ом 13 декабря  немцы
начали отход с Красивой Мечи, а под вечер полковник  Гришин узнал, что части
их 3-й армии взяли Ефремов и там разгромлен полк гитлеровцев.
     Теперь  штаб дивизии едва  поспевал за  наступающими полками. Людей  не
надо было подгонять: лучшей агитацией было то, что они видели в деревнях.
     Лейтенант  Вольхин,  когда ему попадались  газеты, и он  читал их, если
было  время, своим бойцам, верил и не  верил, что  фашисты способны на такие
зверства. Иной раз  он поражался:  как  только бумага терпит описание  такой
жестокости, как люди еще могут спокойно рассказывать о них.
     Особенно потрясли его описания зверств гитлеровцев во Львове и в Киеве.
О насилиях над девушками он вообще  не  мог читать спокойно, хотелось идти и
убивать,  убивать этих скотов, пришедших на  нашу  землю.  Все эти факты,  о
которых  он  читал  в  газетах, казались  все  же такими  далекими, иной раз
думалось, что авторы статей в  пропагандистских целях  и сгущают краски - ну
не  могут  же люди вытворять  такое с  людьми! И во время отступления,  и  в
обороне  ему как-то не приходилось лично  видеть случаи зверств фашистов, он
думал,  что  фронтовые  немцы воюют без этого, а  истребляют мирных  жителей
эсэсовцы.  Но  когда они  пошли в наступление, с  первого же  дня  им  стали
попадаться  растерзанные тела  мирных жителей  -  дети, старики, женщины. Ум
отказывался  понимать и глаза верить, что такое могли сделать люди: колодец,
доверху  набитый  мертвыми детьми,  голые  растерзанные  девушки,  замерзшие
насмерть в  снегу, виселицы. От  деревень оставались одни печные  трубы. Все
чаще в них не было ни одной живой души. Поэтому в его роте не было ни одного
пленного,  ни  в  первый  день  наступления,  ни  в  другие.  За  все  время
наступления они взяли  одного  пленного, да и  его пожалели лишь потому, что
этот семнадцатилетний австриец дрожал одновременно от  страха  и от холода и
непрерывно и громко кричал: "Сталин! Сталин!"
     Ненависть сжигала души, заменяла хлеб, тепло и патроны, и Вольхин, если
раньше  и приходилось испытывать чувство страха, в первые же дни наступления
забыл о нем. А чувства ненависти и  жажда мести были такими, что иной раз он
думал: не сможет теперь смеяться и любить, как прежде.
     Через  трое суток наступления в его роте остались двадцать человек.  Из
старых, выехавших с ними на фронт, остались всего двое - сержанты  Фролов  и
Жигулин. Знал  он,  что  и в полку людей со  всеми  ездовыми,  связистами  и
штабными немногим  более  четырехсот в общей сложности,  и фактически они не
полк, а батальон.
     Как-то  на  привале  он  услышал от капитана  Шапошникова,  что дивизия
наступает по фронту в двадцать километров.
     -  А  сколько  же  нас сейчас  в  дивизии, товарищ  капитан?  - спросил
Вольхин.
     - Меньше трех тысяч. И на пополнение в ближайшее время никакой надежды.
Потому  днем теперь и не наступаем. Это соседи, уральцы да сибиряки, могут и
днем воевать, а для нас это теперь слишком большая роскошь.
     - Так мы же за ночь соседей все равно догоняем, - сказал Вольхин.
     - А бывает, что перегоняем, - добавил Шапошников.

     После  гибели  Очерванюка Вольхин вел роту без политрука. Смерть его он
переживал, как личную потерю. Большим уроном это было и для всей роты.
     Анатолий  Очерванюк так умело поставил в роте политработу, что Вольхину
многие  завидовали. Очень  общительный,  Очерванюк  умел  так  поговорить  с
бойцами,  что настроение поднималось даже после тяжелого и неудачного боя. В
любую  минуту   его  можно  было   видеть  с  людьми.  То  короткая  беседа,
политинформация, есть  газеты -  читает сводки и статьи Эренбурга. Несколько
человек из  роты за это время подали  заявления в партию, и  тот факт, что у
людей в  такое  тяжелое  время была тяга  в  партию, было  показателем умело
поставленной политработы.
     А воевать становилось тяжелее с каждым днем просто физически. Отступая,
немцы сжигали деревни и размещаться на ночлег часто приходилось под открытым
небом, на морозе, в снегу, в лучшем случае в погребах, а то и у печных труб.
Отставали  кухни, горячая пища была один раз в  сутки, как  правило, к ночи,
когда спать хотелось  сильнее, чем есть. А гитлеровцы ни одной деревеньки не
отдавали без боя. Приходилось  их  выкуривать, выталкивать, и за все платить
кровью. Иной  раз  Вольхин ловил себя на мысли, что вперед они идут на одной
ненависти.

     Вечером 19 декабря  к  капитану  Шапошникову разведчики  привели  двоих
мальчишек. Они, перебивая друг друга, начали торопливо рассказывать:
     -  Дяденька  командир,  в   соседнем  селе  немцев  полно,  пьянствуют,
Рождество свое справляют... И часовых у них нет...
     - Как называется село?
     - Прудки. Там у нас совхоз "Власть труда".
     Шапошников достал  планшет с картой. Прудки были в стороне  от маршрута
полка, в полосе соседней дивизии.
     - Соблазнительно расправиться  с ними,  Александр  Васильевич, - сказал
ему Гогичайшвили, когда Шапошников доложил сведения юных разведчиков.
     -  Роты ушли  далеко вперед, пока заворачиваем,  потеряем  время,  -  с
сожалением сказал Шапошников.
     - Батарея у нас с собой, обоз, наконец, связисты, штабные. В разведку я
пойду сам, раз такое  дело, а вы все же заверните одну роту. Вольхин как раз
идет на правом фланге. И выводите всех на  исходный. Я вас встречу, - сказал
Гогичайшвили.
     К  двум  часам  ночи деревня  с немцами была обложена  с  трех  сторон.
Несмотря на  позднее  время  и  тридцатиградусный  мороз,  гитлеровцам  было
весело: из деревни доносились пьяные гортанные крики, звуки губных гармошек.
     - Их здесь  не меньше сотни! - сказал  Шапошникову  Гогичайшвили, лично
ходивший с  группой  бойцов в разведку. - Караулов нет, полная  беспечность.
Видимо, считают, что фронт где-то далеко впереди.
     - Так оно и есть, - ответил Шапошников. - Это мы опять от соседа справа
оторвались, а перед ним у немцев оборона была.
     - У тебя все готово?
     - Орудия расставил, люди ждут приказа.
     - Тогда  начинаем.  Учти, что гуляют они в  основном в школе,  в центре
села.
     Майор Гогичайшвили дал красную ракету и с трех сторон на село поднялись
редкие цепочки его бойцов. От  артиллерийских выстрелов, ударивших по старой
бревенчатой школе, немцы, и  без того  то и дело что-то пьяно выкрикивавшие,
заорали  еще  громче.  Гармоники  сразу смолкли, а  в  винтовочный  треск  и
пулеметные  очереди   вплелись  несколько  автоматов.  Артиллеристы  батареи
лейтенанта Беззубенко из  немецких же  орудий били прямой наводкой по окнам,
из которых  раздавались  редкие  ответные  выстрелы. Минут  через пятнадцать
немцы отстреливались только из школы.
     Капитан  Шапошников, быстро  обойдя своих людей, блокировавших немцев в
школе,  и  найдя  майора  Гогичайшвили,  стрелявшего  по  окнам  из  ручного
пулемета, лег на снег рядом с ним.
     - Обложили надежно, товарищ майор. Плохо, что эти две избы мешают, а то
разнесли бы их из орудий.  Да и  орудия,  как нарочно,  застряли в  сугробе,
никак не вытащат.
     -  Надо попробовать  без орудийной  стрельбы.  Спасти школу!  -  сказал
Гогичайшвили.  -  Опять  полезли!  -  Он  открыл  огонь  по  группе  немцев,
выпрыгнувших  из  окон.  Тела  их,  еле  видимые  в ночи,  распластались  на
темно-сером снегу.
     Несмотря на внезапность и  первый  успех, расправиться с блокированными
немцами   оказалось  не  так-то   просто.  Хмель  с   них  сошел  быстро,  и
сопротивление становилось все более организованным. Несколько раз гитлеровцы
пытались  контратаковать,   но   пулеметчики   метким  огнем  заставляли  их
возвращаться в здание.
     Только часа через  два на прямую наводку к школе удалось  выкатить  два
орудия.
     - Товарищ майор,  у нас все готово! - подошел  к Гогичайшвили  политрук
батареи Иванов.
     - Отставить! В здании  женщины и дети! - резко  сказал  он, - Слышите -
плачут. Надо что-то придумать...
     - А давайте сделаем вид, что поджигаем. Тогда, может  быть, и сдадутся,
- предложил Иванов.
     Несколько бойцов с охапками соломы подползли к торцу школы и зажгли ее,
но так, чтобы само здание не загорелось.
     - Эй, кто там! Женщины! - закричал Иванов, - Скажите немцам, что сейчас
всех вас сожжем, если они не сдадутся!
     В школе начался истошный бабий вой.
     - Да как же им, иродам, сказать!
     - Ну, растолкуйте как-нибудь!
     Уговоры  женщин  на  немцев  подействовали.  Да  они  и  сами,  видимо,
убедились. что  отсюда им не  вырваться. Через несколько минут в  окно вылез
немец с белой тряпкой и закричал:
     - Эй, рюс! Плэн! Плэн! Нихьт эршиссен!
     - Выходи без оружия!
     Человек  двадцать  немцев тенями вышли из дверей и с  поднятыми  руками
встали у стены. За ними вышли несколько женщин с плачущими от страха детьми.
     Шапошников   посмотрел  на  часы:   "Часов   пять  провозились!   Скоро
восемь...".
     Пленных обыскали, построили в колонну по два.
     -  Иванов,  где Беззубенко?  - Шапошников  окликнул политрука  батареи,
стоявшего в группе бойцов, смотревших на пленных.
     - Пошел остальные орудия вытаскивать.
     -  Эти два орудия поставьте на восточную окраину  деревни, и смотреть в
оба, не спать, - приказал Шапошников.
     Предупреждение Шапошникова оказалось  своевременным.  Не успели  повара
накормить людей, как прибежал наблюдатель и доложил, что к деревне с востока
идет колонна немцев.
     - Приготовиться к бою! - дал команду майор  Гогичайшвили.  - Пулеметы -
за мной!
     Шапошников  посмотрел  на колонну в  бинокль:  не  меньше  роты,  тянут
орудие. Несколько саней.
     Обойдя  занявших оборону  по окраине  деревни  своих людей,  Шапошников
заметил,  что  командир  полка опять лежит  за  пулеметом.  Сам он  залег  с
сержантом Петровым.
     - Сколько у тебя на сегодня, Михаил? - спросил его Шапошников. Петрова,
лучшего  пулеметчика  полка, он  хорошо  знал  и уважал  за  хладнокровие  и
мастерство.
     - Сегодня тринадцать, а  всего  - к  ста  подходит, - поправляя прицел,
ответил Петров.
     Майор Гогичайшвили дал длинную очередь по растянувшейся колонне, тут же
быстро защелкали выстрелы из винтовок, заработал и пулемет Петрова.
     Немцы,  не ожидавшие,  что  деревня занята противником и  попавшие  под
прицельный пулеметный огонь, частью сразу побежали  в ближний овраг у  леса,
частью  залегли.  Но  через   минуту-другую  и   эти,  сориентировавшись   в
обстановке, бросив орудие и обоз, поползли к оврагу.
     - Как бы их выкурить оттуда? - Гогичайшвили показал на овраг.
     - Местность открытая,  подождем. А если и уйдут оврагом, так перехватим
в другом месте.
     За  последние дни это был не  первый случай,  когда  полку  приходилось
вступать  в  бои  с  двигавшимися  параллельно  колоннами  противника.  Если
замечали это, то по обстановке, или вступали в  бой или спешили до ближайшей
деревни, занять  выгодные позиции. Поэтому Шапошников и был уверен, что  эту
рассеянную роту немцев они еще встретят.
     Лейтенант Тюкаев, ходивший с группой  бойцов  комендантского  взвода на
дорогу, где они обстреляли колонну противника, доложил Шапошнкову:
     -  Пятнадцать  убитых. Раненых  они,  видимо, все же  с  собой утащили.
Орудие исправно, опять Беззубенко разбогател.
     - Сколько всего получается за эти сутки?
     -  Считая  с  итогами  ночного  боя, то  восемьдесят  убитых,  двадцать
пленных. Наши потери - двое убитых, четверо раненых, - доложил Тюкаев.
     - А ты хорошо посчитал? - удивился Шапошников. Потери немцев показались
ему слишком большими по сравнению со своими.
     - Все точно, ровно  восемьдесят, никого не забыл, - с нарочитой  обидой
ответил Тюкаев.
     - Иди, пиши донесение.
     День был действительно на редкость удачным. Обычно  во  взятых деревнях
находили  всего по несколько трупов гитлеровцев, хотя повозиться приходилось
порядком, а  тут сразу сотню вывел из строя, да сколько должно быть раненых,
и  все это со своими минимальными потерями. "А мальчишки-то где? -  вспомнил
Шапошников. - Если бы не они, то и у нас не было бы такого успеха".
     - Алексей Дмитриевич, - окликнул он комиссара полка Наумова, - а где те
двое ребятишек, что нас на немцев навели?
     - Эх,  и  я не подумал их отблагодарить,  - расстроился  Наумов. -  Где
теперь их искать... Я и в лицо их не запомнил.
     - Я тоже в темноте не разглядел и даже имен не спросил, - с  огорчением
сказал Шапошников.

     Отдыхать  долго  не пришлось,  на  горизонте опять  показались дымы  от
горящих  деревень.   С   наступлением   сумерек  колонна  управления  полка,
спецподразделения  и  обозы  пошли  на запад, догонять  свои  роты,  связи с
которыми не было почти сутки.
     На следующий день в одной из отбитых  у противника  деревень  в  штаб к
Шапошникову  приехал  майор  Кустов.  Шапошников  не  видел   его  с  начала
наступления,  штаб дивизии  шел на переход сзади. Если уж  Кустов приехал  к
полк, то по важному делу, понял Шапошников.
     - Мороз какой! Продрог, как собака! Нет ли чего погреться?  - обметывая
валенки  от снега, спросил Кустов. - Как вы  устроились!  -  позавидовал он,
осматривая  избу.  -  Тепло, даже  стол есть. А  мы и спим, бывает, прямо  в
санях. Жгут, сволочи, все подчистую.
     - Неужели без охраны? - Шапошников посмотрел в окно.
     - Как же, на двух санях приехал, с пулеметом теперь не расстаюсь.
     Шапошников  знал, что Кустов под Ефремовом чуть не угодил в плен.  Ехал
на машине без  охраны, только с адъютантом  Гришина,  и  на  окраине  города
въехал в колонну немецких автомашин. Каким-то чудом ему тогда удалось  уйти.
Выручил пистолет и  быстрота реакции.  А адъютант,  лейтенант Серый, и шофер
попали  в  плен.  После этого случая  майор  Кустов в полки  ездил  только с
охраной.
     - Приказ командира  дивизии  привез. От этого места, - Кустов отчеркнул
на листе бумаги карандашом, - зачитать личному составу.
     "... Учесть, что перед фронтом дивизии действуют разбитые в боях  512-й
и  63-й  пехотные  полки, поэтому  только дерзкие  с  нашей стороны действия
приведут к полному  разгрому  противника.  При  наступлении не выжимать и не
отталкивать противника, а окружать и уничтожать его, не боясь за фланги".
     "Мы так именно и делаем", - подумал Шапошников.
     - Полковник Гришин просил передать всему личному составу благодарность,
а на  тебя  и  Гогичайшвили, скажу  по  секрету, наградной  подготовили,  на
Красное  Знамя. И шпалу вторую готовь, представление оформлено, -  улыбнулся
Кустов.
     Шапошников по его глазам и загадочной улыбке понял,  что  Кустов  хочет
рассказать что-то интересное.
     -  А у  нас-то  вчера  что было...  Вечером  заняли немецкие  блиндажи.
Впереди полки, никого не ждем, как  вдруг  кто-то  из связистов докладывает:
идет   колонна   с  востока,  и  танк  впереди.  Гришину  доложили,   к  бою
приготовились.  А было нас здесь всего человек тридцать.  И ночь,  мороз, ни
зги  не  видно. Танк этот  заехал на блиндаж, вылез из него немец, сняли его
быстренько. А тут и колонна подошла, точно - немцы, человек пятьдесят, к бою
не готовы. И  какая, представь, ситуация: и бой не начнется, и не знаем, кто
кому должен в плен сдаваться. Переводчик через  Гришина кричит: "Сдавайтесь.
Вы  у нас в тылу!"  А  они в ответ: "Почему в тылу, когда справа еще наши, а
тут должен быть штаб нашего полка". Ну, немцы подумали, посовещались и пошли
все  же сдаваться. Всей колонной. Половину штаба пришлось на охрану  пленных
ставить. Мало ли чего. Вдруг передумают.
     Шапошников улыбнулся:
     - Да, история... А если бы они решили прорываться?
     - Воевали бы вы сейчас без штаба дивизии.
     -  Немец не  тот пошел, - сказал  Шапошников, - Не  такой,  как  летом.
Чувствуется, что устали они, намерзлись.
     - Погоди. Вот дойдем  до Зуши, там жди  подготовленную оборону и свежие
части. А эти арьергарды,  конечно,  измотаны.  На Мценск  мы  выходим, а его
немцы так просто не отдадут: прямая дорога на Орел!29
     К концу  декабря  дивизия полковника  Гришина, постепенно  сужая  фронт
наступления,  начала  выходить  на  подступы  к Мценску.  В пяти  стрелковых
батальонах  дивизии  насчитывалось немногим  более  тысячи  трехсот активных
штыков, остальные  - артиллеристы, связисты, медики, обозы. Дивизия накопила
около  пятисот  лошадей,  они с  трудом  пробивались  по сугробам  вслед  за
пехотой.  А впереди стрелковых  батальонов  действовали разведгруппы,  часто
всего по пять-десять  человек, но  это  были  храбрецы, закаленные,  отлично
знающие свое дело бойцы.
     Особенно  в  эти  дни  в разведке  отличались фроленковцы. Как-то взвод
автоматчиков  старшего  лейтенанта  Прокуратова   смелой   атакой  буквально
разогнал целую роту немцев и без потерь занял деревню Чижиково.
     Когда в 624-й полк  из редакции  дивизионной газеты приехали Васильев и
Мазурин,  то  майор  Фроленков  приказал   специально  для  них  вызвать  из
разведвзвода сержанта Литвинова.
     -  Он  у меня  один  целой роты стоит! -  с гордостью  сказал Фроленков
Васильеву, - В одном поиске уничтожил - один! - больше двадцати гитлеровцев!
     Сержант  Литвинов  оказался  крепким  парнем,  но вовсе не богатырского
вида, каким его представляли себе Васильев и Мазурин.
     -  Сразу видно,  что  кадровый,  - вглядываясь  в  его  фигуру,  сказал
Васильев.
     -  Угадали, товарищ старший  политрук.  -  просто  и  открыто улыбнулся
сержант.
     - А родом откуда?
     - Из Горьковской области.
     - Значит, в полку с первого дня? - оживился Васильев. - Расскажите, как
это вам удалось в одном бою более двадцати гитлеровцев истребить?
     - Как  удалось... - сержант  Литвинов  наморщил  лоб, словно  вспоминая
что-то очень  далекое,  -  В  поиск  пошел один, надо  было  разведать  одну
деревушку по маршруту движения полка. Слышу - гуляют в одной избе.  Часового
тихонько снял, в окно бросил гранату. Они повалили в дверь, кто жив остался,
я  из  автомата... - Литвинов немного помолчал,  а потом  добавил:  - В доме
семерых насчитал, у крыльца  пятнадцать. Да три машины у крыльца стояли,  то
сжег. Вот и все дела, - улыбнулся сержант.
     - Как же вы решились вступить в бой один?
     - Почему  один... У  меня был автомат и  три гранаты,  -  с  удивлением
ответил Литвинов.
     - А раньше как вы  воевали? Много фашистов  на  личном счету? - спросил
его Мазурин.
     - Как воевал... В  основном  по окружениям. Не успеешь из одного выйти,
как в другое попал. Какой там  личный счет...  Автомат этот у меня  недавно,
перед наступлением получил. А сколько из винтовки убил, не знаю, с пяток, не
больше. Да и  не видно, когда стреляешь  из винтовки, попал или  нет, потому
что далеко.
     - У нас недавно был случай с разведчиками... Страшная история, - сказал
комиссар полка Михеев.
     Васильев и Мазурин повернулись к нему, приготовились слушать.
     - Пошли в разведку  пятеро,  - начал  рассказывать  Михеев. - Попали  в
засаду. Отбивались, а когда кончились патроны, встали в  полный рост и пошли
с  гранатами  навстречу смерти. Одного из  них, Фокина  Николая,  гитлеровцы
притащили в  деревню. Когда мы ее освободили,  то жители рассказали нам, что
немцы  раздели его,  истекавшего кровью, начали  делить  одежду  и  валенки,
допрашивали, но он ничего  не сказал.  Тогда  выволокли  его  на  крыльцо  и
бросили в снег. А мороз стоял - градусов тридцать, как сейчас.  Женщины  его
подобрали. Пять часов он  еще  жил,  назвал адреса жены и матери,  был он из
Пензы, сказал "скоро наши придут" и умер.
     - Обязательно напишем о нем, - сказал после тягостной паузы Васильев. -
Ну, товарищи, нам надо ехать.
     - А где вы сейчас газету делаете? - спросил Михеев.
     - До последнего времени в Воскресенском печатали, а  теперь попробуем в
Ефремове.
     В тот же день Васильев и  Мазурин выехали  в Ефремов.  Там уже работала
почта, и дали  электричество. В районной типографи