тери  большие  везде,  да  Корнилин видел  и  сам, как танки крутились  на
окопчиках,  догоняли  и давили выскакивавших  из них пехотинцев. Не  в силах
изменить ход боя или хоть как-то повлиять на него, Корнилин то и дело кричал
в трубку, чтобы остановили два танка, прорвавшихся на левом фланге, отсекали
пехоту, не  давали ей подняться.  Но его команды или не  выполнялись, потому
что их было невозможно или некому выполнять, или просто не воспринимались.
     Почувствовав  невероятную усталость,  Корнилин взглянул  на часы:  "Еще
только пятнадцать минут боя?"
     Справа  через окопчик прошел танк  и,  набирая  скорость, устремился на
орудие, стоявшее к нему  боком. Корнилин видел, как расчет  развернул орудие
градусов на тридцать, как первым же снарядом зажег танк метров со ста, как с
другого  танка выстрелили из пушки поднялся столб земли с дымом слева, потом
справа...
     - Лейтенант! - закричал Корнилин, не понимая, что вряд ли его услышат в
таком грохоте. - Ты в вилку попал! Ложись!
     Но лейтенант,  чуть  пригнувшись,  скомандовал "Огонь!" и через секунду
исчез в разрыве. "Ужас! Неужели так бывает!" - оцепенел Корнилин.
     В окопчик  к нему  кто-то спрыгнул. Корнилин быстро  оглянулся -  майор
Фроленков.
     - Где комбат?
     -  Капитан  Лебедев  ранен,  я  за  него,  -   доложил  оторопевший  от
неожиданной встречи с командиром полка Корнилин.
     Майор  Фроленков,  мужчина подвижный и шумный, одним своим  появлением,
как показалось Корнилину, разрядил обстановку.
     - Ну что: артиллерия работает прекрасно,  цели искать не надо.  Сколько
горит? А, и потом сосчитаем! Никто не прорвался? Справа и слева им не обойти
-  лес и  овраг.  Пехота  держится... Потери  в  любом  бою,  главное - дело
сделать! Связь со всеми ротами есть?
     - Сейчас только со второй. Рвется то и дело, товарищ майор.
     - Это  бывает,  -  и,  махнув адъютанту  рукой, чтобы следовал за  ним,
Фроленков  ловко вылез из  окопчика  и побежал  на левый фланг  батальона, в
первую роту. Там, на  исполосованном гусеницами  поле,  стоял и густо  дымил
легкий  танк,  разваливший  до  этого не один  окопчик и все же  подожженный
кем-то из пехотинцев. Метрах в ста  от него стояли еще два немецких  танки и
стреляли   с  места,   перепахивая   почти  в  упор  неглубокие  окопчики  с
согнувшимися в них в три погибели оглушенными пехотинцами.
     Из-за танков постреливали автоматчики, не давая бойцам поднять головы.
     Фроленков, обойдя окопчики на фланге, вскоре вернулся к Корнилину.


     - Нет, пожалуй, не поднять. Пока танки не сожжем, не поднять пехоту.
     "А какой смысл ее вообще поднимать?" - устало подумал Корнилин.
     Но майор Фроленков уже бежал к  артиллеристам, стоявшим чуть сзади. Там
оставались  всего  три  орудия,  но  стреляли  они  безостановочно,  поэтому
казалось, что их здесь целая батарея.
     Фроленков узнал  в  быстро  ходившем  от  орудия  к  орудию  полковника
Смолина, командира 278-го легкоартиллерийского полка.
     - Ребята! Аккуратней стреляйте!  Стреляете  слишком много, к вечеру без
снарядов останемся!
     Полковника не слушали, да и не  видели в горячке боя, орудия  методично
выплевывали снаряд за снарядом, и расчеты работали, как заведенные.
     -  Товарищ полковник! - козырнул майор Фроленков. - Надо бы вот  те два
танка подбить, на правом фланге. Я потом пехоту  подниму. Ударим во фланг, и
они все здесь побегут, как миленькие.
     Смолин выслушал, кивнул, сам пошел к орудию, и Фроленков увидел, как он
что-то объясняет наводчику.
     Прогнать эти танки не удалось, но, постреляв с полчаса, они и сами ушли
из боя, а за ними откатились и автоматчики.
     Лейтенант Корнилин, чувствуя, как постепенно отходит от грохота голова,
и  все еще не веря, что они удержались, начал  внимательно осматривать  поле
только что закончившегося  боя. Медленно  водя  биноклем  слева  направо, он
считал танки, стоявшие и дымившие на всю глубину  поля. "Тринадцать, неужели
столько подбили?"  -  не верил он, пересчитывая их еще  раз. Потом  Корнилин
заметил, как вышедшие из боя танки, выстраиваясь в  походную колонну, начали
вытягиваться  куда-то еще  левее,  на соседа.  Танков было  много, не  менее
сорока,  но проходили они  уже в зоне недосягаемости артиллерии, забирая все
больше влево.

     Ближе  к   вечеру  13  июля  полковник  Гришин,  переговорив  со  своим
начальником штаба Ямановым, убедился, что нигде  в полосе его  дивизии немцы
не  прошли, хотя щели в ее обороне и были. Звуки боя  раздавались севернее и
южнее, но вечером гул танковых моторов и приглушенные  выстрелы стали слышны
и в  тылу дивизии. Связи  с соседом  слева  не  было часов с четырех,  сосед
справа отошел еще раньше. Посланные  на фланги делегаты связи вернулись ни с
чем  - никого,  ни своих  войск, ни  противника  нет. Но  хорошо слышен  шум
моторов, удаляющийся на Пропойск. Прервалась связь и со штабом 20-го корпуса
генерала Еремина.
     К вечеру полковник  Гришин переехал на командный пункт  полка Малинова.
Вот уже несколько часов он не знал, что делать дальше. Сначала ждал известий
от делегатов  связи, посланных к соседям, и связи со штабом  корпуса, потом,
когда  понял,  что  дивизию  обошли  с  флангов,  приказал  выводить из  боя
забравшиеся далеко вперед подразделения  батальона майора  Московского. Было
ясно, что поставленную задачу  -  сбросить противника  в Днепр  - дивизия не
выполнила, и теперь, в  создавшейся сложной обстановке, не  выполнит. Гришин
успокаивал себя,  что, по  крайней  мере,  не  пропустил противника на своем
участке, задержал на полдня, если не больше.
     Услышав, как недалеко от блиндажа завели трактор-тягач, Гришин выскочил
с пистолетом:
     - Стоять! А ну - глуши! Куда собрались?
     Чувство неизвестности,  очевидно, передалось и бойцам, кто-то готовился
к отступлению.
     - Лейтенант! - крикнул Гришин пробегавшему неподалеку командиру.
     - Лейтенант Степанцев! - козырнул тот.
     -  Знаете,  где  батальон  Московского?  Поторопите  его, чтобы быстрее
возвращался на исходный.
     Степанцев краем глаза увидел  в блиндаже полковника Малинова.  Его вид,
уныло облокотившегося на стол, словно говорил: "Вот влипли...".
     Степанцев   побежал  исполнять  приказание,  но  метров   через  триста
навстречу ему попалась группа командиров, посланная за батальоном раньше. За
ними нестройной колонной брели бойцы.
     Один из них, из первых рядов, вышел к Степанцеву:
     - Товарищ лейтенант, где санчасть?
     У бойца, показалось, оторван  подбородок - лицо и гимнастерка до самого
пояса в крови. Степанцев невольно содрогнулся:  "Неужели живой останется?" -
и махнул рукой в направлении санчасти.

     Замполит  полка  батальонный  комиссар   Петр  Васильчиков,  весь  день
пробывший в  боевых порядках  батальонов и несколько  раз лично  поднимавший
бойцов в контратаки, думал,  что должен бы устать за этот день -  ни разу не
присел, но в теле чувствовалась легкость, какая бывает, когда человек делает
любимую работу. Вспомнив, что он не побывал в санчасти, Васильчиков поспешил
туда.  Несколько палаток под соснами было  окружено по меньшей мере десятком
повозок с ранеными. Васильчиков подошел к медику, делавшему перевязку плеча.
     - Как тут  у  вас  дела,  Елисеев?  -  спросил  Васильчиков, узнавая  в
черноглазом молодом медике начальника аптеки полка. - Как вели себя раненые?
     Елисеев закончил перевязку и отправил раненого к повозке.
     - Первые раненые стали поступать примерно через час после начала боя, -
стал рассказывать Елисеев. -  Ранения  были в  основном  пулевые, в грудь, в
конечности, средней тяжести. И, что интересно,  никто даже не  стонет, когда
перевязываешь. Все были очень возбуждены  боем. Один то и дело повторял: "Я,
кажется, двоих-троих уложил", - другой стрелял,  говорит, по пулеметчику, но
не  знаю, попал  ли,  обидно.  Большинство раненых  из  приписного  состава,
кадровых мало. Я ведь их всех в лицо знаю. Было несколько случаев, что после
перевязки уходили в свои роты.
     Васильчиков, оглядывая повозки с  ранеными, мысленно считал, сколько их
здесь. Если пятнадцать повозок, на каждой в среднем по четыре человека...
     Елисеев поймал его взгляд.
     -  Часть  уже  отправили,  товарищ  комиссар,  тяжелораненых,  двадцать
человек.  Автобусом вывезли, еще днем. Да в палатках  много лежат,  не знаю,
сколько, доктор Меркурьев обрабатывает, - Елисеев хотел сказать, что за день
через санроту полка прошло более ста пятидесяти человек, но подумал, что эта
цифра может быть неправильно истолкованной, и промолчал.
     -  Товарищ  комиссар,  -  подбежал  к  Васильчикову  старший  лейтенант
Меркулов. - Ищу вас везде.
     - Что случилось? - Васильчиков отошел от Елисеева.
     - Вот какое дело,  - неуверенно  начал  Меркулов. -  Бойцы  расстреляли
своего командира взвода. Может быть, помните - младший лейтенант Лавренюк.
     - Из новеньких, кажется? А за что и как?
     - Да когда три часа назад  загудело в тылу, к Пропойску, он собрал свой
взвод,  объявил,  что наш  полк  разбит  - вот  ведь  подлец!  Они,  мол,  в
окружении,  можно разбегаться.  Ну, бойцы,  не долго  думая, его  к сосне  и
поставили. Потом пришли ко мне и рассказали.
     - И правильно сделали! Плохо, конечно, что самосуд, это они сгоряча, но
в целом правильно поступили. Значит, люди не считают,  что  их  полк разбит.
Настроение у них боевое, хотя и в окружении, не  поддались паникеру. Значит,
верят нам. Ну, а что нашелся на полк один трус и подлец - что ж поделаешь: в
семье не без урода.
     К  сожалению,  это было  не единственное ЧП  в полку. В  начале  боя  к
гитлеровцам в  полном  составе перебежала стрелковая рота первого батальона,
полностью  укомплектованная  немцами  Поволжья. Перестреляли  своих  русских
командиров взводов, командира роты лейтенанта Устинова и - с белыми платками
на штыках -  к противнику. Васильчиков вспомнил, сколько раз он требовал  от
командира полка Малинова расформировать эту национальную роту, но всякий раз
получал  отказ.  Эта рота,  как нарочно,  оказалась лучшим хором в  дивизии:
песни о  товарище Сталине  пели лучше  всех. "Куда смотрел особый  отдел?" -
мысленно  ругался Васильчиков. И  вспомнил,  что  еще до отправки  на  фронт
особый  отдел  и трибунал дивизии, с  легкостью и  не  особенно  разбираясь,
приговорили к расстрелу  двоих только что мобилизованных  молодых баптистов,
отказавшихся  брать  в руки оружие, и  лейтенанта,  на сутки  опоздавшего из
отпуска.
     Было  в  полку еще одно  ЧП:  в батарее Терещенко двое  бойцов,  Сало и
Парцайло, призывники из Западной Украины, служившие раньше в польской армии,
ушли, воткнув винтовки  в землю. Даже  записки  оставили,  что воюйте,  мол,
москали, сами.
     К Васильчикову подошел адъютант командира полка.
     - Товарищ батальонный комиссар, и вас  тоже, товарищ старший лейтенант,
срочно к командиру полка.
     К  вечеру удалось установить связь со  штабом корпуса, и генерал Еремин
вызвал командиров дивизий на совещание.
     Полковник Гришин  взял  с собой  Малинова, Васильчикова  и Меркулова. В
назначенное место - лесная деревушка в ближнем тылу дивизии Гришина - должны
были приехать полковники Кузьмин, Смолин и Корниенко.
     Перед   самым  отъездом  на   совещание  у  машины   Гришина   спешился
прискакавший на коне посыльный:
     - Товарищ полковник, майор Фроленков ранен!
     - Как ранен? Когда успел? - сердито спросил Гришин. С Фроленковым он не
далее как полчаса назад говорил по телефону.
     - Да тут вот какое дело...
     - Короче!
     -  В  расположение   первого  батальона,  вернее  в  стык  батальона  и
подразделений  полковника Малинова  заехал  немец  на  машине,  -  рассказал
посыльный. - Охрану его перебили, но в стычке майора Фроленкова и ранило.
     - Без него не обошлось бы, конечно, - рассердился Гришин.
     - Немца взяли, его  портфель с документами забрали  разведчики из полка
Малинова.
     - Кто он по званию?
     - Наверное, полковник. Но другие говорили, что, может быть, генерал. Не
научились еще их по званиям различать, товарищ полковник.
     - Хорошо, - смягчился Гришин.  - Езжайте  назад и передайте мой  устный
приказ  батальонному  комиссару  Михееву  вступить  в  командование  полком.
Пленного доставить на КП дивизии, я буду там.

     В штабном автобусе командира 20-го стрелкового корпуса генерала  Сергея
Еремина  всем собравшимся  не  хватило места, поэтому  он,  приказав  охране
никого  больше  не  впускать  - командиры  дивизий,  замполиты  и начальники
артиллерии были в сборе, - начал совещание.
     Стараясь  выдерживать  деловой  и  спокойный тон, хотя  настроение было
отвратительным,   генерал   Еремин  задавал  вопросы  командирам  дивизий  и
выслушивал ответы, все более мрачнея и хмурясь. Он  слушал и размышлял,  что
же предпринять дальше, потому  что обстановка оказалась гораздо тяжелее, чем
он думал сначала, да и сил в корпусе оставалось меньше, чем он предполагал.
     Все три его  дивизии понесли серьезные потери. Особенно тяжелые - 160-я
дивизия Скугарева, до двух третей состава. Да к тому же и прибыла дивизия на
фронт не  полностью. Примерно  так же было и у генерала Бирюзова.  У  него к
тому  же почти  не  осталось  артиллерии.  У Гришина  положение  лучше:  оба
артполка в сохранности, потери, по сравнению с другими дивизиями, умеренные.
Но так  пока  и не  прибыли два батальона  и по одному дивизиону  от каждого
артполка. Фактически в корпусе сил  сейчас не больше, чем в одной нормальной
дивизии.  Части  разбросаны на большом  пространстве, со многими из  них нет
устойчивой  связи,  нет  ее  и  со  штабом  армии. Не знал генерал  Еремин и
обстановки в масштабе армии. Впрочем, и у себя в  корпусе ему  далеко не все
было ясно. По неподтвержденным  данным, противник крупными  танковыми силами
выходит  к  Пропойску, имелись данные, что немцы  заняли  и Чаусы.  То  есть
корпус фактически находится в полуокружении. Но Могилев держался прочно, эти
сведения были точными.
     Заслушав  доклады  командиров  дивизий, генерал  Еремин предложил  всем
высказаться  по планам  предстоящих действий. Все  единодушно  склонялись  к
тому,  что выполнять ранее поставленную задачу - выйти  на Днепр  к Быхову -
бессмысленно.  И  принимать  решение  на отход было тяжело.  Генерал  Еремин
подождал, пока командиры дивизий выскажутся, потом твердо положил  ладонь на
карту:
     - Слушайте боевой приказ. Первое: разобраться в обстановке  на участках
своих  дивизий,  разыскать все части, установить с ними связь, привести их в
порядок. Продумать  для  каждой маршрут отхода  по  рубежам. Второе:  корпус
отходит  на восток районом южнее Чаус и выходит на Варшавское шоссе севернее
Пропойска. Давайте наметим маршруты дивизий.
     Все склонились к карте и генерал Еремин показал каждому комдиву маршрут
выхода его дивизии до района сосредоточения севернее Пропойска.
     -  Третье, -  продолжал он, -  Двигаться только  ночами.  Беречь  силы,
крупных  боев избегать.  Время  перехода  -  пять  дней.  То есть  -  к утру
девятнадцатого быть в районе сосредоточения - лес южнее  Ходоров. Я со своим
штабом буду в дивизии Скугарева.
     И, помолчав, немного, добавил:
     - Все, товарищи. Все свободны, прошу отбыть к своим дивизиям.
     Полковник Гришин, получив свой маршрут, а он был в центре корпуса, пока
генерал ставил задачу полковнику Скугареву, прикидывал по карте, как удобнее
выводить  свои  части. В  общем,  трудностей  по сбору  дивизии  в кулак  не
предвиделось,  все  полки  были  под  рукой,  не  считая   одного  батальона
фроленковского  полка.  Прикинул  по   карте  -  получалось,  учитывая,  что
двигаться приходилось  не  по прямой, а  дугой,  около  60 километров. "Пять
дней, даже  много, - подумал полковник Гришин, - складывая свою  карту, - Не
торопит, надеется,  что,  возможно,  придется  возвращаться, если обстановка
вдруг изменится за это время. Разумно".

     Поздним вечером политрук роты Андрей Александров составлял  свое первое
боевое донесение. Изредка включая  фонарик, потому что от усталости писалось
с трудом,  Андрей  морщил лоб,  вспоминая  подробности  первого боя. Все три
отбитых  атаки  немцев слились  в  одну, хорошо помнил только  их  последнюю
контратаку, уже  под вечер. Андрей,  как  ни старался в ходе боя  запоминать
отличившихся бойцов,  скоро многое перепутал в памяти,  да и  забыл, так как
днем писать было некогда.  "Кто  же  убил  в первой  атаке сразу трех немцев
подряд?  Кажется,  Митрофанов.  Пулеметчик  Сафонов отлично  действовал,  не
меньше  двух  десятков  уложил".  Вспоминая  пофамильно  бойцов  своей роты,
Александров  почти за каждым припоминал и  какое-нибудь отличие.  Один  убил
четверых   гитлеровцев,  другой  заколол  немца   штыком.  Кого-то  выделить
особенно?
     После "шапки"  политдонесения  Александров написал: "Особо отличившихся
определить  или   выделить  невозможно.   Бойцы   и  командиры   как   один,
по-богатырски, как подобает людям Сталинской  эпохи,  сражались  с проклятым
врагом.  Все  до  одного,  кто  участвовал  в  бою,  заслуживают  не  только
поощрения,  но  и  правительственных наград".  Андрей,  подумав еще немного,
добавил: "Фактов  трусости,  паникерства - не  было".  Расписался и, услышав
голос старшего политрука Коваленко, агитатора полка, пошел к нему.
     - Александров? К замполиту.
     Замполит 624-го  стрелкового полка, а  теперь  и  его  командир  Максим
Никифорович Михеев, мрачного вида мужчина с тяжелым взглядом серых маленьких
глаз, сидел у  себя в блиндаже  и тоже  писал политдонесение,  в  политотдел
дивизии.
     -   Андрей?   Готово?  Ну-ка,  покажи,  -   углубился   он  в  поданный
Александровым лист бумаги.
     - Маловато написал. Сам-то сколько немцев убил?
     - Семь.
     - Из винтовки? Даешь... - недоверчиво протянул  Михеев, думая, что надо
бы вставить в  политдонесение и строчку про Александрова:  парень  несколько
раз поднимал  роту в  контратаку и  вообще действовал добросовестно. В полку
многие комсомольцы  знали  Александрова, как  секретаря Арзамасского райкома
комсомола.
     Михеев  задумался,  а   потом  медленным  угловатым  почерком  дописал:
"Парторг полка Тарасов с небольшой группой  бойцов уничтожил  два пулеметных
расчета,  устроил  засаду  на  дороге и забросал  гранатами три автомашины с
пехотой противника". Оторвал уставшие глаза от бумаги, подумал еще немного и
написал   про   Александрова,  потом,  долго  вспоминая   фамилию,  добавил:
"Лейтенант Новиков,  командир минвзвода,  когда все расчеты вышли  из строя,
один вел  огонь из  двух минометов, перебегая от одного к другому.  Заставил
залечь перешедший в атаку немецкий батальон, а потом обратил его в бегство".
"Могут не  поверить, -  подумал Михеев, - чтобы один человек  и  отбил атаку
батальона".   Но  решил   оставить   все,   как   есть.  "Написать  еще  про
артиллеристов,   действовали  отлично,  дерзко,   чувствуется  выучка".   И,
вспомнив, что погиб начальник артиллерии  полка  старший лейтенант Мозговой,
отличный и смелый  парень, вздохнул и задумался:  "Потери, потери... Слишком
много для первого дня. Козлова нет, Лебедева нет,  Фроленков выбыл, и хорошо
еще,  если довезут до госпиталя и на немцев  не  наткнется... Командиров рот
убило троих. Третий батальон вообще с концами...".

     Лейтенант Лукьян Корнилин, обойдя роты своего батальона и лично  собрав
все  сведения для составления боевого  донесения,  сидел,  не  зная, с  чего
начинать писать. Никак не укладывалось в голове, что потери за один день боя
составили 60 процентов. Собственными глазами  видел он 13 подбитых  немецких
танков, несколько автомашин, трупы гитлеровцев, которых, по  данным  ротных,
набиралось около сотни, но чувство тяжести от своих потерь не проходило.
     - Товарищ  лейтенант, - вывел его из  оцепенения  голос. Корнилин узнал
лейтенанта Дзешковича, коман