то я говорил  вообще о современных
людях,  и  отыскал  в  моих  сообщениях  личный  вопрос  --  уныние,  ропот,
недовольство судьбой и другие качества неудачного честолюбца. Но особенно не
мог  я понять, откуда тут взялся еще вопрос о религиозных моих убеждениях, о
состоянии  моей  души и совести, так как исповедываться  в них я не  имел ни
малейшего помысла  перед  Гоголем,  да  он и не  возбуждал  такого  вопроса.
Передавать толки  публики  о "Мертвых душах"  и  по этому поводу представить
свидетельство  о   более  или  менее  удовлетворительном   состоянии  своего
религиозного чувства -- кому же это  могло притти в голову? Впоследствии все
это объяснилось. Письмо Гоголя, как и множество  других таких же, полученных
разными  лицами  в  России,  было  одним  из  той  гряды  облачков,  которая
предшествовала  появлению  роковой  книги  "Переписка  с  друзьями".  Письма
возвещали  ее близкое восшествие  на  горизонт. Гоголь, ужаснувшийся  успеха
своего  романа  между западниками  и  людьми непосредственного Чувства, весь
погружен   был  в   замысел   разоблачить   свой   настоящие   исторические,
патриотические,  моральные и религиозные воззрения, что, по его мнению, было
уже  необходимо для понимания готовящейся второй части  поэмы. Вместе  с тем
все  более  и более  созревали в уме его надежда  и  план наделить, наконец,
беспутную русскую жизнь кодексом великих правил и незыблемых аксиом, которые
помогли бы ей устроить  свой внутренний  мир на образец всем другим народам.
Но намерение  оставалось еще покамест тайной для всех,  и служить каким-либо
пояснением  действий  Гоголя  не могло.  В  потемках  я отвечал  Гоголю, что
получил  его  письмо,  благодарю  за  участие  ко   мне,  не  огорчаюсь  его
выговорами,  не  отвергаю вовсе  его советов,  но считаю нужным  указать  на
странную ошибку.  Он считает меня  человеком весьма высокого мнения о  себе,
надменным  и  страдающим  гордостью,  а между  тем мог бы заметить в течение
долгих наших сношений, что я скорее имел претензию считать себя ничтожнейшим
из  детей  мира, и  без  всякого  вознаграждения, о  котором  говорит  поэт,
употребивший однажды это выражение.
     Затем  корреспонденция наша  прекращается надолго, до 1847 года, когда,
живя  уже с больным  Белинским  на  водах в Силезии, в Зальцбрунне, я  опять
получил от Гоголя письмо, но уже мягкое и отчасти грустное письмо. Книга его
"Переписка с  друзьями"  уже вышла  и  принесла  ему такую массу  огорчений,
упреков, наконец клевет и незаслуженных  оскорблений,  что  он склонился под
этой  бурей общественного  негодования, как тростник -- до  земли. Состояние
его  духа  отразилось  и  на  письме,  но  об  этом после.  С  тех  пор  уже
благодушное,  ласковое,  снисходительное настроение не  покидало  Гоголя  по
отношению  к старому его корреспонденту и собеседнику, и всякий  раз, как мы
встречались, до самой его смерти, выказывалось с новой силой. В  1851  году,
за  год  до своей кончины,  провожая меня из  своей  квартиры,  в Москве, на
Никитском  бульваре  238  (дом графа Толстого), он, на пороге ее,
сказал  мне взволнованным голосом: "Не думайте обо мне  дурного и  защищайте
перед своими друзьями, прошу вас: я дорожу их мнением".
     Страдальческий,  умиротворенный  и  на  все  уже  подготовленный  облик
Гоголя, -- Гоголя последних дней, -- остался в моей жизни самым трогательным
воспоминанием, наравне с обликом медленно умирающего и  все еще волнующегося
Белинского.
     Бедный,  запутавшийся друг, погибший добровольной и мучительной смертью
именно  потому, что  жил в эпоху  столкновения  неустановившихся  верований,
одинаково важных и  неустранимых, и которую так горячо защищал против мнения
о   ее    переходном    состоянии!    Чрезвычайно   замечательно   следующее
обстоятельство.  В  марте  1848  года,  занимаясь  обработкой  второй  части
"Мертвых душ" в Москве 239, он пишет старому своему товарищу, уже
упомянутому  Н.  Я. Прокоповичу, что труду  его мешают, во-первых, недуги, а
во-вторых -- отражение на авторе всех невыгодных влияний шаткого переходного
времени, в которое он живет. Итак, ужас и негодование, возбужденные в Гоголе
одним намеком на то, что эпоха эта может быть названа переходною, миновались
совершенно  через  четыре  года,  да и  не только миновались,  но сама мысль
признана  еще неоспоримой  истиной, на  основании  личного  опыта.  Вот  это
замечательное  место  письма,  с которого  я  тогда  же  снял точную  копию,
конечно, не объясняя никому причин, почему я считаю его особенно важным.
     "Москва, 29 марта <1848> 240
     Болезни приостановили мои занятия "Мертвыми душами", которые пошли было
хорошо.  Может быть -- болезнь, а  может  быть --  и то, что как  поглядишь,
какие глупые настают читатели, какие бестолковые ценители, какое  отсутствие
вкуса... просто не подымаются  руки.  Странное дело, хоть и знаешь, что труд
твой  не  для  какой-нибудь   переходной  современной  минуты,   а  все-таки
современное неустройство отнимает нужное для него спокойствие".
     Как далеко стоит это  признание  от восклицания:  "Злой дух только  мог
подшепнуть вам мысль, что вы  живете в каком-то  переходящем веке, когда все
усилия и труды  должны пропасть без отзвука в потомстве..." -- Увы! Как  еще
положение это ни казалось опрометчиво, заносчиво и ложно,  сказанное неловко
и не вовремя, сам Гоголь, страстно опровергавший его, испытал еще сомнение в
пользе  своих  усилий  и  трудов  для  потомства,  -- сомнение,  результатом
которого было, как известно,  сожжение второй части "Мертвых  душ".  Если бы
дело состояло тогда в  его власти, то результатом этого настроения  могло бы
быть и нечто  большее -- именно сожжение всех его трудов вообще. Правда, тут
примешалась душевная болезнь,  патологическое состояние мозговых органов, --
но  разве переходные  эпохи именно и не  отличаются этими болезнями, которые
сами суть не что иное, как произведение глухой борьбы начал в глубине души и
мысли каждого развитого человека.
     Со всем тем мне легко  сознаться теперь  и повторить, что  замечание  о
бесплодности трудов,  предпринятых в переходное  время, которым  я  погрешил
тогда и которое вызвало такие недоразумения, было вполне необдуманно и ложно
в основании. Ни деятельность Гоголя, ни  деятельность  самого Белинского,  а
также и людей 40-х годов вообще из обоих лагерей наших не остались без следа
и влияния на ближайшее потомство, да найдут, по всем вероятиям, еще не  один
отголосок  и  в более отдаленных  от нас поколениях.  Это убеждение только и
могло вызвать составление настоящих "Воспоминаний".
     ...Приближалось время окончания лечебного  курса  и  нашего  отъезда из
Зальцбрунна 241. Белинский  чувствовал себя гораздо лучше, кашель
уменьшился, ночи сделались покойнее -- он  уже поговаривал  о скуке житья  в
захолустьи. Почти накануне нашего выезда из Зальцбрунна  в Париж  Я  получил
неожиданное письмо от Н. В. Гоголя, извещавшего,  что изданная им "Переписка
с друзьями"  наделала ему  много неприятностей, что  он не  ожидает  от меня
благоприятного отзыва о его книге, но  все-таки желал бы знать настоящее мое
мнение о  ней,  как от  человека,  кажется, не  страдающего  заносчивостию и
самообожанием.  Это  было  первое письмо после того надменно-учительского, о
котором говорено, и первое после короткой встречи нашей в Париже и Бамберге.
Оно  довольно  ясно  обнаруживало  в  Гоголе  желание  если  не  утешения  и
поддержки,  то,  по  крайней мере,  тихой  беседы.  В  конце  письма  Гоголь
неожиданно  вспоминал  о Белинском и  кстати посылал  ему  дружеский  поклон
242, вместе с письмом прямо на его имя, в  котором упрекал его за
сердитый  разбор  "Переписки" во 2-м No "Современника" 243. Это и
вызвало то знаменитое письмо Белинского о  его последнем направлении, какого
Гоголь  еще  и  не  выслушивал   доселе,   несмотря  на  множество   перьев,
занимавшихся разоблачением недостатков "Переписки", попреками и бранью на ее
автора.  Когда я стал  читать  вслух  письмо Гоголя,  Белинский  слушал  его
совершенно  безучастно  и  рассеянно, -- но,  пробежав строки Гоголя к  нему
самому, Белинский вспыхнул  и промолвил: "А, он не понимает,  за что люди на
него сердятся -- надо растолковать ему это -- я буду ему отвечать".
     Он понял вызов Гоголя.
     В тот же  день небольшая комната, рядом с спальней  Белинского, которая
снабжена  была диванчиком по  одной  стене  и  круглым столом перед ним,  на
котором мы свершали наши довольно скучные послеобеденные упражнения в пикет,
превратилась в письменный  кабинет.  На круглом столе  явилась  чернильница,
бумага,  и Белинский принялся за письмо  к Гоголю, как за работу, и с тем же
пылом,  с каким производил  свои срочные  журнальные статьи в Петербурге. То
была именно статья, но писанная под другим небом...
     Три  дня сряду Белинский  уже не поднимался, возвращаясь с вод домой, в
мезонин моей комнаты, а проходил прямо в свой импровизированный кабинет. Все
это  время он был  молчалив и сосредоточен.  Каждое утро после  обязательной
чашки кофе,  ждавшей его в  кабинете,  он надевал летний  сюртук, садился на
диванчик и наклонялся к столу.  Занятия  длились  до часового  нашего обеда,
после  которого  он не работал. Не  покажется удивительным, что он употребил
три  утра  на  составление  письма  к Гоголю,  если прибавить, что он  часто
отрывался   от  работы,  сильно   взволнованный  ею,   и  отдыхал   от  нее,
опрокинувшись  на спинку  дивана. Притом же и самый процесс  составления был
довольно сложен.  Белинский  набросал  сперва письмо  карандашом  на  разных
клочках бумаги, затем  переписал его четко и аккуратно набело,  и потом снял
еще  с  готового  текста копию для  себя.  Видно,  что  он придавал  большую
важность  делу,  которым  занимался, и  как  будто  понимал,  что составляет
документ, выходящий из рамки частной, интимной корреспонденции. Когда работа
была кончена,  он посадил  меня  перед  круглым  столом своим и прочел  свое
произведение.
     Я  испугался и тона, и  содержания этого ответа, и,  конечно,  -- не за
Белинского,  потому что особенных последствий  заграничной  переписки  между
знакомыми тогда еще нельзя  было предвидеть; я испугался за Гоголя,  который
должен  был получить ответ,  и живо  представил себе его положение в минуту,
когда он станет читать это страшное бичевание. В письме заключалось  не одно
только опровержение  его  мнений и  взглядов: письмо  обнаруживало пустоту и
безобразие  всех идеалов  Гоголя,  всех его  понятий о добре  и  чести, всех
нравственных основ его существования -- вместе с диким положением той среды,
защитником которой он выступил. Я хотел объяснить Белинскому весь объем  его
страстной речи, но он знал  это лучше меня, как оказалось: "А что же делать?
-- сказал он. -- Надо всеми  мерами спасать людей от бешеного человека, хотя
бы взбесившийся был  сам Гомер.  Что же  касается  до оскорбления  Гоголя, я
никогда не могу так оскорбить его, как  он  оскорблял  меня в  душе моей и в
моей вере в него".
     Письмо  было  послано, и  затем  уже  ничего  не  оставалось  делать  в
Зальцбрунне 244. Мы выехали в Дрезден, по направлению к Парижу.
     Здесь, забегая  вперед, скажу, что по прибытии в  Париж Г<ерцен>,
уже поджидавший нас, явился в отель Мишо,  где  мы остановились, и Белинский
тотчас  же рассказал ему о  вызове,  полученном им  от Гоголя, и  об ответе,
который он ему послал. Затем он прочел ему  черновое  своего письма.  Во все
время чтения уже знакомого мне письма я был в соседней комнате, куда, улучив
минуту, Герцен  шмыгнул, чтобы сказать мне на ухо:  "Это -- гениальная вещь,
да это, кажется, и завещание его".
     ... В  Париж пришел  также  и  ответ  Гоголя  на письмо  Белинского  из
Зальцбрунна  245.  Грустно  замечал  в  нем   Гоголь,  что  опять
повторилась  старая  русская   история,  по  которой   одно  неосновательное
убеждение или  слепое увлечение  непременно  вызывает  с  противной  стороны
другое,  еще  более  рискованное и  преувеличенное, посылал  своему  критику
желание душевного спокойствия  и  восстановления  сил  и  разбавлял  все это
мыслями о серьезности века, занимающегося идеей полнейшего построения жизни,
какого еще  и не было  прежде. Что  он подразумевал под этим построением, --
письмо  не высказывало и вообще не отличалось  ясностью изложения. Белинский
не питал злобы и ненависти лично к автору "Переписки", прочел с участием его
письмо и заметил только: "Какая  запутанная  речь; да, он должен быть  очень
несчастлив в эту минуту" ...

        "В. Г. Белинский"
        "ИЗ СТАТЕЙ И ПИСЕМ"
        "О РУССКОЙ ПОВЕСТИ И ПОВЕСТЯХ Г. ГОГОЛЯ 246"
     ...  Отличительный характер повестей  г. Гоголя составляют  -- простота
вымысла, народность, совершенная истина  жизни,  оригинальность и комическое
одушевление, всегда  побеждаемое глубоким чувством грусти и  уныния. Причина
всех  этих качеств  заключается  в одном источнике: г. Гоголь -- поэт,  поэт
жизни действительной.
     ... Скажите,  какое впечатление  прежде всего производит  на вас каждая
повесть г. Гоголя?  Не заставляет ли она вас говорить:  "Как все это просто,
обыкновенно,  естественно и  верно  и, вместе, как  оригинально и ново!"  Не
удивляетесь ли вы и  тому, почему вам самим не пришла в  голову та же  самая
идея, почему вы сами не могли выдумать этих же  самых лиц, так обыкновенных,
так  знакомых  вам, так  часто виденных  вами,  и  окружить  их этими самыми
обстоятельствами,  так  повседневными,  так  общими, так наскучившими  вам в
жизни действительной и так  занимательными,  очаровательными  в  поэтическом
представлении?  Вот  первый  признак  истинно художественного  произведения.
Потом не знакомитесь ли вы с каждым персонажем  его повести так коротко, как
будто вы его давно знали, долго жили с ним вместе? Не дополняете ли вы своим
воображением его портрета и без того уже нарисованного автором во весь рост?
Не в состоянии ли прибавить к  нему новые черты, как будто забытые  автором,
не в состоянии ли вы рассказать  об этом лице несколько анекдотов, как будто
бы опущенных автором? Не верите ли вы на  слово, не готовы ли вы побожиться,
что все  рассказанное автором есть сущая правда, без всякой примеси вымысла?
Какая этому причина?  Та,  что эти  создания  ознаменованы печатию истинного
таланта,  что они созданы по  непреложным  законам творчества. Эта  простота
вымысла, эта нагота действия, эта  скудость драматизма, самая эта мелочность
и   обыкновенность   описываемых  автором   происшествий  --   суть  верные,
необманчивые   признаки  творчества;  это  поэзия  реальная,  поэзия   жизни
действительной, жизни, коротко знакомой нам. Я нимало  не удивляюсь, подобно
некоторым,  что  г.  Гоголь  мастер  делать  все  из  ничего,  что  он умеет
заинтересовать читателя пустыми,  ничтожными подробностями, ибо не  вижу тут
ровно  никакого уменья: уменье предполагает расчет и работу,  а где расчет и
работа, там нет творчества, там все ложно и неверно  при самой  тщательной и
верной копировке  с  действительности.  И чем обыкновеннее,  чем пошлее, так
сказать,  содержание повести, слишком  заинтересовывающей внимание читателя,
тем больший талант со стороны  автора обнаруживает она 247. Когда
посредственный талант берется рисовать сильные страсти,  глубокие характеры,
он может стать на дыбы, натянуться,  наговорить громких монологов, насказать
прекрасных вещей,  обмануть читателя блестящею отделкою, красивыми  формами,
самым содержанием, мастерским  рассказом, цветистою фразеологиею  -- плодами
своей  начитанности,  ума,  образованности, опыта жизни.  Но  возьмись он за
изображение повседневных кар" тин жизни, жизни обыкновенной, прозаической --
о, поверьте, для него это будет истинным  камнем преткновения, и  его вялое,
холодное и бездушное сочинение уморит  вас  зевотою. В самом деле, заставить
нас принять живейшее участие в ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем,
насмешить нас  до слез  глупостями,  ничтожностию  и  юродством  этих  живых
пасквилей  на  человечество --  это  удивительно;  но  заставить  нас  потом
пожалеть об этих идиотах, пожалеть  от всей души, заставить нас расстаться с
ними с  каким-то глубоко грустным чувством, заставить нас воскликнуть вместе
с собою: "Скучно на этом  свете, господа!" -- вот, вот оно,  то божественное
искусство, которое называется творчеством; вот он, тот художнический талант,
для  которого где  жизнь,  там и  поэзия! И  возьмите почти  все повести  г.
Гоголя: какой  отличительный  характер  их? что такое  почти каждая  из  его
повестей?  Смешная  комедия,  которая  начинается  глупостями,  продолжается
глупостями и оканчивается слезами, и которая, наконец, называется  жизнию. И
таковы все его повести: сначала смешно, потом грустно!  И такова жизнь наша:
сначала  смешно,  потом  грустно!  Сколько  тут  поэзии, сколько  философии,
сколько истины!..
     В каждом человеке должно различать две стороны: общую,  человеческую, и
частную, индивидуальную;  всякий  человек прежде всего человек,  и потом уже
Иван, Сидор и  т.  д. Точно  так  же и  в  художественных  созданиях  должно
различать   два   характера:   характер  творчества,  общий   всем   изящным
произведениям,  и характер  колорита, сообщенный индивидуальностию автора. Я
уже коснулся, в общих чертах, первого характера в повестях г. Гоголя; теперь
рассмотрю его подробнее; потом буду говорить об индивидуальном характере его
созданий  и,  наконец,  заключу мою  статью  беглым  взглядом на  те из  его
повестей, о которых можно будет сказать что-нибудь в частности.
     Я уже сказал, что отличительные черты характера  произведений г. Гоголя
суть простота  вымысла, совершенная истина жизни, народность, оригинальность
--  все это черты  общие; потом  комическое  одушевление, всегда побеждаемое
глубоким чувством грусти и уныния, -- черта индивидуальная.
     Простота вымысла в поэзии реальной есть один из самых  верных признаков
истинной поэзии, истинного и притом зрелого таланта...
     Совершенная  истина жизни  в  повестях  г.  Гоголя тесно  соединяется с
простотою  вымысла. Он  не  льстит  жизни, но  И не клевещет  на нее; он рад
выставить  наружу все, что  есть в ней прекрасного, человеческого, и в то же
время не  скрывает нимало и  ее безобразия. В том  и другом случае  он верен
жизни до последней степени.  Она у  него настоящий  портрет,  в котором  все
схвачено  с  удивительным  сходством,  начиная от  экспрессии  оригинала  до
веснушек  лица  его;  начиная  от  гардероба Ивана Никифоровича  до  русских
мужиков, идущих  по Невскому проспекту, в сапогах, запачканных известью;  от
колоссальной физиономии богатыря Бульбы, который не боялся ничего в свете, с
люлькою в зубах и саблею в руках,  до стоического философа Хомы, который  не
боялся ничего в  свете, даже чертей и  ведьм, когда у него люлька  в зубах и
рюмка в руках.
     ...Повести г. Гоголя народны в высочайшей степени; но я не хочу слишком
распространяться  о  их народности, ибо  народность  есть не достоинство,  а
необходимое   условие   истинно   художественного  произведения,  если   под
народностию должно разуметь верность изображения нравов, обычаев и характера
того  или другого  народа, той  или  другой  страны.  Жизнь  всякого  народа
проявляется в  своих, ей одной  свойственных,  формах,  следовательно,  если
изображение  жизни  верно, то и  народно.  Народность,  чтобы  отразиться  в
поэтическом  произведении, не  требует такого  глубокого изучения со стороны
художника, как обыкновенно думают. Поэту стоит только мимоходом взглянуть на
ту или  другую жизнь,  и  она уже усвоена  им.  Как малороссу,  г.  Гоголю с
детства  знакома   жизнь  малороссийская,  но  народность  его   поэзии   не
ограничивается  одною  Малороссиею.  В  его "Записках сумасшедшего",  в  его
"Невском проспекте" нет ни одного хохла, все русские и вдобавок еще немцы; а
каково изображены им эти русские и эти немц