а  даче  княгини  3.
Волконской,  упиравшейся в  старый римский  водопровод,  который  служил  ей
террасой, он ложился спиной на аркаду богатых, как называл древних римлян, и
по полусуткам смотрел  в голубое  небо,  на мертвую  и великолепную  римскую
Кампанью. Так точно было и в Тиволи, в густой растительности, окружающей его
каскателли *; он садился где-нибудь в чаще, упирал зоркие, недвижные глаза в
темную зелень, купами сбегавшую по скалам, и оставался недвижим  целые часы,
с  воспаленными щеками.  Раз после  вечера,  проведенного  с одним  знакомым
живописца  Овербека,  рассказывавшим о  попытках  этого  мастера  воскресить
простоту,  ясность, скромное и набожное созерцание живописцев  до-Рафаэлевой
эпохи,  мы возвращались домой, и я  был удивлен, когда Гоголь, внимательно и
напряженно  слушавший  рассказ, заметил в  раздумьи:  "Подобная мысль  могла
только явиться  в голове немецкого педанта". Так еще никому,  собственно, не
принадлежал  он,  и  выход из этого  душевного  состояния  явился  уже после
отъезда  моего  из  Рима.  Я  застал  предуготовительный  процесс:   борьбу,
нерешительность,  томительную  муку  соображений.   Письма  от  этой  эпохи,
собранные г. Кулишом, уже вполне показывают,  куда  стремилась его мысль, но
письма эти, как магнитная стрелка, обращены к одной неизменной точке,  а сам
корабль прибегал ко многим уклонениям и обходам, прежде чем вышел на твердый
и определенный путь.
     * Маленький водопад.

     Одна только сторона в  Гоголе  не потерпела ничего и оставалась во всей
своей целости  --  именно художническое  его чувство. Гоголь  не только  без
устали любовался тогдашним  Римом, но  и увлекал  неудержимо всех  к тому же
поклонению  чудесам  его.  Официальные  католические   праздники  пасхи,  на
которых, по стечению иностранцев, присутствует чуть ли не более насмешливых,
чем  верующих  глаз,  уже  давно  миновались.  Значительная  часть  туристов
разъехалась, и  настоящий  туземный Рим  выступил один  для  новых  духовных
праздников,  совпадающих  с летними  месяцами.  Здесь, в  виду  итальянского
народа,  Гоголь не чуждался  толпы. Он предупреждал  меня о  дне Вознесения,
когда  папа   дает   благословение  полям  Рима  с  высоты  балкона   Иоанна
Латеранского, -- и зрелище, на котором мы присутствовали в тот день, было не
ниже  наших  ожиданий.  Летнее  солнце  Италии осветило  старые стены  Рима,
задернув голубой, прозрачной пеленой далекие албанские горы. Ближе к нам и в
самую минуту благословения  оно ударило нестерпимо  ярко  на белые  головные
платки коленопреклоненных  женщин, на широкие  соломенные шляпы  мужчин,  на
разноцветные  перья  войска,  тоже преклонившего колена, на  красные  мантии
кардиналов   --   и  произвело  картину  ослепительного  блеска   и   вместе
превосходной перспективы. Затем  наступили торжества Corpus Domini,  В  семь
часов вечера  перед Ave Maria,  при самом начале вечерних прогулок наших, мы
непременно  встречали духовную  процессию, импровизированный  алтарь на углу
улицы, аббата под  балдахином  с дарохранильницей,  которою,  после  краткой
молитвы,  он  благословлял падающий ниц народ. Вечернее солнце  играло опять
главную  роль  в  картине, обливая  пурпуром  знамена,  огромные  полотна  с
фигурами святых, кресты разных величин, фонари, рясы нищенствующих монахов и
загорелые лица итальянцев, пылавшие несколько мгновений неизобразимо ярким и
теплым  светом. О цветочных коврах Дженсано, раскладываемых по пути таких же
процессий  и составляющих  подвижной рисунок с  изображениями  кардинальских
гербов, арабесок,  узоров из листьев и лепестков растений, Гоголь  упоминает
сам  в статье  о Риме  194.  Николай  Васильевич  был неутомим  в
подметке различных особенностей этого народного творчества, которое окружало
тогда духовные  торжества, но могло существовать и помимо их. Так,  очевидцы
происшествий 1848--49 годов рассказывают об удивительных триумфальных арках,
строимых  в  одну  ночь  неизвестными архитекторами,  да и в  мое время, как
справедливо заметил Гоголь, любая лавочка лимонадчика на площади заслуживала
изучения по рисунку украшений из зелени, винограда и лавра. Как велико  было
уважение Гоголя ко всякому проявлению самородной фантазии или даже сноровки,
покажет  следующий пример.  В  одной из кофейных он  заметил,  что  стены  и
потолок   ее   покрыты   сеткой  из  полосок  бумаги,  перегнутых  надвое  и
приставленных  к штукатурке. Узнав,  что  этим способом  придумано сохранять
заведения от порчи мух,  гуляющих преимущественно по внешней стороне клеток,
Гоголь  долго  рассматривал  это   хозяйственное  изобретение   и,  наконец,
воскликнул  с  чувством:  "И  этих  то людей  называют  маленьким  народом!"
Сметливость    и   остроумие   в   народе   были    для   него   признаками,
свидетельствующими  даже  об  историческом  его  призвании.  Несколько   раз
повторял  он мне, что нынешние  римляне, без  сомнения, гораздо выше суровых
праотцев своих и  что последние никогда не знали того  неистощимого веселия,
той добродушной любезности, какие отличают современных обитателей города. Он
приводил в  пример случай,  им самим подсмотренный.  Два  молодых  водоноса,
поставив ушат  на  землю, принялись  с  глазу на  глаз  смешить  друг  друга
уморительными анекдотами и остротами,  "Я целый  час подсматривал за ними из
окна,  -- говорил Гоголь, -- и конца не дождался. Смех не умолкал, прозвища,
насмешки и рассказы так и летели, и  ничего водевильного тут не было; только
сердечное веселие,  да потребность  поделиться друг с другом обилием жизни".
Гоголь  был не прочь и  от сильных, необузданных страстей, которые затемняют
иногда сердце и ум этих любезных людей. Все естественное, самородное, уже по
одному этому имело право на его уважение. Вот  какой анекдот  рассказывал он
юмористически,  но не без  удовольствия. В его глазах один мальчишка  пустил
чем-то  в  другого,  проходившего  мимо,  и,  чувствуя,  вероятно,  важность
ответственности за поступок, тотчас же  шмыгнул в  двери близлежащего  дома,
которые и  припер  за собою. Обиженный  ребенок  кинулся к дверям,  старался
выломать   их  и,   видя  невозможность  одолеть  преграду,   стал  вызывать
оскорбителя на личную расправу. Ответа никакого, разумеется, не последовало;
ребенок истощался  в  бранных  эпитетах, в  самых  ядовитых  прозвищах  и  в
ругательствах и не слыхал ни малейшего отзыва. Тогда он лег у порога двери и
зарыдал от ярости, но  и слезы  не истощили жажду мщения, которая  кипела  в
этой детской груди.  Он встал  опять на ноги и принялся умолять своего врага
хоть подойти  к окну, чтоб дать  посмотреть на  себя, обещая ему за одно это
прощение  и дружбу... Но, оставляя в  стороне анекдоты, скажем, что уважение
Гоголя  к  проблескам  цельной  и  свежей  натуры  не ограничивалось  одними
людскими характерами: он и  создания искусства ценил еще  тогда по признакам
силы, обнимающей  сразу предмет,  и  чем менее заметно  было  в произведении
искания, пробованья  и щупанья, тем более оно ему нравилось, но он простирал
иногда  определения  свои  до  парадокса.  Так, к  великому соблазну  А.  А.
Иванова,  он  объявил однажды, что известная пушкинская "Сцена  из  "Фауста"
выше  всего "Фауста" Гете, вместе взятого.  Не должно думать,  однакож, чтоб
наслаждение  Римом   и   людьми   его  сделало  самого   Гоголя   слабым   и
мягкосердечным; напротив, он  обращался  весьма строго с последними -- и это
по  принципу. Притворная  суровость его  была  тут  противодействием римской
сметливости,  народного  расположения к  сарказму  и  природной  беспечности
итальянца. Он был взыскателен, и надо было  видеть, как важно  примеривал он
новые башмаки,  сшитые ему  молодым парнем с  блестящими черными  глазами  и
лукавой улыбкой. Он его почти измучил осмотром и потом говорил мне,  смеясь:
"Иначе и нельзя  с этим  народом; чуть  оплошай -- заговорит тебя.  Подсунет
мерзость, поставит перед  собой башмак, отступит шаг назад и начнет: "О, что
за  чудная cosa! о,  какая дивная  вещица!  Никакой  племянник папы не носил
такого башмака.  Посмотрите, синьор, какая форма каблука! Можно влюбиться до
безумия в такую вещь", и так далее". Придирчивость Гоголя была лицемерна уже
и  потому,  что  он  никогда  не  сердился  на  те обыкновенные  итальянские
надувательства,  которым,   несмотря  на  всю  свою  строгость  и  сноровку,
подвергался  не  раз. Так,  вздумав сделать прогулку за город в обыкновенном
нашем  обществе, мы  подрядили ветурина, дали  ему задаток и  назначили  час
отъезда. Но  час прошел,  а ветурин не являлся, употребив, вероятно, задаток
на  неотлагательные  свои нужды  и забыв  о  поручении.  Все  присутствующие
оказывали  ясные  знаки  нетерпения  и  громко  выражали  негодование  свое,
исключая Гоголя, который оставался совершенно равнодушен, а  когда  один  из
общества  заметил,  что  подобной  штуки  никогда бы не  могло  случиться  в
Германии: там-де никто своего  не даст  и чужого  не возьмет, --  то  Гоголь
отвечал с досадой и презрением: "Да, но это только в картах хорошо!"
     Еще  одна черта. Мы, разумеется, весьма прилежно осматривали памятники,
музеи, дворцы, картинные галереи, где Гоголь почти всегда погружался в немое
созерцание,  редко   прерываемое  отрывистым   замечанием.  Только   уже  по
прошествии некоторого времени развязывался у него язык и можно было услыхать
его суждение  о виденных  предметах. Всего  замечательнее,  что скульптурные
произведения древних тогда еще производили на него сильное впечатление.
     Он  говорил про  них: "То  была религия, иначе нельзя бы и проникнуться
таким чувством красоты".
     Может  статься,  всего  тяжелее было  для позднейшего  Гоголя  победить
врожденное благоговение к высокой,  непогрешительной, идеальной пластической
форме, какое высказывалось у него в  мое время поминутно. Он часто забегал в
мастерскую  известного Тенерани любоваться  его "Флорой", приводимой тогда к
окончанию, и с восторгом говорил о чудных линиях,  которые  представляет она
со всех сторон и особенно сзади: "Тайна  красоты  линий, -- прибавлял он, --
потеряна теперь во Франции, Англии, Германии, сохраняется только в  Италии".
Так  точно   и   знаменитый  римский  живописец  Камучини,  воспитанный   на
классических преданиях, находил в нем усердного почитателя за чистоту своего
вкуса, грацию и  теплоту,  разлитые  в его  картинах,  похожих на оживленные
барельефы. Никогда не забывал  Гоголь, при  разговоре о римских женщинах или
даже при встрече с замечательной женской фигурой, каких много в этой стране,
сказать: "А если бы посмотреть на нес в одном только одеянии целомудрия, так
скажешь:  женщина эта  с  неба  сошла".  Не  нужно, полагаю, толковать,  что
поводом  ко  всем словам такого  рода было  одно  артистическое чувство его:
жизнь  вел  он  всегда  целомудренную,  близкую даже  к  суровости  и,  если
исключить маленькие гастрономические прихоти, более исполненную лишений, чем
довольства.  Так  еще полно  и невредимо  сохранял он  в себе  художнический
элемент, который особенно разыгрывался, когда духота, потребность воздуха  и
гулянья  заставляли прекращать  переписку  "Мертвых  душ" и выгоняли нас  за
город, в окрестности Рима.
     Первая наша поездка за город в Альбано возникла, однакож, по особенному
поводу, который  заслуживает упоминовения. Один  молодой  русский архитектор
(фамилия  его  совершенно  вышла  у  меня  из  памяти  195)  имел
несчастие, занимаясь проектом реставрации известной загородной дачи Адриана,
простудиться  в  Тиволи  и  получить  злокачественную  лихорадку.  Благодаря
искусству римских докторов через  две недели  он лежал без  всякой  надежды,
приговоренный к смерти. Во все время его  тяжкой болезни Гоголь  с  участием
справлялся о нем у  товарища его по академии и  квартире в Риме,  скульптора
Логановского (теперь тоже покойного), но сам не заходил к умирающему, боясь,
может  быть,  прилипчивости  недуга, а может быть, опасаясь слишком сильного
удара для своих расстроенных нервов. Бедный молодой человек кончался:  я был
при последних минутах его и видел, как  после одной ложечки прохладительного
питья,  которое  беспрестанно  подавала  ему,  по здешнему  обычаю, женщина,
сидевшая  у его изголовья, он вдруг бодро,  необычайно зорко окинул большими
глазами  комнату и людей, в ней находившихся, но  это было  последнее усилие
молодости;  он  тотчас же ослабел  и вскоре  угас. Мы все собирались  отдать
бедному нашему соотечественнику последний  долг, но Гоголь, вероятно по  тем
же  причинам,  о  каких было упомянуто, боялся  печальной  церемонии и хотел
освободиться от  нее.  За  день  до  похорон,  утром,  после  чашки кофе,  я
подымался по  мраморной лестнице Piazza  d'Espagna и  увидел Гоголя, который
задумчиво приближался к ней сверху. Едва только заметили мы друг  друга, как
Гоголь, ускорив шаги и раздвинув руки, спустился ко мне на площадку и  начал
с видом и  выражением совершеннейшего отчаяния: "Спасите меня, ради бога:  я
не знаю, что со мною делается... Я умираю... я едва не умер  от нервического
удара  нынче  ночью... Увезите  меня куда-нибудь, да поскорее, чтоб не  было
поздно..." Я был поражен неожиданностью известия и отвечал ему: "Да хоть сию
же  минуту, Николай Васильевич, если хотите. Я схожу  за  ветурином,  а куда
ехать, назначайте  сами". Через несколько часов мы  очутились в  Альбано, и,
надо  заметить,  что как дорогой, так  и  в  самом  городке  Гоголь  казался
совершенно покоен и ни разу не возвращался к пояснению отчаянных своих слов,
точно никогда не были они и произнесены.
     С горы Альбано, как известно, открывается изумительный вид на Рим и всю
его  Кампанью, которому, может быть, только  вредит  самая  его обширность и
полнота. Далекое,  безмолвное поле, усеянное руинами, по  которому, кажется,
ходит одно только солнце, меняя ежечасно краски и цвета его в виду недвижной
черты  города и синего  купола  Петра! Особенно вечером,  при  закате, когда
длиннее  и гуще  ложатся на землю тени гробниц и водопроводов,  картина  эта
приобретала строгое  художественное величие, почти всегда  производившее  на
Гоголя непостижимое действие:  на него ниспадал род нравственного столбняка,
который  он  сам  изобразил  в статье  "Рим" этими  чудными чертами: "Долго,
полный невыразимого восхищения, стоял  он  перед  таким  видом,  и потом уже
стоял  так,  просто,   не  восхищаясь,  позабыв  все,  когда  и  солнце  уже
скрывалось, потухал быстро горизонт и еще быстрее потухали вмиг померкнувшие
поля, везде  устанавливал  свой  темный образ вечер" и проч.  После утренней
работы, еще  до обеда, Гоголь приходил  прямо к  превосходной  террасе виллы
Барберини, господствующей над всею окрестностью, куда являлся  и я, покончив
с  осмотрами  города и окрестностей. Гоголь  садился  на мраморную  скамейку
террасы, вынимал из кармана книжку, читал и смотрел, отвечая и делая вопросы
быстро и  односложно.  Надо  сказать,  что  Гоголь перечитывал  в  то  время
"Историю Малороссии",  кажется Каменского  196, и  вот  по какому
поводу. Он писал драму  из казацкого запорожского быта, которую потом бросил
равнодушно в огонь,  недовольный малым  действием  ее на Жуковского: история
Малороссии служила  ему  пособием  197.  О существовании драмы  я
узнал случайно. Между бумагами, которые Гоголь тщательно подкладывал под мою
тетрадку,  когда  приготовлялся  диктовать,  попался   нечаянно   оторванный
лоскуток,  мелко-намелко писанный его рукою. Я наклонился к бумажке и прочел
вслух первую фразу какого-то старого казака  (имени не припомню), попавшуюся
мне на глаза и мною удержанную в памяти: "И зачем это господь бог создал баб
на свете, разве только, чтоб казаков рожала баба..." Гоголь сердито бросился
ко мне с восклицанием: "Это что?" -- вырвал у меня бумажку из рук и сунул ее
в  письменное  бюро;  затем  мы спокойно  принялись  за дело. Возвращаюсь  к
террасе Барберини.  Более  занятый  своею мыслью, чем  чтением, Гоголь часто
опускал книжку  на  колени и устремлял прямо перед собой  недвижный,  острый
взгляд,  который   был  ему  свойственен.  Вообще   все  окружающие   Гоголя
чрезвычайно берегли его уединение и пароксизмы раздумья, находившие на него,
как  бы  предчувствуя за ними  ту тяжелую, многосложную внутреннюю работу, о
которой мы говорили. Иногда уходили мы с ним, и обыкновенно в самый полдень,
под  непроницаемую  тень той знаменитой аллеи,  которая  ведет из Альбано  в
Кастель-Гандольфо  (загородный дворец  папы),  известна  Европе  под  именем
альбанской галереи и утрудила на  себе,  неисчерпанная вполне, воображение и
кисти стольких  живописцев  и стольких  поэтов.  Под  этими  массами  зелени
итальянского дуба,  платана, пины  и  проч. Гоголь, случалось, воодушевлялся
как живописец (он, как известно, сам порядочно рисовал). Раз он  сказал мне:
"Если бы я был  художник, я бы изобрел особенного рода пейзаж. Какие деревья
и ландшафты теперь пишут! Все ясно, разобрано,  прочтено мастером, а зритель
по  складам  за  ним идет. Я бы сцепил  дерево  с  деревом, перепутал ветви,
выбросил свет,  где никто не ожидает его, вот какие пейзажи надо писать!" --
и он сопровождал  слова свои энергическими, непередаваемыми жестами. Не надо
забывать, что  вместе  с  полнотой  внутренней  жизни  и  творчества  Гоголь
обнаруживал  в  это  время и признаки самонадеянности, которая высказывалась
иногда  в быстром замечании, иногда  в  гордом мимолетном слове,  выдававшем
тайну  его  мысли.  Он  еще  тогда  вполне  сберегал  доверенность  к  себе,
наслаждался  чувством  своей  силы и полагал  высокие надежды  на себя и  на
деятельность  свою.  О  скромности и  христианском смирении  еще и помину не
было. Так,  при самом  начале моего пребывания в Риме, разгуливая  с  ним по
отдаленным улицам  его,  мы  коснулись  неожиданно Пушкина  и  недавней  его
смерти.  Я заметил,  что  кончина  поэта сопровождалась  явлением, в  высшей
степени  отрадным  и  поучительным:  она  разбудила  хладнокровный,  деловой
Петербург  и потрясла  его... Гоголь  отвечал тотчас же каким-то горделивым,
пророческим тоном, поразившим  меня:  "Что мудреного? человека  всегда можно
потрясти... То ли еще будет с  ним... увидите". В самом Альбано, на одной из
вечерних прогулок, кто-то сказал, что около шести часов вечера передние всех
провинциальных домов  в России наполняются угаром от самовара, который кипит
на крыльце, и  что само крыльцо  представляет  оживленную картину:  подбежит
девочка или мальчик, прильнет к трубе,  осветится пламенем раздуваемых углей
и  скроется.  Гоголь остановился на ходу,  точно кто-нибудь  придержал  его:
"Боже мой, да как же я это пропустил, -- сказал он с наивным недоумением, --
а вот пропустил же, пропустил, пропустил", -- говорил он, шагая вперед и как
будто попрекая себя. В том же Альбано, где мы теперь находимся,  вырвалось у
Гоголя  восклицание, запавшее мне в душу.  Два обычные сопутники наши, А. А.
Иванов и Ф. И. Иордан, прибыли в Альбано, похоронив бедного своего товарища.
За обедом Ф. И. Иордан, сообщая несколько семейных подробностей о покойнике,
заметил: "Вот он вместо невесты обручился с римской Кампаньей". -- "Отчего с
Кампаньей?" -- сказал Гоголь. "Да  неимущих  иноверцев хоронят  иногда здесь
просто в  поле".  -- "Ну, -- воскликнул Гоголь, -- значит, надо  приезжать в
Рим для  таких похорон". Но он  не в Риме умер и новая цепь идей  под  конец
жизни заслонила перед  ним и образ самого города, столь любимого им некогда.
Я  еще ни  слова не сказал о существенном качестве Гоголя, сильно развитом в
его  природе  и   которого  он   тогда  еще  не  старался  подавить  в  себе
насильственно, -- о юморе его. Юмор занимал в жизни Гоголя  столь  же важное
место, как и  в  его созданиях: он служил ему поправкой мысли,  сдерживал ее
порывы и сообщал ей настоящий признак истины  -- меру; юмор ставил его на ту
высоту, с  которой можно быть судьею собственных представлений, и наконец он