причинам, которые  опять сам  же  излагает:  "Погодину  я должен был дать
что-нибудь,  потому что он  много сделал для меня, Плетневу  я тоже  должен,
хотя  до  сих   пор  еще  не  выполнил".  Статья  "Рим"  появилась  в  3  No
"Москвитянина"  1842, а  вслед за  тем, 17 марта,  Гоголь высылает  издателю
"Современника" старую, хотя и  вновь переделанную повесть "Портрет", которая
вряд ли могла заменить для  журнала подарок,  сделанный  "Москвитянину", а в
извинение пишет, что  как ни  силился составить для "Современника" статью во
многих  отношениях  современную",  но,  написав  три  "беспутных  страницы",
истребил  ее  совсем.  Можно  смело  предполагать,  что  даже  к  этим  трем
"беспутным страницам" он никогда не приступал.  Вдобавок,  Гоголь  старается
еще  убедить редакцию, что старая  повесть  более идет такому  журналу,  как
"Современник", который должен быть весь обращен к прошлому  и почти не иметь
другой  цели, кроме воспоминания Пушкина и собрания друзей вокруг его могилы
("Записки о жизни Гоголя",  т.  I,  стр.  295). Во всей этой, впрочем весьма
обыкновенной  журнальной  истории  важно   для  исследователя   только  одно
обстоятельство,  именно   следующее:  письмо,  где  Гоголь  отказывается  от
печатания "Мертвых душ" и обещает статью,  было им придержано и отослано уже
спустя  две  недели после написания (17 февраля).  Гоголь  видимо  причислял
письмо к последним крайним  мерам своим и ожидал еще известий.  Когда  более
благоприятные   известия  достигли   до   Москвы,   письмо   потеряло   свою
самостоятельность и  пошло  в  виде дополнения  к  другому спокойному  и уже
частью  веселому сообщению (см.  "Зап. о  Гог.",  т. I,  стр. 291). Роль, на
которую  оно  предназначалось,  была  снята  с  него,  характер  последнего,
решительного  удара  потерян:  оно  оставалось  только свидетелем  протекших
волнений писателя, которые должны еще были возбуждать  участие и сострадание
его друзей!
     Мы  упомянули  раз имя  Белинского.  Ввиду  влияния, которое имел  этот
замечательный деятель своего времени на значительный класс читателей, Гоголь
не мог  оставить его без внимания и с первого же знакомства получил от  него
услугу, немаловажную по своим последствиям. Обычный, формальный ход рукописи
"Мертвых  душ",  как  мы  уже  сказали,  встретил  в  Москве какого-то  рода
затруднения  207.  Гоголь  еще  не знал, на что решиться,  когда,
пользуясь случайным пребыванием  Белинского в Москве, он назначил ему в доме
одного общего знакомого  свидание, но, как  следовало ожидать,  под условием
величайшего секрета. Пренебречь ропотом друзей, завязав откровенные сношения
с критиком,  он не мог даже  по убеждениям своим. Мы знаем положительно, что
Гоголь, вместе с другими членами обыкновенного своего круга, был настроен не
совсем доброжелательно к Белинскому, и  особенно потому, что критик стоял за
суровую, отвлеченную, идеальную истину  и, при случае,  мало дорожил истиной
исторической, а еще  менее  преданием,  связями  и  воспоминаниями  кружков.
Гоголь  несколько раз выражал  недовольство свое критикой  Белинского  еще в
Риме.  С  другой  стороны,  несмотря на тогдашнюю бдительность  литературных
партий и строгий присмотр  за людьми,  Гоголь  понимал  опасность оставаться
безвыходно в одном кругу, да и сочувствие к деятельности Гоголя, высказанное
не раз Белинским, сглаживало дорогу к сближениям: отсюда секретные сношения,
первый пример которых подал, как известно, Пушкин, посылавший тайком критику
нашему свои книги и  одобрительные слова 208.  Не обвиняя никого,
можно  объяснить  подобные  явления  чрезвычайной  молодостью  литературы  и
общества; но, как  бы то ни было, при первом  таинственном свидании Гоголя с
Белинским Гоголь решился на пересылку своей рукописи в Петербург, и тогда же
обсуждены  были  меры для сообщения ей  правильного и  безостановочного хода
209.  Белинский,  возвращавшийся  в  Петербург,  принял  на  себя
хлопоты по первоначальному устройству этого дела,  и направление, которое он
дал ему  тогда, может быть, решило и успех его. С ним, как мы слышали, пошла
в Петербург и самая  рукопись автора...  Впрочем,  как мы  сказали, миновать
известного  нашего  критика почти  и  не  было  возможности: он  уже начинал
делаться  у нас странным  анонимом  210.  Никто не произносил его
имени, но литературные прения, где бы они ни завязывались, постоянно имели в
виду положения, им высказанные, не говоря уже о множестве статей, невольно и
неудержимо  направленных  в  ту  сторону, где  стоял  замечательный  аноним,
существование  и влияние которого они  старались покрыть ложным  презрением!
Несколько позднее явление это  еще развилось  и  обхватило большой  круг.  В
разговорах любителей литературы, в обществе образованных людей, занимавшихся
событиями  отечественной  жизни  и  ее направлением,  даже  на профессорских
кафедрах  красноречия  аноним  присутствовал  неизбежно.  Его  надобно  было
непременно обойти, чтоб  итти далее или в другую сторону. Точно так поступал
и Гоголь: ни разу не произносит он имени  Белинского во всей своей переписке
с друзьями, но протягивает ему руку за спиной их. После отъезда Белинского в
Петербург Гоголь получил  от  него длинное,  пространное  письмо  с мыслями,
касавшимися,  вероятно, внутреннего значения  "Мертвых душ"  и  будущего  их
продолжения  211.  Так  можно,  по  крайней  мере,  заключить  из
следующего  отрывка, писанного Гоголем к Н.  Я. Прокоповичу в  мае  1842: "Я
получил письмо от Белинского. Поблагодари его. Я не пишу к нему,  потому что
минуты не имею времени и потому, что, как сам он  знает, обо всем этом нужно
потрактовать и поговорить  лично, что  мы  и сделаем в  нынешний мой  проезд
через Петербург".  Действительно, в  доме  Прокоповича в Петербурге устроено
было  опять совещание,  не  требовавшее  уже  таких  предосторожностей,  как
московский его  предшественник, но все-таки носившее  характер  секрета, без
которого Гоголь не мог его ни понять, ни представить себе. Через два  месяца
после выезда своего из Петербурга за границу, именно из Гастейна (в Тироле),
Гоголь делает  еще  следующую  приписку  к  Прокоповичу,  которая,  если  не
ошибаемся, показывает присутствие некоторого чувства доверенности и уважения
к критику: "Да,  пожалуйста, попроси Белинского отпечатать для меня особенно
листки критики "Мертвых  душ", если она будет в "Отечественных записках", на
бумаге,  если  можно,  потонее,  чтобы можно  было  прислать мне  ее прямо в
письме,  и  присылай мне  по  листам, по  мере  того, как  будет  выходить".
Конечно,  тут  есть  частью  выражение того любопытства,  какое  обнаруживал
вообще  Гоголь в отношении суждений и толков о  себе, но тут  есть  вместе с
там,  как  нам  кажется,  и  кое-что  более.  Таким  образом,  под  покровом
равнодушия  и внешней холодности, способных  обмануть  глаза  приятелей,  он
отдавал должное нравственной силе, не признаваемой другими, и таким образом,
скажем  еще, люди  самых различных положений  в  обществе самых  разнородных
стремлений и характеров действовали одинаково  в его пользу или в пользу его
дела.
     Наконец  "Мертвые  души"  вышли  из   печати:  Алекс.  Иван.  Тургенев,
получивший  это  известие из  России, распространил его  в  Париже,  и легко
понять,  с  каким   восторгом  принято  было   оно  всеми,  которые  отчасти
ознакомились  с  содержанием  и направлением  романа. С этих  пор начинаются
беспрерывные разъезды Гоголя по Европе.
     В мае 1842  он  покидает  Петербург 212, направляется к югу,
живет довольно долго с больным Н. М. Языковым в Гастейне,  и осенью вместе с
ним является в Рим, где остается на зиму 1842--1843. Весь  следующий остаток
1843 проводит он в беспрерывных  разъездах; осенью посещает Дюссельдорф, где
жил В. А. Жуковский, и, наконец, является (в декабре 1843)  в  Ниццу:  здесь
уже, благодаря обществу А. О. Смирновой, гр. Виельгорского и  других близких
людей, Гоголь останавливается несколько долее -- вплоть до весны 1844. Затем
он переселяется во Франкфурт, в загородный домик Жуковского, основавшего там
свое  местопребывание, и,  с  малыми отлучками в Баден, Остенде,  Париж и на
разные  воды,  живет у него до  лета 1845. Таким образом,  Ницца и Франкфурт
остаются  пунктами самого  долгого  его  пребывания  на  одном месте.  Затем
является снова год безостановочных  вояжей  (от лета 1845  до  весны 1846) и
вместе  с  тем  это   год  болезни,  лечения,  душевной  тревоги,  сменяемой
невыразимыми порывами мистического экстаза, посещающего его все чаще и чаще.
Он успокоивается  несколько  в Риме,  но  весной выезжает  оттуда  в  Париж,
направляясь к морским купаньям в Остенде, изменяет, однакоже, на дороге свой
маршрут  и  поворачивает из  Парижа на Дунай, а оттуда  через Швальбах (близ
Рейна),  где ожидает его В.  А. Жуковский, с которым он так давно расстался,
-- достигает цели  путешествия. Из Швальбаха (30 июля), между прочим, Гоголь
отправляет в Петербург к П. А. Плетневу первую тетрадку "Выбранной переписки
с друзьями", заготовленную еще в Риме. Второй период его развития  кончился;
плоды  римского созерцания,  определяющий и идеализирующий взгляд на русское
общество,    теория    безграничного    самосовершенствования,    поражающая
художническую производительность  в самом  источнике, и,  наконец, понимание
себя, как орудия в руках  предопределения, и  мучительные догадки о видах  и
целях его  в  отношении к себе -- все это окончательно воспиталось и созрело
среди   этих   четырехлетних   беспрерывных    разъездов,   перемешанных   с
остановками...  Покажем здесь  степени  этого  развития,  сколько  позволяют
пределы и цель нашей статьи, и воротимся снова к воспоминаниям.
     Во второй  половине 1842 и  в  начале 1843 мысль  Гоголя еще  далеко не
достигла   последних  пределов  того  пути,   по  которому  устремилась.  Он
занимается  изданием  своих "Сочинений", начатом в Петербурге,  и  входит  в
мельчайшие подробности касательно  этого дела. Распределение статей, условия
с  книгопродавцами,   время   выпуска,  выгоды,  каких  можно   ожидать   от
предприятия,  и, наконец,  употребление  будущих  сумм  --  все  взвешено  и
обсуждено  им с необычайною аккуратностью: он занят жизнию  весьма серьезно.
Почта  за  почтою  присылает  Гоголь  издателю своему перемены,  дополнения,
прибавки к разным статьям. Так прислано  было  окончание "Игроков" и  велено
было включить  фразу в речь Утешительного,  после слов: "На, немец,  возьми,
съешь свою семерку":  "Руте, решительное руте; просто карта  -- фоска". "Эту
фразу, -- прибавляет Гоголь, -- включи непременно -- она настоящая армейская
и в  своем роде не без  достоинства". Вероятно,  он  и услыхал ее где-нибудь
тогда  же.  Так  точно,  усилив  еще  выразительность  монолога   Кочкарева,
начинающегося словами:  "Да что ж за беда? Ведь иным плевали несколько раз",
Гоголь   предписывает  озаглавить  комедию   следующим  образом:  "Женитьба,
совершенно  невероятное  событие,  в  двух действиях".  Затем  присылает  он
подробное  описание  немой  сцены, которая  должна  быть приложена  к  концу
"Ревизора" и выполнение которой он хочет  сделать  обязательной для актеров.
Общий характер всех  этих перемен  и  сила самой  критической способности  в
Гоголе весьма  хорошо  выражаются  следующим отрывком из его  письма к Н. Я.
Прокоповичу:  "Гастейн. Июля 27/15 (1842). Я к тебе еще не посылаю остальных
двух лоскутков, потому что многое нужно переправить, особливо в "Театральном
разъезде после представления новой пиесы". Она написана сгоряча, скоро после
представления "Ревизора", и потому немножко нескромна в  отношении к автору.
Ее нужно сделать несколько идеальней, то есть, чтобы ее применить можно было
ко  всякой пиесе, задирающей общественные злоупотребления, а  потому я прошу
тебя не намекать и не выдавать ее, как написанную по случаю "Ревизора".
     При  корректуре  второго  тома   прошу   тебя  действовать  как   можно
самоуправней и полновластней:  в  "Тарасе Бульбе"  много  есть  погрешностей
писца.  Он  часто любит  букву и; где  она  не  у  места, там  ее выбрось; в
двух-трех местах  я  заметил плохую  грамматику и  почти  отсутствие смысла.
Пожалуйста,  поправь везде с такою же свободою, как ты переправляешь тетради
своих  учеников.  Если  где  частое  повторение  одного и  того  же  оборота
периодов, дай им другой, и никак  не сомневайся  и не  задумывайся, будет ли
хорошо, -- все будет хорошо.  Да  вот что самое главное:  в  нынешнем списке
слово: "слышу",  произнесенное Тарасом пред  казнью Остапа, заменено словом:
"чую". Нужно оставить по-прежнему, то есть "Батька, где ты?  Слышишь ли это?
-- Слышу".  Я упустил из  виду, что к  этому слову уже  привыкли читатели  и
потому  будут  недовольны переменою,  хотя  бы  она была и лучше".  Так  еще
заботится Гоголь о себе, как о писателе, и презрения  ко всей своей  прошлой
литературной деятельности нет еще тут и признаков.
     Совсем  другое  является  с  половины   1843...  Прежде  всего  следует
заметить,  что  выпуск второй части "Мертвых  душ"  откладывается  тогда  на
неопределенное  время. Нам уже  почти  несомненно известно  теперь, что  эта
вторая  часть  в первоначальном очерке была у  него  готова около  1842 года
(есть слухи, будто она даже переписывалась в Москве  в самое время печатания
первой части  романа  213).  Вероятно, и  тогда  она  уже  носила
определяющий и идеализирующий характер. Гоголь не скрывал как этого свойства
нового произведения, так и относительной близости его появления.  Он писал в
1842,  что  едет  в  Иерусалим,  как  толы с довершит  свое  произведение, и
несколько раз  повторяет эту  мысль, намекая и на  скорое  исполнение плана:
"Только по совершенном окончании труда моего могу я предпринять этот путь...
Окончание  труда  моего  пред  путешествием  моим  так  необходимо мне,  как
необходима душевная исповедь пред святым причащением" *. Но с  половины 1843
все  изменяется:  путешествие  в  Иерусалим  уже   становится  не  признаком
окончания   романа,   а  представляется  как   необходимое  условие   самого
творчества,  как  поощрение и  возбуждение его. Вместе с  тем роман уходит в
даль,  в  глубь и  тень, а на первый план  выступает  нравственное  развитие
автора. В течение недолгого  срока оно достигает такой  степени,  по  мнению
Гоголя,  что  сочинение уже не может равняться с ним и стоит неизмеримо ниже
мысли творца своего. Николай Васильевич начинает молить  бога  дать ему силы
поднять произведение свое на высоту тех откровений, какие  уже получила душа
его. В половине 1843 друзья Гоголя извещаются письменно об  изменившихся его
намерениях касательно второго тома "Мертвых душ" и об устранении всех надежд
на скорое  его  появление.  Н.  Я.  Прокопович  тоже  получает  своего  рода
предостережение. Пользуясь невинной его заметкой о нетерпении публики видеть
продолжение романа,  Гоголь отправляет ему следующее строгое и торжественное
письмо, как все его письма, заключавшие намеки на видоизменения романа.
     * Письмо к Шереметьевой 214.

     "Мюнхен.  Мая  28 (1843).  Твое  письмо  меня еще более  удивило,  чем,
вероятно, удивило  мое тебя. Откуда  и кто  распускает всякие слухи обо мне?
Говорил  ли я когда-нибудь  тебе, что буду сам  летом  в Петербурге? или что
буду печатать второй том в  этом году? и что значат твои слова: не хочу тебя
обижать подозрением  в лености до такой степени,  что будто ты не приготовил
второго тома  "Мертвых душ"  к  печати?  Точно "Мертвые души"  блин, который
можно испечь. Загляни в жизнеописание сколько-нибудь  знаменитого автора или
даже хотя замечательного: что ему стоила большая обдуманная вещь, которой он
отдал  всего себя, и сколько  времени  заняла? -- Всю  жизнь,  ни больше, ни
меньше. Где ж ты видел, чтобы произведший эпопею произвел, сверх того, пять,
шесть других?  Стыдно  тебе  быть  таким ребенком и не знать этого! От  меня
менее  всего  можно  требовать скорости тому, кто сколько-нибудь меня знает,
во-первых уже  потому,  что  я терпеливее, склонен к строгому  обдумыванию и
притом  еще   во  многом  терплю  всякие  помешатель<ства>  от  всяких
болезненных припадков. "Мертвые души" не  только не приготовлен второй том к
печати, но даже и  не написан, и раньше двух лет (если только мои силы будут
постоянно свежи в это время)  не может выдти в свет. А что  публика желает и
требует второго тома -- это не резон; публика может быть умна и справедлива,
когда имеет  уже в руках, что надобно  рассудить и (над чем) поумничать; а в
желаниях публика всегда дура, потому  что руководствуется  только мгновенною
минутною потребностью. Да и  почему знает  она, что  такое  будет  во втором
томе? Может быть, то, о чем даже ей не следует и знать и читать в теперешнюю
минуту, и ни я, ни она не готовы для второго тома".
     Так, после  зимы в Ницце, все обращается для Гоголя в вопрос, начиная с
его  авторской   деятельности.   Содержание  нашего   отрывка,  несмотря  на
презрительный и горделивый тон его, все еще держится предметов общественного
и  литературного свойства,  но в письмах к  московским друзьям  Гоголь  весь
отдается мистическому  направлению  и  в нем почерпает доводы для временного
прекращения и  изменения своей деятельности как писателя. С этой поры  также
начинает выказываться та наклонность к упрекам и выговорам, которая отличала
потом все  его сношения  с людьми близкими и. дальними. Высшее  нравственное
состояние, до которого он достиг, по его мнению, дозволяло и узаконяло голый
упрек:  Николай Васильевич  потерял  даже и представление о  его  житейском,
оскорбляющем  свойстве.   Рядом  с  этим   встречается,   однакоже,   весьма
трогательная  и  благородная черта характера в Гоголе. Как только раздавался
голос  живого человека, отозвавшегося на его  удары, как только  достигал до
него   вопль   затронутой   души,   Гоголь  вдруг   падал  с   высоты  всего
предполагаемого своего развития, предавался глубочайшему раскаянию, старался
загладить  или  изменить  смысл  неосторожного выражения,  и  при  этом  все
казалось  ему хорошо -- нежное, ласкающее слово, одобрение, подымающее силы,
мольба и лесть... Так действует он постоянно в течение четырех последних лет
пребывания за границей со всеми друзьями своими.
     К той же последней половине 1843 относим мы первое уничтожение рукописи
"Мертвых душ" из трех,  какому она подверглась. Если нельзя с достоверностию
говорить о совершенном  истреблении  рукописи второго  тома в это время, то,
кажется,  можно  допустить   предположение  о   совершенной  переделке  его,
равняющейся уничтожению. Так, по крайней мере, можно заключить из всех писем
Гоголя и особенно из письма  к В. А. Жуковскому от 2 декабря 1843: роман, за
которым уже около трех  лет  работал  автор, представляет  в  эту  эпоху, по
собственному его  признанию, один первоначальный  хаос: это груд, только что
зарождающийся. Вот слова самого Гоголя:
     "Я продолжаю работать, то есть набрасывать  на бумагу хаос, из которого
должно   произойти  создание  "Мертвых  душ".   Труд  и   терпение,  и  даже
приневоливание себя, награждают меня много. Такие открываются тайны, которых
не слышала  дотоле душа, и многое в мире становится  после этого труда ясно.
Поупражняясь  хотя  немного в науке создания, становишься в  несколько  крат
доступнее к  прозрению  великих тайн  божьего создания, и  видишь,  что  чем
дальше уйдет  и углубится  во что-либо человек  -- кончит все  тем же: одною
полною и благодарною молитвою".
     В смысле  этих слов  ошибиться, кажется, нельзя: набрасывание хаоса, из
которого должно произойти создание "Мертвых душ", не может  относиться  ни к
продолжению поэмы, ни к  отделке какой-либо  части ее. Не  о постепенности в
творчестве или обыкновенном ходе его говорит это место, а о новой творческой
материи,  из которой  начинают  отделяться части  создания  по  органическим
законам,  сходным  с  законами мироздания