стоял  полковник Гришин, а
рядом с ним  начальник связи  их дивизии капитан Румянцев  и  еще  несколько
человек.
     - О, Червов, хорошо, что ты здесь, - как ни в чем ни бывало, словно они
и не расставались, подошел к нему  Румянцев. - Будешь при нас. Вот тебе семь
бойцов, охраняй командира дивизии, и отошел к костру.
     Червов  сходил в избу, позвал Вольхина, они вместе пошли  к костру.  Но
там  спать  захотелось еще сильнее: огонь расслаблял,  хотелось  лечь  и  не
вставать.
     - Ну, вот и Червов, -  услышал Андрей голос капитана Лукъянюка, - Нигде
не пропадет! Наших никого не встречал?
     - Подъем! - услышали они громкий голос полковника Гришина.
     Пристроившись  к  полковнику  Гришину,  Вольхин  оглянулся  -  за  ними
тянулось  не   больше  полусотни  человек.  В  грязных  шинелях,   ватниках,
облепленных  черноземом  сапогах, люди  шли  медленно, с  трудом переставляя
ноги. В  стороне от дороги ехал  танк  и  сбивал один  за другим  телефонные
столбы, чтобы связью не могли воспользоваться гитлеровцы.
     Под   вечер  к   ним   присоединились  отряды  лейтенантов  Баранова  и
Михайленко,  в  каждом человек по двадцать, потом еще несколько мелких групп
из их же дивизии.
     На привалах все валились, как  попало, не  выбирая места  -  грязь, так
грязь. Поднимались  медленно,  поэтому  полковник  Гришин  давал команду  на
подъем раньше, чем истечет время привала.
     -  Захожу я  в  одну деревню,  - услышал  Вольхин голос сзади, это  был
сержант Коробков, - оладьями пахнет! Запах - невозможный! А  я один шел, ну,
думаю,  сейчас наемся. Захожу  в  избу и  точно:  баба оладьи печет. Спросил
поесть, а она  - "Оставайся в  мужьях, тогда дам. Бросай, -  говорит, - свою
Красную Армию".  - Ах  ты, свинья, - говорю. -  Я Родину  защищаю, а ты  мне
такое предлагаешь!". Она  из избы, а потом  гляжу - немцев  двоих ведет, вот
ведь стерва! Я скорей в сени  да в овраг. Догнал  Михайленко, давай, говорю,
вернемся  и  прибьем эту  бабу. Отговорил  он меня. А  я  уж  еле стою,  так
изнемог. Надо идти, а  не могу. Затащил он меня в сарай, положил на  солому,
дал поспать два часа. Так и спас  меня,  а то  бы не дойти. Вот я удивляюсь:
как он умеет так сказать, что бодрость появляется!
     - Попов тоже  мужик, что надо. Комиссар, одно слово,  -  добавил кто-то
идущий рядом с Коробковым.
     -  Немцы догоняют, товарищ полковник!  До роты,  не меньше,  -  услышал
Вольхин встревоженный голос адъютанта командира дивизии.
     - Прибавить шагу!  Приготовиться к бою! - понеслось по колонне. -  Всем
быстро к болоту!
     Вольхина и еще человек пять-шесть, оказавшихся в  колонне последними  и
отставшими, догоняли немцы.
     Они шли редкой цепочкой, лениво постреливая и громко переговариваясь.
     - Я больше не могу...
     Вольхин  оглянулся.  Он и этот боец  были последними, все  из их отряда
скрылись в лесу. Боец сидел на кочке, тяжело дыша и опустив голову на грудь.
     - Вставай! Убьют же!
     -  Не  могу...  Ты  иди,  лейтенант...  Запомни:  Солдатов  я, Иван,  с
автозавода. Скажи ребятам нашим...
     Вольхин пошатнулся, хотел  было поднять его, но сам с  трудом удержался
на ногах.
     - Оставь, браток, смерть пришла...
     Метров  через двести,  оглянувшись,  Вольхин  увидел,  как  к Солдатову
подошел немец, приставил к его голове автомат и дал короткую очередь...

     Колонна  капитана Шапошникова  30 октября  вышла на станцию Щигры,  где
стояли уже  свои. Сплошной линии фронта не  было и здесь, все последние пять
дней его отряд шел по ничейной территории, не встречая никаких следов армии.
Когда  разведгруппа  лейтенанта Пизова доложила, что в Щиграх на станции наш
комендант, Шапошников, еще не веря сам себе, все же понял, что и на этот раз
они все-таки уцелели, будут воевать и дальше, и все-таки полком.
     Через двое  суток на станцию Косоржа, недалеко от Щигров, вышла колонна
полковника Гришина.
     Лейтенант Вольхин,  когда  услышал  из  репродуктора на  станции  голос
Левитана и  увидел наплясывавших пьяных бойцов, ощутил такое состояние,  что
первая  его нелепая мысль была  -  "Неужели Победа!". На всех окружавших его
лицах было такое неописуемое веселье, что  первой в голову пришла именно эта
мысль, о  Победе. И только вслушавшись в голос  Левитана, Вольхин понял, что
люди радуются тому, что они сейчас  живы, вышли  к своим,  они не остались в
болотах мертвецами, а поживут еще - кому сколько отмеряно.
     Цистерну на перроне облепила толпа окруженцев, слышались  песни, тут же
плясали, многие пили прямо из касок, даже из пилоток.
     -  Петр   Никифорович,   -   Гришин   позвал   Канцедала,   -   найдите
противотанковую мину и прекратите это безобразие, перепьются  же от радости.
И какой дурак ее здесь оставил...
     Вечером  того   же  дня   колонна  полковника  Гришина  товарняком   по
узкоколейке была переброшена в Щигры, где его встретил капитан Шапошников.
     -  Опять раньше  меня вышел? - не скрывая радости, усмехнулся Гришин. -
Сколько у тебя людей?
     - Со мной семьдесят шесть.
     - Это все, что осталось от полка? - Гришин хотел,  было, выругаться, но
вспомнил, что сам же растащил у него полк еще под Навлей.
     - Управление полка все со мной. Людей дадите - могу воевать.
     - Штаб-то и у меня есть, командовать нечем.
     - Должны  подойти еще две колонны полка, разведчики мои ведут, - сказал
Шапошников.
     - Михеев тоже вышел. Сто десять человек с ним.
     - А полк Князева разве  не с вами  шел,  товарищ  полковник? -  спросил
Шапошников.
     - Они  в  сторону Брянска  ушли, еще  до  Литовни, - ответил Гришин,  -
Алексей Александрович, - позвал он Яманова, - посчитай, сколько нас сейчас в
наличии.
     - Посчитал уже.  Триста тридцать  человек всего.  Но  должны выйти еще,
надеюсь, - ответил Яманов.
     - А построй-ка всех, кто есть. Хочу посмотреть, - приказал Гришин.
     Он медленно шел вдоль строя,  вглядываясь в лица  бойцов своей дивизии.
Сейчас ему как никогда важно было  убедиться, что дивизия жива, все же жива.
Надо  было показать и себя,  чтобы люди поняли: пусть их  сейчас немного, но
они сейчас не  окруженцы, а дивизия.  Пусть битая-перебитая, измученная, без
единого сухаря, в рваной, но - в форме, и, главное, с оружием, со знаменем -
все-таки дивизия!
     Полк Шапошникова заметно выделялся из остальных, стоявших в строю. Люди
выглядели посвежее, обмундирование было более-менее подшито.
     -  Что  же вы,  товарищ капитан,  - Гришин  подошел к  Филимонову, -  В
солдатской  шинели,  без знаков различия,  вы же командир,  начальник  штаба
полка. А вы - доктор,  и в таком  рванье..., - но Гришин говорил тихо, чтобы
не слышали бойцы, и с мягким укором.
     -  А  это  кто? Как тебя мама  на  фронт  отпустила, такую маленькую? -
Гришин остановился напротив ладной девушки в фуфайке.
     - Санинструктор Анна Салынина! - бойко ответила девушка, - Мама меня на
фронт не отпускала, это я сама, товарищ полковник.
     - А сколько же тебе лет, дочка?
     - Семнадцать скоро!
     -  Она  с  нами, товарищ полковник,  от Судости  идет.  А  вообще -  из
артполка  Малых, еще с Мурома, все окружения прошла, - сказал  Шапошников, -
Как  наши  мужики  посмотрят  на нее,  так  шагу  и прибавляют: стыдно перед
девчонкой слабым показаться. Моральный фактор...
     - Так берегите же ее, тем более, что она  сейчас одна на всю  дивизию и
осталась!
     - Бобков, кажется? - спросил полковник Гришин, - Почему  без петлиц? Вы
же политрук.
     - Он разжалован, товарищ полковник. - сказал капитан Лукъянюк, - Порвал
партбилет в окружении.
     Последним в строю оказался... немец. Худой солдатик в одном мундире и в
драных коротких сапогах.
     - Это еще что за фрукт! - удивился Гришин.
     - Разрешите доложить,  товарищ полковник, - подошел капитан Лукьянюк. -
Сдался добровольно в  плен  под Гремячим, водитель. Так и шел с нами все это
время...
     - Но почему в строю? - возмутился Гришин.
     - Сейчас уберем...
     Лукьянюк так  привык к этому  немцу,  что  перед  построением  даже  не
обратил внимания на  него. Надо было приказать ему постоять пока в сторонке,
но забыл.
     Полковник Гришин вышел на середину строя, еще раз оглядел его и сказал:
     -  Товарищи,  поздравляю  вас  всех,  что вышли  к своим.  Благодарю за
службу!  Рад,  что и дальше воевать будем вместе.  Москва  стоит, и  мы  еще
погоним гитлеровцев  с  нашей земли.  Дивизия наша  жива,  несмотря  на  все
испытания, что нам выпали. Насчет  отдыха... Никто за  нас воевать не будет.
Обстановка  сейчас  - сами  знаете  какая.  Через полчаса всех  вас накормят
досыта, а потом сразу на погрузку - и в Елец. А там командование решит, дать
нам отдохнуть или снова в бой.
     После  построения  была дана  команда  приготовиться  к  обеду,  и  все
потянулись к кухням. Лейтенант Вольхин подошел к своему  батальонному повару
Мише, который орудовал длинным половником в котле новенькой кухни и, заранее
зная ответ, все же спросил, как он это делал не раз:
     - Что варишь, Мишя?
     - Кашю, - с неизменным достоинством, гордо ответил Миша.
     И  этот  их  короткий разговор,  ничего  не значащий для  постороннего,
вернул  Вольхину и силы, и настроение.  Жив  повар,  снова варит свою  кашу,
значит - живы и он, и полк. Было какое-то ощущение зависимости существования
этого вечно чумазого повара Миши с его кашей и полка.
     После третьего окружения живой Миша с котлом  каши был для Вольхина уже
символом прочности бытия.
     С первых дней  окружения, рассказали Вольхину  бойцы, Миша им ничего не
готовил и кухню они бросили. Кормились кое-как, но повара  своего все  равно
любили за  его прежнее  искусство и берегли,  иногда даже подкармливали - то
картофелину кто даст,  кто сухарик,  и беззлобно шутили,  что вот, теперь не
повар бойцов, а бойцы повара кормят.
     Котелки  и  ложки,  хотя  не  пользовались  ими  больше  трех   недель,
сохранились  почти у всех, и Вольхин, увидев это,  понял, что этих  людей  -
ничем  не сломать, если  они в самое тяжелое время,  когда легко можно  было
расстаться не только с котелком, но и с головой, не побросали ложек.
     Получая  свою порцию, бойцы отходили в  сторону, бережно держа котелок.
Есть  принимались  не  спеша, со вкусом. Вольхин  съел  свой  котелок  каши,
тщательно вытер его изнутри кусочком хлеба так, что не надо было и мыть, и в
который раз начал собирать крошки табака в кармане телогрейки.
     -  Закури,  командир,  свеженького,  -  предложил  ему сержант  Фролов,
протягивая кисет. - Разжился я, моршанская махорочка.
     -  Спасибо, Николай,  - Вольхин скрутил "козью ножку",  затянулся,  что
голова закружилась.
     -  Так что, выходит,  повоюем  еще,  командир. Поспать  бы только суток
двое. А там можно и опять в окопы, - сказал Фролов.
     То,  что  он  встретил единственного и последнего  из  живых его взвода
бойца,  сержанта Фролова, потрясло  Вольхина:  "Это  сколько же мы  отмахали
пешком,  сколько  же   пролили  крови..."  -  "Куда  ж  я  от  тебя  денусь,
командир..." - вспомнил он слова Фролова.

     Полковник  Гришин  с  построения пошел  обедать  в домик, где  временно
расположился  штаб его дивизии. Открывая дверь  в  комнату,  увидел на столе
тарелки, стаканы, а за столом несколько человек.
     -  Это ты кому  целый стакан  водки  налил? Бабуру? -  шутливо  спросил
Гришин Яманова. - Он нас в окружении наперстками поил...
     Майор  Бабур,  отставший  где-то  за  Гремячим,  считавшийся без  вести
пропавшим, появился во время построения. Полковник Гришин  на глазах  у всех
обнял   его   под   сдержанный  гул   одобрения.   Майор   Бабур,   участник
империалистической  войны, в дивизии считался стариком. Гришин любил  его за
умение дать разумный  совет  и  всегда  старался держать  его при  себе, тем
более, что радиосвязь в дивизии почти не работала и  Бабуру мало приходилось
заниматься  своими прямыми  обязанностями  - заместителем  начальника  связи
дивизии по радио.
     -  И в полной форме, даже  подворотничок  свежий, портупея новая. Ты  с
парада или из окружения? - шутил Гришин.
     - Иван Тихонович, это что, а вот Дейч отчудил:  на  телеге из окружения
приехал, - сказал Канцедал.
     - А где он? Позовите сюда.
     Пришел  лейтенант   Дейч,   капельмейстер  409-го   стрелкового  полка,
маленький, похудевший, но в чистой форме.
     - Как это  ты на телеге линию  фронта переехал?  -  весело  спросил его
Гришин.
     - Как, и сам не знаю.  Неделю ехал. Помаленьку  везла и везла.  А линию
фронта - и не заметил, как проехал.
     Все  дружно  захохотали,  Дейчу,  наверное, стало  обидно, что  над ним
смеются, и он сказал:
     - А в первые дни, под Навлей, я  чуть в плен не попал. Зашли мы четверо
в какую-то деревню, и немцев вроде бы не было. Как вдруг из переулка выходят
наши, колонна пленных,  немцы их гонят.  Куда побежишь  -  автоматчик  мигом
срежет,  стоим.  К  нам немец  подошел,  троих  втолкнул  в колону,  а  меня
почему-то оставил. Видно, я и на бойца  был уже  не похож. Пришлось пережить
страшную минуту.
     Все сидевшие за столом посмотрели на Дейча с сочувствием.
     - Давай, поешь с нами. Бери вот консервы, - предложил ему Гришин.
     - Саша, расскажи, как тебя самолет  чуть не задавил, -  сказал командир
624-го полка Михеев лейтенанту Шкурину.
     Теперь все посмотрели на  него, но у Шкурина, видно,  не было  никакого
настроения  вспоминать  этот  почему-то  казавшийся  командиру полка смешной
эпизод.
     - Это уже  на  шоссе, перед Косоржей,  -  продолжал  Михеев. - Прилетел
какой-то гад, патроны расстрелял,  а не улетает. И  вот привязался почему-то
именно к нему: один заход на бреющем, второй,  кулаком из кабины грозит. Все
хотел  его  колесами  задеть. А Саша лежит  себе, нам  со стороны  и то было
страшно смотреть.

     Перед  погрузкой  дивизии   в  эшелон   над  станцией   пролетела  пара
"мессершмиттов".  Они  дали   по  пулеметной  очереди,  и   ушли  на  запад.
Разбежавшиеся, было, бойцы возвращались, перекидываясь шутками.
     -  Иоффе  убило, товарищ  капитан,  -  подошел к  Шапошникову лейтенант
Степанцев. - Сел на пенек, письмо домой написать, что вышли, живой, а тут на
тебе, очередь с неба...
     "Да, жалко парня", -  с горечью  подумал Шапошников, -  хотя, наверное,
кроме  жены,  его  ничего в  жизни  не интересовало, был  он  покладистым  и
безобидным, вынес все наравне со всеми, ни разу не застонал. На мятом листке
письма домой было написано всего три слова: "Здравствуйте, мои дорогие...".
     - Распорядись,  чтобы похоронили здесь.  До  погрузки успеем,  - сказал
Шапошников Степанцеву.

     Переброшенная из Щигров в Елец 137-я стрелковая дивизия полковника двое
суток вбирала в себя догонявшие ее мелкие группы, одиночек из своих и  чужих
частей.  Люди  отмылись  в  бане,  дополучили снаряжение  и  обмундирование,
отоспались и отъелись, насколько это было возможно.
     Капитан Шапошников все  эти двое суток  так и не сомкнул глаз - столько
было неотложных  и  не получавшихся без  него  дел. Пришли  две  колонны его
полка, людей стало ровно сто пятьдесят человек,  и из этой овчинки надо было
скроить   и  роты,  и  батальоны,  при  полном  отсутствии  всех  командиров
батальонов.  В  Ельце он  получили две сорокапятки, но командовать ими  было
некому: из  батареи Терещенко вышел только  ее  политрук  Иванов  с десятком
бойцов.   Получил  Шапошников   и   пятьдесят  ручных   пулеметов,  но   без
боекомплекта.
     Но  когда   все  проблемы,  казалось,   были  решены,   и   Шапошников,
проваливаясь  в  сон,  машинально снимал сапоги,  сидя на  старом диване,  в
сознание вошел резкий телефонный звонок:
     - Шапошников? Поднимай полк. На погрузку, срочно.
     "Так и не удалось отдохнуть", - наматывая портянки, с трудом борясь  со
сном, подумал Александр Васильевич Шапошников.
     Много было  пройдено, страшно оглянуться, но и впереди  была  еще целая
война...









"МЫ НЕ ДРОГНЕМ В БОЮ..."

     Вышедшая из окружения 137-я стрелковая дивизия была переброшена сначала
в Елец,  а  к утру  5 ноября  -  в  Ефремов. Командующий 3-й армией  генерал
Крейзер  поставил  дивизии  задачу  занять  оборону по реке  Красивая Меча и
прикрыть шоссе Ефремов - Тула.
     "Понимаю, что  не  отдохнули  и не  успели доформироваться, - вспоминал
полковник Гришин  слова  генерала Крейзера, - но пойми: твоя  дивизия сейчас
самая боеспособная единица в армии".
     Полковник Гришин,  пока разгружался эшелон, в который раз за  последние
сутки достал  карту. "Пятнадцать километров фронта...  Это  на  восемьсот-то
человек!" - подумал он и вспомнил ориентировку Крейзера: "Противник -  части
2-й полевой  армии  - от  Ефремова примерно  в  30-50  километрах... До двух
пехотных  и  одна танковая дивизия".  "Конечно, шоссе  Ефремов - Тула немцам
сейчас крайне необходимо, - думал Гришин. - Можно ударить на  Тулу  с юга, а
там дорога и на Москву...".
     -  Иван Тихонович, -  к  Гришину подошел  полковник  Кузьмин, начальник
артиллерии  дивизии,  -  обещанный  командующим  артполк  прибыл.  Состояние
отличное, только что переформировались. Матчасть новая. Теперь  с ними у нас
сорок одно орудие в дивизии. Живем! - довольно заключил Кузьмин.
     "Да, если действительно полк хороший и свежий,  то воевать можно",  - с
удовлетворением подумал полковник Гришин.
     - Алексей Александрович, - позвал он своего начальника штаба полковника
Яманова,  -  мы  с  Кузьминым и Кустовым поедем на  рекогносцировку, а  ты с
Канцедалом размещай людей и готовься к маршу.
     На единственной в полку полуторке Гришин и Кузьмин  с небольшой охраной
выехали из Ефремова на указанную полосу обороны по Красивой Мече.
     -  Как  думаешь  распорядиться  своим  богатством?  -  спросил   Гришин
Кузьмина, снова доставая карту.
     Машина быстро ехала по подмерзшей дороге. С серого неба белыми хлопьями
шел снег, но чувствовалось, что зимняя погода еще не установилась.
     - Конкретно решим после того,  как все  осмотрим, но уже  сейчас видно,
что самый опасный участок у Яблоново. Туда хотя  бы один дивизион сразу надо
поставить, - сказал Кузьмин.
     Западный  берег реки  оказался  значительно выше, но, посоветовавшись с
Кузьминым,  Гришин решил поставить артиллерию по восточному берегу реки: там
позиции  были  удобнее  и  в  случае  необходимости  отхода  не  надо  будет
переправляться через реку.
     -  А пехоту придется  ставить  все же и по западному берегу, - уверенно
сказал  Гришин после некоторого раздумья. - Усильте ее полковой артиллерией.
У  Михеева  шесть  орудий,  у  Шапошникова  два.  Сорокапятки в  случае чего
перетащим, а артполк весь придется ставить вдоль реки по восточному берегу.
     Около трех часов  ездили они вдоль  Красивой  Мечи, сверяя  местность с
картой,  прикидывая,  где поставить  батарею,  а  где можно обойтись и одним
орудием,  где   придется  развернуть  батальон,  а  где  можно  оставить   и
необороняемый участок.
     - Как  Тришкин  кафтан,  - беззлобно ругался Гришин. - Попробуй растяни
восемьсот человек на пятнадцать километров!
     -   Нельзя   быть   сильным   везде,  Иван  Тихонович,  -  с   шутливой
назидательностью напомнил ему Кузьмин.
     - Этот закон сейчас  не годится. Слабым нельзя быть ни в одном месте, -
серьезно ответил Гришин. - Проткнут  оборону хотя  бы  в одной точке - и вся
наша  оборона потеряет смысл.  За танками  же не угонишься.  И эшелонировать
оборону нечем.
     - Вот  я  и предлагаю в  резерве  держать  половину  всех  орудий,  как
пожарные команды,  - предложил полковник Кузьмин. - Где будет жарко,  туда и
посылать. Как думаешь, сколько дней в нашем распоряжении.
     - Все зависит  от погоды. Пристынет по-настоящему  -  и  пойдут.  Может
быть,  дней  пять, может - неделя, - ответил Гришин. - Поехали  к  своим.  В
целом все ясно. "Но как же воевать без обоих соседей... - тревожился Гришин.