вадцать гитлеровцев,  бежавшие  на  него  метрах в  двухстах,
залегли от первой же длинной  очереди. Еще очередь, еще - откатываются, но с
десяток гитлеровцев не поднимутся больше никогда.
     Кто-то из  своих закричал с правого  фланга, и Андрей, смахнув  со  лба
пот, пригибаясь,  потащил пулемет туда. Успел вовремя:  пулеметчик на фланге
был убит, против  трех десятков  немцев отстреливались из винтовок несколько
наших бойцов.
     Пулемет  Александрова  заработал сразу,  лента  шла  хорошо. Гитлеровцы
сначала залегли, отстреливаясь с места, а потом  поодиночке начали отходить.
Когда  кончилась  лента,  Андрей огляделся  по сторонам. Фигурки бойцов были
видны  везде,  но  кто из  них  жив  - не поймешь.  Впереди  залегли  группы
гитлеровцев. Из оврага, где они укрылись, больше не стреляли. Тихо было и по
сторонам.
     Незаметно стемнело,  поднялась поземка.  С трудом  разогнувшись, Андрей
привстал из-за пулемета.  Он ползком  обошел участок  обороны  батальона. Из
командиров рот  остался один, мальчишка-лейтенант, из взводных - двое, такие
же пацаны.
     По ложбине ходили двое санитаров, отыскивая еще живых раненых.
     Александров  прикинул,  что живых из  всего батальона осталось не более
сорока-пятидесяти  человек.  Он  приказал пятерке бойцов  сползать  к убитым
немцам и собрать их оружие, а сам пошел на НП батальона.
     Двое связистов, только что вернувшихся с линии, проверяли слышимость.
     - Связь есть? - устало спросил Александров.
     - Есть, товарищ командир, - простуженным голосом ответил связист.
     - Дай "первого".
     - Кто там  есть живой? - скоро услышал Андрей в  трубке  знакомый голос
Фроленкова.
     - Слушаю, товарищ первый, Александров.
     -  Андрей? Ты разве живой?  - радостно закричал  Фроленков. -  А  мы  с
Михеевым  уже по сто граммов выпили за твой упокой. Немедленно ко мне! Знаю,
что комбат ранен. Оставь за себя ротного. Трофеи взял? Молодец, неси сюда...
     Штаб полка был в полутора километрах,  и  Андрей,  с трудом переставляя
ноги, пришел туда в полной темноте.
     В блиндаже было темно и только здесь он почувствовал, как устал за этот
день.
     Вытряхнув из противогазной  сумки на стол Фроленкову десять пистолетов,
Андрей сказал:
     - Автоматов еще штук двадцать, там оставил.
     - Ты не кушал? Ну-ка по сто граммов, теперь за то, что ты живой.
     На столе были банки с консервами, котелки, лежали ломти черного хлеба.
     - Да я же не пью совсем..., - начал отказываться Александров.
     - Михеев, как это ты  своего комиссаренка до сих пор пить не  выучил? -
рассмеялся Фроленков.
     Андрей все же  проглотил водку,  пожевал тушенки  с хлебом и, видя, что
Фроленков и Михеев, заговорившись, не обращают  на  него никакого  внимания,
прилег в углу на полушубке.
     -  Да,  каких  людей  теряем,  понурив  голову,  говорил  Фроленков,  -
Нагопетьяна  убили,  Тарасов  ранен,  Рак  Анатолий  убит,  Аверин  -  такой
прекрасный человек - убит.  Прокуратов ранен, Баранников убит. Геройский был
человек, полюбил я его. Думали, и тебя, Андрей,  убили. Игоря Максимова тоже
жаль.  Он ведь к нам как штрафной пришел,  разжаловали  его, за пустяшное, в
общем-то, дело. Через  три дня взвод  принял,  через неделю - роту, еще дней
через пять - батальон. В штабе его хотел оставить...
     Александров  полежал  немного и  понял,  что так раскиснет еще  больше:
только движения давали ему бодрость. Он встал и засобирался, чтобы идти.
     - Куда ты? - удивленно спросил Михеев.
     - В батальон пойду.
     - Утром пополнение должно прийти, дождался бы.
     - Нет, пойду сейчас.
     Сидеть сейчас в теплом блиндаже, когда его бойцы коротают ночь в снегу,
и даже костров разжигать нельзя, Андрей не мог.
     -  Пусть  люди хотя бы на КП по очереди приходят  греться, там же у вас
есть, где приткнуться, - сказал Михеев.

     На КП  батальона  в маленьком блиндаже  у  железной печки, сделанной из
бочки,  сидели и лежали,  прижавшись, друг к другу, человек двадцать бойцов.
Кто-то сильно храпел, стоял густой запах от сохнувших портянок и валенок.
     -  Охранение  поставил? -  Александров  разбудил ротного.  Он сидел  на
корточках у печки, без валенок.
     -  Конечно, сразу же.  Тридцать пять осталось. Раненых всех  собрали  и
вывезли на санях, сорок два человека.
     "Вот  и еще  один  день  прошел... Остался  жив.  А зачем?", -  подумал
Александров. Он никогда не боялся, что его могут убить: за лето и осень было
столько всяких передряг, столько  возможностей  потерять  голову, что трудно
было представить -  может ли  дальше  быть что-то еще более страшное. Андрей
был уверен, что  в нормальном  бою он  всегда сумеет уцелеть. Опыт накопился
такой, что,  казалось, знал заранее -  куда и какая пуля ударит, а не только
снаряд или бомба. А вероятность  погибнуть от шальной пули была столь  мала,
что Андрей не думал об этом.

     Убедившись, что бои за Кузнецово-1-е и Кривцово не могут быть успешными
из-за сильного противодействия  противника,  командование  3-й  армии решило
перенести  направление  главного  удара.  Дивизия  полковника  Гришина  была
выведена из боя и передислоцирована в  район севернее Мценска, в направлении
Бабинково-1, Чегодаево, Фатнево, где оборона противника представлялась менее
организованной.
     Полкам  предстояло по льду  перейти  Оку и захватить плацдарм, в прорыв
готовы были идти два лыжных батальона и бригада тихоокеанских моряков.
     С  утра  11  февраля  полки  137-й  после  жиденькой артподготовки  при
поддержке нескольких старых танков пошли в бой.
     К  вечеру  ценой  больших потерь  удалось захватить  плацдарм километра
четыре по фронту и до трех  в глубину. Но во все стороны от плацдарма лежала
совершенно открытая  местность, лишь  кое-где росли кустарники да рощицы,  а
гитлеровцы хотя  и отошли,  но  превратили  захваченный советскими  войсками
плацдарм и подступы к нему в огненный мешок.
     Танковая  бригада  потеряла  все  свои  танки  в  первый  же  час  боя.
Артиллеристы сидели на голодном пайке - снаряды приходилось  носить на руках
за   несколько  километров.  Главная   надежда  опять  была  на  пулеметы  и
винтовочки.
     Лейтенант  Вольхин, командовавший  батальоном  вторую  неделю, все  это
время не  выходил из  боев. Чувствуя, что он  на  пределе  физических  сил -
больше  недели сон по два-три часа урывками,  не  раздеваясь и не разуваясь,
все  это время обмундирование и валенки сохли на ходу, - он  держался только
на злости.  Сколько раз  в эти  дни Вольхину казалось, что и немцы  тоже  на
пределе, еще одна наша атака, и они  не выдержат,  побегут,  но  пулеметы их
вновь оживали, а после  наших, казалось бы, сильных,  если  издали смотреть,
артналетов, когда  разрывы  снарядов  вставали в боевых порядках  так часто,
что,  наверное, от осколков должны  бы  погибнуть,  все они опять  пускали в
наших атакующих бойцов мины, стреляли из оживших неведомо как пулеметов...
     За неделю боев через батальон прошла не одна сотня людей. Многие из них
мертвецами остались в снегу, еще больше искалеченные, окровавленные, уползли
в  тыл,  и многие  из них  провоевали всего час  или  два.  Оба  вольхинских
сержанта-"старичка",  Фролов и  Жигулин, которые то впадали в пессимизм, что
все равно убьют не сегодня, так завтра, то, наоборот, уверяли других и себя,
что  они  заговоренные  -  были  ранены и оба  очень тяжело; а  Вольхин  все
держался,  хотя  несколько  раз  ему  просто  везло.  То  пуля пробила  полы
полушубка, то другая попала  в  каску, то  осколок  на излете ударил в руку.
Некогда было  думать - убьют или не  убьют, но все же подсознательно Вольхин
отмерил для себя, что если его до весны не убьют, то пока поживет.
     Ночью  лейтенант  Степанцев  привел  Вольхину  очередное  пополнение  -
пятьдесят человек.
     - Так вот каждую ночь, сколько уж  дней  человек  по  четыреста-пятьсот
приходят в дивизию и - как в прорву, - грустно сказал Степанцев.
     -  И пополнение  стало  почти необученное, -  закусил  губу  от  злости
Вольхин. - Винтовку  в  руки  и  на фронт - разве  это  дело! Где  там метко
стрелять  -  бегать  не умеют,  маскироваться...  Прислали  позавчера  сорок
казахов,  одного  снайпер снял,  так  они  все к нему  сбежались  -  и давай
лопотать по своему  да плакать. Немцы туда десяток мин. И все  дружно кто  в
госпиталь, кто на тот свет.
     Вольхин  вспомнил, как  в честь прибытия этого экзотического пополнения
он устроил им бешбармак из убитой как по заказу лошади. Казахи, насытившись,
вытирали руки о голенища сапог: "Чтобы блестели и сало не пропадало".
     -  Да, вчера  на  четыреста  человек и  - всего  два  коммуниста.  Зато
восемнадцать ранее осужденных. Один солдатик так ко мне пристал -  часовщик,
говорит, я первоклассный, любые часы  отремонтирую.  Это чтобы я  его в тылу
где-нибудь  оставил. А  куда нам здесь часовщик, - сказал Степанцев. - Лучше
бы  он был  гробовщиком, легче бы в тыл  было попасть, - и замолчал, потирая
красные от бессонницы глаза.
     Вольхин  вспомнил рассказ  Тюкаева,  который приходил к нему  накануне:
"Трибунал  приговорил  одного  солдатика  к  расстрелу,  а  он  и говорит  в
последнем слове: "Что вы меня смертью пугаете, когда мне жить страшнее...".

     Чегодаево, большое полусожженное село, главный  узел обороны  немцев на
участке 137-й стрелковой дивизии, несколько дней было всепожирающим фокусом.
     На  третий день боев здесь был тяжело ранен командир 409-го полка майор
Тарасов.  К  заступившему  вместо  него  майору  Филимонову  пришел командир
дивизии полковник Гришин. Всматриваясь через бинокль в передний край немцев,
спросил:
     - Ну что, Филимонов, может ты возьмешь Чегодаево? - Гришину было тошно,
но все же говорить он старался повеселее.
     - Снарядов мало, товарищ полковник.
     - А сколько надо? "Интересно, сколько спросит", - подумал Гришин.
     - Полторы тысячи.
     - Ого! Сказал... Если бы вся дивизия могла сейчас столько иметь!
     -  Но  ведь это  же  минимум! Двадцать пять снарядов на  дзот по  норме
положено. Да и высоту сначала надо взять, а как же без снарядов?
     Высота перед Чегодаево - широкая, безлесная,  у гитлеровцев была  здесь
главным опорным пунктом.
     - Атака  завтра  в восемь  ноль-ноль. Пойдут твой полк,  Гогичайшвили и
соседняя дивизия, полностью. Пять танков тебе  дадут. И попробуй не взять! -
отрезал Гришин.
     Батальонный  комиссар  Антон  Воротынцев,  больше  месяца   исполнявший
обязанности  комиссара   409-го  полка,  которым  теперь   командовал  майор
Филимонов, наблюдал в бинокль, как началась  атака на высоту  под Чегодаево.
Полк, растянувшись  в  несколько  цепей, медленно полз  вперед по  глубокому
снегу.
     Воротынцев и радовался, что люди,  несмотря на шквальный  огонь, все же
идут  вперед,  и сердце сжимало, что после  каждого разрыва мины  кто-нибудь
оставался  в  снегу  навсегда. Он  хорошо знал  в  лицо многих  бойцов и  не
переставал удивляться,  с  каким  мужеством  и  презрением  к смерти воевали
большинство  из них. Хотя он и был не любитель  громких слов, но сейчас  без
такого понятия, как мужество, в оценке этой атаки было не обойтись.
     Старший  лейтенант  Чаплыгин, раненный несколько  дней назад  в  плечо,
продолжал  командовать  своим батальоном,  а врача, который  пришел за  ним,
чтобы  увести в  тыл,  просто прогнал.  Командиры рот лейтенанты  Ермилов  и
Сушков, тоже раненные,  уничтожившие каждый по  десятку  гитлеровцев  лично,
также  не уходили  из  боя.  Политрук роты  Полянский,  сам раненый, заменил
убитого  командира роты и продолжал вести бой. Политрук роты Запорожец лично
поднял роту в атаку,  в которой было уничтожено сорок гитлеровцев, и  восемь
из  них - на счету политрука. И  таких  примеров  Воротынцев знал множество.
"Побольше  бы техники, -  думал он. - Особенно артиллерии, а с такими людьми
воевать  можно". Он  не переставал удивляться,  откуда, несмотря  на потери,
берутся из тыла люди,  и какие замечательные, готовые умереть в любой момент
- прекрасные русские люди...
     Бой за  высоту  шел четвертый час, вся она  была покрыта  воронками  от
разрывов  снарядов  и мин, трупами,  в бинокль уже плохо был виден  ход боя,
пропала связь. Наконец,  прибежавший из  боя посыльный доложил,  что наши на
высоте, закрепляются.
     Майор Филимонов, обрадовавшись  этому известию, сгоряча решил идти туда
сам, чтобы с высоты организовывать бой дальше.
     На подходах к высоте, между двумя сгоревшими танками, он был ранен. Это
произошло на глазах Воротынцева, и он уже  пожалел,  что  не смог отговорить
Филимонова не торопиться, дождаться темноты.
     Полковой врач Пиорунский послал  к месту  ранения командира полка двоих
санитаров, но  оба  они  погибли  от  пулеметных  очередей - с  колокольни в
Чегодаево бил крупнокалиберный.
     - Дайте  мне лошадь и сто граммов спирта -  мигом  вывезу  командира! -
вызвался фельдшер Осипенко.
     - Что, с ума сошел, Гриша? Мигом срежут, видишь, как он пристрелялся, -
ответил ему врач Пиорунский.
     Но  и ждать до темноты было нельзя:  даже с легким  ранением  на морозе
можно было быстро погибнуть. Пиорунский, махнув в сердцах рукой, согласился:
авось повезет Грише и на этот раз.
     На  глазах у всех, кто  был в это время  на НП полка, Осипенко, встав в
полный  рост в розвальни,  за  какую-то минуту  галопом домчал  до  раненого
Филимонова,  взвалил  его  в  розвальни  и,  лавируя  между  разрывами  мин,
довез-таки его до НП.
     Майор Филимонов, раненный в легкие, был без сознания.
     - Да, еще бы полчаса, - сказал, осмотрев раненого Пиорунский, -  И было
бы поздно.
     Воротынцев,  быстро  прокрутив  в памяти ход  боя, по телефону  доложил
полковнику  Гришину,  что  высота  перед  Чегодаево  взята,  но  ранен майор
Филимонов.
     - Принимай полк, Антон Корнеевич, - услышал он от Гришина.
     -  Товарищ "первый", разрешите  взять в помощь комбата  Мызникова, я же
политработник.
     Серия  мин  вокруг  НП  прервала  этот  разговор:  близким  разрывом  у
Воротынцева из  рук вырвало телефонную  трубку,  а самого швырнуло  в стенку
окопа.
     Когда через пятнадцать минут Воротынцева откопали из снежного окопа, он
снова связался с Гришиным.
     - Что там у тебя? - снова услышал он голос Гришина.
     - Мина попала в окоп. Телефониста и Мызникова тяжело ранило.
     - А сам как, ничего? Командуй полком! - отрезал полковник Гришин.

     На  следующий  день  гитлеровцы дважды  пытались сбросить  с  высоты  у
Чегодаево  поредевшие  полки 137-й,  оба раза  дело  доходило до рукопашной.
Высоту все же удержали.
     Бои под  Чегодаево,  не смолкая, шли которые  сутки, и долина маленькой
речки Березуйки, впадавшей в Оку, превратилась в долину смерти.
     Продвинувшись  по долине  Березуйки на  три километра на запад, дивизия
оказалась  в  узком  бутылочном  горле,  со  всех  сторон  простреливавшемся
противником.
     После тяжелых боев и потерь  полкам удалось несколько раздвинуть фланги
в  стороны от Березуйки, но берега  ее  в основном были у противника, а наши
бойцы укрывались в оврагах,  пересекавших речку,  наскоро рыли  себе снежные
норы, в которых и спали, когда появлялась возможность.
     Лед Березуйки во многих местах был разбит разрывами снарядов, берега ее
покрыты трупами, снег побурел от крови и пороха.
     Смерть  собирала  в  эти  дни обильную жатву. Ежедневно  гибли  десятки
людей,  сотни получали ранения. Санитары ползали среди  убитых,  искали  еще
живых и спускали их по накатанному берегу на лед Березуйки.
     Восемнадцать санитаров и фельдшеров  409-го  полка, работая  без смены,
едва  успевали  обрабатывать  поступавших раненых.  Убитых,  если  удавалось
вынести из огня, складывали в штабеля в одной из балок.
     Фельдшеры  Богатых и  Хмельнов,  проходя мимо этого  страшного штабеля,
иногда  видели, как рядом у костра сидят бойцы  похоронной команды  Рыбина и
едят из котелков кашу.
     - Я вчера также иду здесь, - сказал Богатых, проглотив комок в горле. -
Сидит  один боец, в  руках котелок,  и  -  улыбается.  Я  подошел:  "Что  он
улыбается?" - А он мертвый, и была это не улыбка, а оскал мертвеца.
     В этот  же  день  фельдшеры Богатых,  Осипенко и санинструктор Курочкин
доставили на волокушах очередную  парию раненых в разрушенное  село. От села
оставались одни печные трубы. Но это был все же тыл. Раненых здесь принимали
представители от медсанбата.
     -  Погреться бы,  -  цокая зубами, предложил Осипенко, когда  они сдали
раненых.
     - Давайте костер разожжем, - предложил Богатых.
     Из  остатков  досок какого-то  сарая они  разожгли  костерок.  Сели  на
корточки и протянули к огню руки. В деревне то и дело рвались одиночные мины
-  передовая  была  не дальше  километра. И здесь  снег  был  истоптанный  и
грязный, засыпанный осколками.
     - Надо бы еще дровишек, а то эти быстро прогорят, - устало сказал Гриша
Осипенко.
     - Я схожу сарай доломаю, - встал Богатых.
     - Я с тобой, - встал и Курочкин.
     Они раскололи топором несколько досок.
     - Иван, а почему Гриша все время в танковом шлеме ходит? В нем же плохо
слышно. Бывает, спрошу его что-нибудь, а он не слышит.
     Богатых улыбнулся:
     - А ты видел, какая у  Гриши лысина? Вот он и носит теперь шлем, потому
что шапку  легко  сдернуть. Женщины  над  ним подшучивают,  а он стеснятся -
лысина-то не по годам.
     - Помню-помню, - улыбнулся Курочкин, - Женщин боится, а командира полка
вынести из огня не побоялся.
     -  В Буреломах был случай...  Немец один, пулеметчик,  пробрался нам  в
тыл, готов был стрелять, а тут Гриша - кинул в него масленку, оказалась  под
рукой. Не растерялся, в общем. А немец подумал, что это  граната, уткнулся в
снег, тут Гриша на него и сел верхом.
     Набрав  дров, Богатых  и  Курочкин вернулись  к  костру. На  месте, где
только  что  сидел  Гриша Осипенко, была дымящаяся воронка от  разорвавшейся
мины. Метрах в десяти от воронки они нашли его танковый шлем, чуть  подальше
- клочки тела и одежды...
     Взлетевшая  от   немцев  белая  ракета  медленно  гасла,  опускаясь,  и
растаяла, как звезда в утреннем небе.
     "Вот так и Гриша..." - глотая слезы, подумал Иван Богатых.

     Днем 19 февраля 42-го, только отойдя с НП по вызову полковника Гришина,
был  убит осколком  мины в  грудь командир  771-го  стрелкового полка  майор
Малхаз Гогичайшвили.
     Лейтенант Пизов, стоявший за ним в  нескольких метрах, побежал к майору
сразу после взрыва.
     - Не дышит, - тихо сказал он кому-то из подбежавших бойцов.
     Через шинель на груди майора проступило большое кровавое пятно.
     -   Литвинов  тоже   наповал,  -   сказал   боец,  осмотрев   адъютанта
Гогичайшвили.
     Капитан Шапошников немедленно доложил о случившемся в штаб дивизии.
     - Временно будешь командовать полком, - приказал ему полковник Гришин.
     По голосу Шапошников понял, что и Гришин потрясен гибелью Гогичайшвили.
Тем более что  если бы он не приказал ему немедленно прибыть в штаб дивизии,
Гогичайшвили мог бы быть жив.
     - Доложите обстановку, - машинально сказал полковник Гришин.
     - Ведем огневой  бой, - также машинально, едва сдерживая подступившие к
горлу  спазмы,  докладывал капитан  Шапошников,  -  Продвиженья нет.  Потери
большие.
     Шапошников назвал цифры, глубоко вздохнул и замолчал.
     Он знал,  что  майора  Гогичайшвили  Гришин  вызывал  для  того,  чтобы
посоветоваться, как  вести бой дальше.  Сам Шапошников  давно уже понял, что
успеха в этих боях не будет. Без огневой поддержки атаки пехоты по глубокому
снегу бессмысленны, если не преступны.
     Воевать  одной  пехотой  на  открытой   местности,  без  артиллерийской
поддержки, атакуя  при этом дзоты, с минимальной надеждой на успех - значило
нести  неоправданные  потери.  Шапошников  не верил,  что  Гришин  этого  не
понимает и не видит  со своего НП, как  бездумно е