы
он  поздно  ни  последовал.  Очень  жаловался   на  юродство   институтского
воспитания и говорил, что его сестры не умеют даже ходить по-человечески. Он
хотел на днях  привести их  к нам, чтоб познакомить с  сестрой  Надиной и ее
дочерьми. Гоголь опять читал повести Павлова, опять многое хвалил и говорил,
что они имеют свое неотъемлемое достоинство.
     24-го ноября Гоголь сидел у меня целое утро  и сказал мне между прочим,
что здешние мерзости не так уже  его оскорбляют, что он  впадает  в апатию и
что  ему скоро  будет  все равно,  как бы о нем ни думали и как бы с  ним ни
поступали. Совестно было мне оставлять его долго в этом положении и отнимать
у него время, которое, может быть, было бы творчески плодотворно в Москве. К
тому же сестры его  грустили  по  институту,  и  дальнейшее  пребывание их у
княгини  Репниной было для него тягостно. Но что же было мне делать?  Нельзя
же мне было пожертвовать для этого  существенно важными обстоятельствами для
собственного моего семейства!
     26-го ноября давали "Ревизора". У нас было два бельэтажа, но я никак не
мог уговорить Гоголя ехать  с нами.  Он верно рассчитал, до чего должно было
дойти его представление в течение четырех лет: "Ревизора" нельзя было видеть
без  отвращения,  все актеры впали  в  отвратительную карикатуру.  Сосницкий
сначала был недурен; много было естественности  и правды в его  игре; слышно
было, что Гоголь сам два раза читал ему "Ревизора", он перенял кое-что и еще
не  забыл;  но  как  скоро  дошло  до  волнений  духа,  до  страсти,  говоря
по-театральному,  --  Сосницкий  сделался  невыносимым  ломакой,  балаганным
паясом.
     На другой день поутру я поехал к Гоголю. Мне сказали, что его нет дома,
и я зашел к его хозяину, к Жуковскому. Я не  был с ним коротко знаком, но по
Кавелину и Гоголю он хорошо меня знал. Я засиделся у него часа два. Говорила
о  Гоголе.  Я не могу  умолчать, несмотря на все мое уважение  к знаменитому
писателю и еще большее уважение к его высоким нравственным достоинствам, что
Жуковский не вполне  ценил талант Гоголя. Я подозреваю в этом даже  Пушкина,
особенно потому, что Пушкин погиб, зная только наброски первых глав "Мертвых
душ"  77.  Оба  они  восхищались талантом  Гоголя  в  изображении
пошлости   человеческой,  его  неподражаемым  искусством   схватывать  вовсе
незаметные  черты  и  придавать  им  такую  выпуклость, такую  жизнь,  такое
внутреннее  значение, что  каждый образ становился  живым  лицом, совершенно
понятным  и незабвенным для читателя, восхищались его юмором, комизмом, -- и
только. Серьезного значения, мне так кажется, они не придавали ему. Впрочем,
должно  предположить по письмам  и  отзывам  Жуковского,  что он не  понимал
Гоголя  вполне. Жуковский также  много говорил со мной о Милькееве, принимая
теплое  участие  в  его судьбе.  Он читал  мне  многие его  письма,  которые
несравненно лучше его стихов, имеющих также достоинство, хотя одностороннее.
Письма Милькеева очень меня разогрели, и  я  разделял надежды Жуковского, не
оправдавшиеся  впоследствии.  Наконец  я  простился с  ласковым  хозяином  и
сказал, что зайду узнать, не воротился ли Гоголь, которого мне нужно видеть.
"Гоголь никуда не уходил, -- сказал Жуковский, -- он дома и пишет. Но теперь
пора уже ему гулять. Пойдемте".  И он провел меня через внутренние комнаты к
кабинету  Гоголя,  тихо  отпер  и  отворил  дверь.  Я  едва  не закричал  от
удивления.  Передо  мной стоял  Гоголь  в следующем  фантастическом костюме:
вместо сапог  длинные шерстяные  русские чулки  выше  колен; вместо сюртука,
сверх   фланелевого   камзола,   бархатный  спензер;  шея  обмотана  большим
разноцветным  шарфом,  а  на  голове  бархатный,  малиновый,  шитый  золотом
кокошник,  весьма  похожий на головной убор  мордовок. Гоголь  писал  и  был
углублен в свое дело, и мы очевидно ему помешали. Он долго,  не зря, смотрел
на  нас, по выражению Жуковского, но костюмом своим  нисколько не стеснялся.
Жуковский сейчас ушел, и я, скрепя сердце, сказал Гоголю, что  мы  поедем из
Петербурга после 6-го декабря. Он был  очень огорчен, но отвечал, что делать
нечего и  что он покоряется своей участи. Я звал его гулять, но он возразил,
что еще рано.  Я, увидев, что ему надобно  было что-то кончить, сейчас с ним
простился.
     29-го ноября,  перед обедом,  Гоголь  привозил к нам  своих сестер.  Их
разласкали донельзя, даже  больная моя сестра встала с постели, чтоб принять
их;  но  это  были  такие  дикарки,  каких и  вообразить нельзя.  Они  стали
несравненно хуже, чем были в институте:  в новых длинных платьях  совершенно
не умели себя держать, путались в них, беспрестанно спотыкались и падали, от
чего приходили в такую конфузию, что ни на один вопрос ни слова не отвечали.
Жалко было смотреть на бедного Гоголя.
     Мы  условились  с ним послезавтра в одно время приехать в Эрмитаж: мы с
<В. И.>  Панаевым,  который  доставил  нам  вечный  билет для входа, а
Гоголь  с  сестрами  и  с  Балабиной. Гоголь  предлагал  Верочке и  Машеньке
осмотреть  картины Жуковского,  между  которыми были очень  замечательные, и
также его чудесный  альбом, стоивший, как говорили, тысяч сорок. Разумеется,
это  надо  было  сделать в отсутствие хозяина,  что  мои девицы  находили не
совсем  удобным. В Эрмитаже мы были 1-го декабря с Панаевым до двух часов, а
потом с каким-то чичероне вплоть до сумерек. Уже в последних комнатах, перед
самым выходом, встретили мы сестер Гоголя с старухой Балабиной и ее дочерью;
но  сам  Гоголь не приезжал. Сестры его  сказали  нам,  что  они  се