ереутомления,  так и не  смогли  разбудить, его
просто положили  на  повозку.  Ни  о каком форсированном  броске  на  помощь
соседям не могло быть и речи.
     Не было  и  связи. Может быть,  им  давно пора уходить,  а может быть -
Гришин  без  его  полка  сейчас,  как без рук. Лейтенант Шажок, посланный на
разведку, вернуться должен только к вечеру.
     Шапошников, после того, как отбили атаку немцев, решил обойти оборону и
вообще все свое хозяйство. У Осадчего осталось сто пятьдесят человек, больше
всех,   но  прежде   всего  за  счет   влитых   туда   остатков  дорожной  и
коммунистических рот. Другие два батальона, в одном около ста, в другом  сто
тридцать человек, Шапошников не хотел  разбавлять. "Пусть будет меньше, зато
надежнее, - думал  он.  -  Кадр - они как корешки. Если зацепятся - ничем не
сковырнуть".  На батальон Осадчего у  Шапошникова  такой надежды не  было. И
людей  в батальоне не знал,  за исключением Вольхина, а от  коммунистической
роты оставалось всего пятнадцать человек. Все-таки  штатские, а  в то, что у
них какой-то  особенный моральный дух и настрой - в  это  он  не верил. Свои
бойцы,  которых  он учил  и  знал,  казались надежнее и  устойчивее.  Комбат
Осадчий был с виду солидным и авторитетным  мужчиной, но  чувствовалось, что
ему  все эти дни тяжело просто  физически. "Не ранен, а с палочкой ходит", -
вспомнил Шапошников.
     Вместо  раненого  майора  Московского  батальон вел  старший  лейтенант
Чижов,  взятый с роты  у Осадчего, а вместо Горбунова  -  старший  лейтенант
Калько, тоже бывший ротный.  Эти два батальона были  двухротного  состава по
50-60 человек в каждой и командовали ими лейтенанты, бывшие взводные.
     С  Шапошниковым оставались  только лейтенант Тюкаев,  который формально
исполнял  обязанности начальника штаба полка, а фактически был на все случаи
жизни, старший лейтенант  Меркулов, начальник  артиллерии, у которого хотя и
было  четырнадцать  орудий, но  почти без  снарядов. Ему  же  подчинялись  и
последние  три  миномета без  командиров расчетов  и  мин. Старший  политрук
Наумов после гибели Васильчикова, как  само  собой разумеющееся, да и больше
было просто некому, исполнял  обязанности  и  комиссара  полка. Для него это
дело было  не  новое, так  как  и  при  Васильчикове  он был его фактическим
заместителем, как парторг полка. Вместе  с Шапошниковым шел и интендант 3-го
ранга  Семен  Татаринов, его  заместитель по тылу. С  ним же на повозке ехал
раненый в ногу Бакиновский,  помощник по  разведке.  По-прежнему  держал при
себе Шапошников  и лейтенанта  Степанцева с остатками  его химвзвода,  он  с
комендантским  взводом был  фактической охраной  штаба  и последним резервом
полка.
     Шапошников обошел  растянутые  почти  на километр  позиции  батальонов,
побывал на батареях. Там как раз садились обедать. Сам он ничего не мог есть
уже несколько дней: мучили боли  в  желудке.  Только иногда, чтобы заглушить
голод, жевал кислые зеленые яблоки.
     -  На  сколько  дней  хватит  продуктов,  Семен  Иванович?   -  спросил
Шапошников, подойдя к Татаринову.
     - Крупы дней на двадцать, если едоков  не прибавится. Картошки  дня  на
три всего, хлеба на сутки-двое. Сахар есть, табак есть, а больше и ничего.
     - Патроны? Боеприпасы?
     -  Снарядов еще десять подвод, но что толку -  почти  одна картечь. Для
танков это горох. Патронов - хоть выкидывай.
     - Береги все. Кто знает, где еще сможем пополнить. А надеяться, что нас
выведут на отдых, сам знаешь - не стоит и мечтать.
     Все  же  ему  стало легче  на  душе,  когда он  осмотрел свое  полковое
хозяйство  и прикинул боевые  возможности: теперь он  знал, как рассчитывать
имеющиеся силы.

     Дорогу от  Милославичей  на  Климовичи прикрывал  только  3-й  батальон
624-го полка Михеева численностью около сотни штыков, да батарея сорокапяток
под командованием лейтенанта Ивана Сливного.
     Михеев,  отдавая приказ Сливному оседлать  перекресток дорог в  деревне
Питири  и  не  пропускать  танки,  понимал,   что  больше  часа  батарея  не
продержится.  Больших сил  выделить  сюда он не мог, хотя  это направление в
полку и было наиболее уязвимым.
     Лейтенант Иван Славный, приземистый крепкий украинец с казацкими усами,
на гражданке  - бухгалтер, любивший точность и порядок, расставил три  своих
орудия с расчетом обстрела дорог для маскировки прямо в деревне.
     Осмотревшись с НП,  который  он  расположил  на  высотке  с  кладбищем,
Сливный сходил к пехотинцам  - они как раз отрывали окопчики перед деревней,
поговорил с хмурым усталым комбатом, капитаном Елькиным.  Понял, что  комбат
обстановки  не знает, и  есть  ли  справа  и  слева  соседи - ему  тоже было
неизвестно.  Как показалось  Сливному,  от такого незнания комбат  ничуть не
расстраивался. Обойдя деревню,  прикидывая, как в  случае чего маневрировать
орудиями, Сливный проверил посты и ушел спать в дом. С начала войны это была
первая возможность, до этого  приходилось спать  в  основном под повозкой на
плащ-палатке,  от  недосыпания часто  болела  голова, и теперь  Иван Сливный
решил выспаться по-человечески, если представилась возможность.
     В полк  Михеева он  был переведен  из 132-й Полтавской дивизии,  боевой
опыт имел порядочный -  воевал и под Чаусами, и на Варшавском шоссе. Батарея
имела на счету два танка, хотя и потеряла три орудия, но Сливный  не унывал,
потому что  матчасть он  потерял в неравном бою,  совесть  была чиста,  а  с
оставшимися орудиями он мог вполне действовать и за батарею.
     Ночь прошла спокойно, если  не считать, что хорошо была слышна стрельба
слева и справа километрах в пяти. А рано утром, часов около семи, к Сливному
прибежал  разведчик и доложил,  что  по дороге, откуда они пришли,  движется
колонна танков  - "Немцы так  рано не начинают, наверное,  наши", -  подумал
Сливный и успокоился.
     Минут  через  десять действительно показалась  колонна. Он посмотрел на
нее в бинокль, но из-за сплошной пыли и неровной местности установить точное
количество танков не удалось. Разглядев на первой  машине красное полотнище,
лейтенант Сливный и совсем  успокоился:  "Наши.  И идут по дороге, откуда мы
пришли, вдоль фронта...".
     Танки  въехали в  деревню. Первый  остановился  на перекрестке,  второй
затормозил  чуть  сзади.  Когда улеглась  пыль, Сливный отчетливо увидел  на
башнях кресты.
     - Огонь!  Огонь! -  закричал он,  давая команду своим  орудиям, расчеты
которых на всякий случай, завидев танки, приготовились к бою.
     До противника было не  более  ста  метров, и  оба  танка  загорелись от
первых же выстрелов. Остальные машины стали разъезжаться с дороги для атаки,
пуская  струи огня из огнеметов.  Через несколько  минут  пять крайних домов
горели, по деревне понесло жаром и дымом,  но все три  орудия  Сливного вели
беглый  огонь.  Танки, стоявшие  на лугу  перед деревней,  так  бездумно ими
подожженной, загорались один за другим от выстрелов орудий, стрелявших почти
в упор.
     Сливный и без бинокля хорошо  видел, что кроме двух подбитых в деревне,
на лугу горели еще четыре танка. А потом загорелись еще два..
     "Сколько   же  всего   стоит?  Четырнадцать!"   -  сосчитал  Сливный  с
удивлением, но совершенно без страха.
     С бронетранспортеров, которые шли за танками метрах  в пятистах, начали
спешиваться  автоматчики.  Быстро  развернувшись  в  цепь,  они  побежали  к
деревне.  Из окопчиков густо защелкали винтовочные  выстрелы,  и автоматчики
залегли, а потом и отошли за бугор в кустарник.
     Иван  Сливный  взглянул  на  часы:  "Всего  десять   минут  боя!".  Все
четырнадцать танков стояли на лугу и ни один из них не  стрелял. Одиннадцать
горели,  а три стояли с открытыми люками. Сливный видел, как из них во время
боя  убежали  экипажи  в рожь - нервы не выдержали стоять под прицелом. Чуть
поодаль стояли три подбитых бронетранспортера.
     "Просто  не верится! - в третий раз пересчитывал танки Сливный,  - Если
бы мы не прозевали и открыли огонь с  нормальной дистанции, а не в упор, они
бы нас за эти же десять минут с землей смешали... Хорошо, что прозевали...",
- усмехнулся он.
     Считая  два  танка,  подбитых  на  Варшавском  шоссе,  да  здесь  сразу
одиннадцать  и три бронетранспортера  - счет  хороший.  По крайней  мере, за
потерянные три орудия он с лихвой отквитался. 15
     Иван посматривал, довольно  улыбаясь в усы, на дымящиеся танки, все еще
не веря своим глазам, как в  небе появился немецкий самолет-разведчик. Через
двадцать минут прибежал батарейный  наблюдатель  и доложил, что с  западного
направления приближается пехота противника.
     В  деревне стали густо рваться мины, то и дело попадая в горящие  дома,
отчего  искры и обломки  с  огнем  разлетались  еще  дальше.  Пехота  немцев
действительно показалась, пока  еще спускаясь с  пригорка метрах в семистах,
но не больше хорошо укомплектованной роты.
     Сливный  посмотрел на  окопчики  прикрытия - своей  пехоты там не было.
"Может  быть,  переместилась куда-то?  - подумал он,  но  сбегав  на  другую
сторону деревни, и там никого не нашел. - Даже не предупредили,  что уходят,
что за люди...".
     На  батарее между тем от минометного  огня противника появились потери:
двое убитых и трое раненых.  У одного орудия было  отбито колесо. Но главная
беда была в том, что сгорели все  три их тягача. Водители поставили их рядом
с домами, во время  обстрела перегнать и не сумели и тягачи сгорели вместе с
постройками.
     "Надо срочно уходить...  - решал  Сливный. -  Ну, минчане,  -  ругал он
водителей тягачей, - ну, подвели нас..."
     - Нечаев! - позвал он своего командира  взвода.  - Лошадей достать хоть
из-под земли, и чтобы через пять минут были здесь.
     На  окраине  деревни  стояла  колхозная  конюшня, на  это они  обратили
внимание еще вечером, но не сгорели ли там лошади во время боя?
     Орудия Сливного вели огонь по немецкой пехоте, которая, чувствуя, что в
деревне одни артиллеристы,  а стрелков нет, пошла вперед в рост. Снаряды шли
с перелетом, а картечи у Сливного, как нарочно, не было, поэтому вести огонь
из  орудия по пехоте  было  равносильно  тому, что стрелять по  воробьям  из
пушки.
     Минут через  десять-пятнадцать лейтенант Нечаев с двумя бойцами пригнал
четырех  лошадей, и это  было  за  какую-то  минуту до  того, как  лейтенант
Сливный  готов был отдать приказ достреливать лоток со  снарядами и взрывать
орудия: немцы были всего в двухстах метрах и вели прицельный огонь.
     Орудия прицепили мигом,  на лошадей сели  по  двое.  Остальные  бегом -
из-под  носа у немцев. Испорченное орудие Сливный успел  подорвать гранатой,
и, видя, что немцы уже заходят в деревню и если поторопятся, то ему не уйти,
побежал догонять батарею.

     Удар  третьей  колонны танков противника пришелся по дивизиону старшего
лейтенанта Степана  Братушевского артполка полковника Смолина, который стоял
в боевых порядках обескровленных батальонов 409-го стрелкового полка.
     Передовой отряд танков  - двадцать три машины - развернулся на дивизион
веером, как на учениях.
     Полковник  Смолин, наблюдавший  эту  картину  со  своего  НП,  позвонил
Братушевскому:
     -  Ну, теперь держись, сынок! Не  торопись, можешь подпустить метров на
триста, замаскирован ты хорошо. Я за тобой -  все вижу. Если будет  трудно -
говори, я от  Ильченко  два орудия подкину,  у него пока потише.  Проверь  у
Арзамаскина одно орудие  - сектор  обстрела у  него маловат. Комиссар  к вам
пошел, встречайте.
     -  Пехота  отходит!  Пехота,  говорю,  отходит,  -  закричал  в  трубку
Братушевский.
     - А ты стой! Пехоту соберем!
     - Да я ничего. Конец связи, товарищ полковник.
     Меньше чем через  полчаса старший лейтенант Братушевский сам позвонил в
штаб полка:
     - Пять танков подбил, но повреждено два  орудия. Отремонтировать можно,
расчеты уцелели. И снарядов мало - по тридцать на орудие. Срочно снаряды!
     -  Высылаю  тебе  артмастерскую  и  машину  со  снарядами.  Держись!  -
прокричал в трубку полковник Смолин.
     Когда  на батарею  въехала  полуторка,  ее  тут  же  облепили  бойцы из
расчетов,  быстро выгружая  ящики  со  снарядами,  а  артмастера - лейтенант
Зверев  и  сержанты  Вашурин  и Никольский -  чуть  пригибаясь, побежали  на
огневые, где стояли поврежденные орудия.
     Осмотрев первое  орудие, лейтенант Зверев  оставил  Вашурина  разбирать
его, а сам с  Никольским перешел на вторую  огневую. Лейтенант Леонид Зверев
понимал, что от их умения и быстроты зависит сейчас боеспособность не только
батареи, но  и  обстановка  на  этом  участке.  Но дело он  знал, опыт  имел
большой,  и  если  пехотинец  мог  похвастаться, что  разбирает  винтовку  с
закрытыми глазами, то же самое Зверев мог сказать о пушке.
     У  второго орудия  был  поврежден прицел и  разбита  панорама. Минут за
сорок они вдвоем заменили приборы на новые, проверили их и передали расчету,
который  уже,  было,  приуныл,  что  остались  "безлошадными".  Только он  с
Никольским успел перейти к первому орудию, как начался артналет.
     Лейтенант  Зверев,  всем  телом  ощущая близкие разрывы, горячие  удары
воздуха от них и  сильную резь в ушах, хотя и лежал с открытым  ртом, все же
через несколько минут понял, что  оглох, и когда  Никольский после артналета
что-то прокричал ему, он не услышал ничего, кроме свиста в ушах.
     Все-таки Зверев понял, что артналет кончился. "Надо продолжать ремонт",
- упрямо подумал он, с трудом вставая на ноги.
     Каким-то  чудом орудие  не  было ни  уничтожено,  ни даже дополнительно
повреждено. Когда, наконец, ремонт был закончен и  Зверев посмотрел на часы,
то подумал, что они встряхнулись и стоят:  по ним выходило, что работали они
три  часа.  Ему же показалось  - не  более  часа. В  голове шумело,  слух не
восстановился. Нервное напряжение и усталость были такими, что шатало, но на
душе было удовлетворение: не дали пропасть дорогостоящей  технике, и эти два
орудия,  которые немецкие  танкисты уже, конечно, поторопились  записать  на
свой счет, еще будут стрелять.
     Дивизион  старшего  лейтенанта  Братушевского  за  полдня боя уничтожил
одиннадцать танков,  позиции  свои  удержал,  но оставшиеся  танки  из  этой
колонны, перегруппировавшись,  нащупали-таки  брешь где-то правее и покатили
на юг, на Родню.
     Вечером  полковник   Смолин  окончательно  убедился,  что  его  полк  в
окружении.  Мучила мысль, что  они  остались  одни: пехота  куда-то ушла еще
днем. Связи ни с  ней,  ни со штабом дивизии  не было,  посланные связные не
возвращались.
     Где-то  позади и справа слышались рокот танков  и выстрелы,  надо  было
отходить, но  приказа  не было, и  полковник  Смолин чувствовал,  что такого
приказа  может  теперь  и не  быть.  Из состояния  растерянности  его  вывел
начальник штаба полка капитан Полянцев.
     -  Товарищ  полковник,  -  уверенно  начал  он,  -  разрешите  доложить
обстановку. Имеем в наличии только дивизион  капитана  Пономарева  в составе
двенадцати орудий. Связи с Братушевским нет и на месте его орудий нет. С ним
был комиссар полка товарищ Макаревич. Возможно, немцы их заставили отойти на
юго-восток. Связь со штабом дивизии и с соседям нарушена...
     - Это я и так все знаю! Что вы предлагаете? - резко перебил его Смолин.
     Своего начальника  штаба он уважал и  ценил, но немного недолюбливал за
педантичность и излишнюю, как ему казалось, аккуратность. Сам Трофим  Смолин
был старым рубакой, за плечами была империалистическая и гражданская, долгие
годы  медленного  роста  от  командира батареи до  командира  полка.  Учеба,
служба, и вот уже третья на его веку война.
     -  Оставаться  здесь  нам нет смысла, - продолжал Полянцев. - Пока есть
возможность  выйти даже без  боя,  ночь нам  поможет. Предлагаю: собраться в
кулак   и   колонной   двигаться   в  направлении   Костюковичи   -   Сураж.
Предварительные распоряжения я отработал. Разрешите карту.
     -  Сураж? - не понял  полковник Смолин.  - Да вы что,  капитан, драпать
собираетесь до Суража? Эх, комиссар не слышит, он бы вам сказал...
     -  Я  показал  только  направление  возможного  отхода  полка,  товарищ
полковник.  Но  обстановка  складывается  так,  что  нам  придется  отходить
действительно на десятки километров, и именно на юг.
     Полковник   Смолин  задумался:   "Что   он  такое  говорит...  Как  это
складывается  обстановка, что на десятки километров собрался отходить? Мы же
наступаем!  -  но   вспомнил   сегодняшние  бои  с  танками,   без   всякого
предупреждения уход пехоты и с  ужасом подумал: "А  если за  нами  пустота и
никаких наших частей нет? Это опять окружение?"









"ОПЯТЬ МЫ ОТХОДИМ, ТОВАРИЩ..."

     Командир  45-го стрелкового  корпуса  Магон,  все  еще  носивший старое
звание  комдива  и не знавший еще, да  так  и не узнавший, что ему присвоено
звание генерала  и он награжден  орденом Красного  Знамени,  в  день прорыва
через боевые  порядки  корпуса  немецких танков находился в 132-й стрелковой
дивизии. Когда из штаба армии ему доставили  приказ на  отход, он ему просто
не поверил: "Наверное, ваши радисты с немцами разговаривали - отходить сразу
на сто километров!" - сказал он своему начальнику связи.
     В первые часы наступления немцев Магону казалось, что это всего лишь их
сильные  контратаки: его корпус все еще в состоянии  наступления. Гитлеровцы
вклинились  в трех-четырех местах километров на пять-десять в каждом, но это
еще  не  казалось  настолько  опасным,  чтобы отходить, причем  сразу на сто
километров.  Никаких  сведений в штаб армии,  которые могли бы вызвать такой
приказ,  Магон не давал.  У него  и  до этого были поводы подозревать нового
командующего не только в нерасторопности и неуверенности, поэтому приказу по
радио на отход корпуса он не поверил, потребовал подтвердить его письменно.
     К вечеру второго дня наступления  гитлеровцев Магон узнал, что их танки
уже в Родне и южнее, то есть фронт прорван на 20-25 километров.  Надвигалась
катастрофа.  Теперь,  когда управление корпусом изнутри было нарушено, Магон
этот отлично понимал. Каким-то чудом ему удалось связаться по радио со своим
начальником  штаба  полковником  Ивашечкиным,  который,  к счастью,  избежал
окружения.
     Ивашечкин доложил, что у него под  рукой против двух дивизий противника
-  танковой и моторизованной -  только крайне  ослабленные танковая  дивизия
Бахарова и кавалерийская Кулиева.

     Связь с командиром корпуса полковник Иван Гришин потерял  в первые часы
наступления противника, а без связи полной или хотя  бы частичной обстановки
в масштабе корпуса, и, главное, что делать дальше, - он не знал.
     -  Бери  две  машины,  двоих автоматчиков даю,  - вызвал Гришин  своего
адъютанта  лейтенанта Ивана Мельниченко, - и поезжай в штаб корпуса. На тебя
вся  надежда,  Иван. Смотри,  будь  осторожнее,  напорешься  на  немцев,  не
привезешь приказа - и нам всем конец. Сам понимаешь, что без приказа принять
решение на отход я не имею права.
     Лейтенант Иван  Мельниченко первые дни,  как стал адъютантом  командира
дивизии,  боялся,  что  будет делать что-то не так. Он получил инструктаж от
начальника  штаба  о своих  новых  обязанностях,  начальник  особого  отдела
Василий  Горшков  предупредил, что за жизнь  командира  дивизии он  отвечает
своей  головой,  и  от  всего этого  Иван немного  испугался. Он  знал,  что
командир дивизии у них строгий, требовательный, а как он сумеет помогать ему
во  всем  - этого  Иван сначала себе не  представлял. А требовалось  от него
многое:  знать  обстановку   в   полосе   дивизии   в   деталях,   мгновенно
ориентироваться в ней, быстро и четко исполнять все поручения комдива.
     Мельниченко  с  предельной  осторожностью двигался на своих  машинах от
деревни  к деревни.  Он знал,  что  немецкие танки уже  несколько часов, как
прорвались в  тылы их дивизии. Никаких войск в  первый  час движения ему