дет Днепр и десятки рек и речек но, прощаясь со своими товарищами,
верил,  что  войну  он  закончит обязательно в Германии, а  не с  позором  в
арзамасских лесах.
     Новая должность, новые люди, все  это было интересно, но и в дивизии он
оставлял  часть души. Больше полутора лет  командовать дивизией в труднейших
боевых  условиях  -  это дало  громадный  командный опыт,  закалило  волю  и
характер.
     Наступила  минута  прощания,  минута,  которую  все  ждали - какой  она
будет...
     Иван Тихонович  крепко  обнял Канцедала, своего  бессменного комиссара,
первого  советника, с  которым и работалось всегда легко и всегда можно было
поговорить по душам.
     - Не забывай нас, Иван Тихонович,  - сказал полковник Яманов дрогнувшим
голосом.
     Гришин  уважал его  за  то,  что всегда умеет  настоять  на своем, если
чувствует свою правоту. А от скольких ошибок он его предостерег...
     Невольно на глазах у всех блеснули слезы.
     - Мельниченко, -  позвал Канцедал адъютанта  нарочно  веселым  голосом,
чтобы разрядить обстановку, - подайте простынь, газетчики прощаться будут.
     Все засмеялись, стараясь незаметно руками промокнуть глаза.
     Увидев  лейтенанта Тюкаева, который  пришел в штаб с донесением, Гришин
подал ему руку и сказал:
     - Ты извини меня за тот случай на Судости...
     Когда  санки  с  генералом  Гришиным  скрылись  во   мгле,  все   сразу
почувствовали, что им теперь будет не хватать этого человека...
     -  Да,  умница человек  Иван  Тихонович,  -  первым  сказал батальонный
комиссар Воротынцев.  - Повезло нам, что  с таким человеком  довелось вместе
воевать.
     - Да уж,  сколько было критических ситуаций, но он никогда не терялся и
не падал духом, - добавил полковник Яманов.
     - Я думаю, он теперь далеко пойдет, - сказал Канцедал. - Военные знания
у него прочные, характер  исключительно волевой, а  интуиция и  хватка - дай
бог каждому, и после  паузы добавил: - Что ж, давайте расходиться, товарищи,
завтра новый командир дивизии приезжает.31

     По пути на новое  место службы Гришин заехал в госпиталь, попрощаться с
Шапошниковым.  Александр  Васильевич  знал,  что  Гришину  присвоено  звание
генерала и что он уходит из  дивизии, но был удивлен, увидев его входящим  к
ним в палату.
     -  Вот заехал  попрощаться,  Александр  Васильевич,  -  сказал  Гришин,
поздоровавшись. Он сел к нему на койку. - Спасибо тебе за все, что ты сделал
для  дивизии.  Выздоравливай, береги  себя. После  госпиталя у  тебя  другое
назначение  будет, слышал я  разговор,  что  нужен человек  с боевым опытом,
начальник армейских курсов  младших  лейтенантов. Я рекомендовал тебя. Да, и
самое главное: готовь  шпалу, майора  тебе  присвоили,  и дырочку для ордена
Красного Знамени можешь провинтить.
     - Спасибо,  товарищ  генерал,  Иван  Тихонович,  -  сказал  Шапошников,
стараясь запомнить лицо Гришина в эти минуты. Он невольно посмотрел и ему на
грудь: рядом с орденом Красной Звезды, полученной еще в 40-м году, появилась
новенькая медаль "За отвагу".
     "Что  ж, командиру дивизии  и за столько трудов... Скупо..."  - подумал
Шапошников.32
     - После войны напишешь  мемуары,  как мы воевали, - улыбнувшись, сказал
Гришин. - Честнее тебя никто не расскажет.
     - Да, я иногда думаю: как мы все это  выдержали... Мемуары... Для этого
нужен божий  дар, да и правду писать - никто не поверит, а неправду не стоит
и писать, - тихо сказал Шапошников.
     Когда Гришин уехал,  лейтенант  Вольхин, койка которого  стояла  теперь
рядом, спросил Шапошникова:
     - Он в нашей армии теперь будет начальником штаба?
     -  Нет,  в  соседней.  Хотя,  думаю,  и  эта  должность для него  будет
недолгой. Он давно готовый командующий армией. Собственно,  еще  в сороковом
его на дивизию ставили для стажировки, не более, и если бы не окружения одно
за другим, он бы еще в начале войны стал бы командующим армией.
     - А вы давно его знаете? - спросил Вольхин.
     - Много  лет.  Пройдено  и  пережито  с ним  было  немало,  -  ответил,
задумавшись, Шапошников. - Человек  он  сильный, большого  военного таланта,
сложный. Хотя  он меня и расстрелять грозился  и  два  раза на верную смерть
посылал, плохого о нем ничего не могу сказать.
     Гришин, когда вошел в палату, узнал, конечно,  и Вольхина, поздоровался
со всеми, лежавшими в палате,  но Вольхин по его цепкому взгляду  понял, что
Гришин  его  узнал,  хотя  близко  им  за  все  время  войны  и  приходилось
встречаться два-три раза. Конечно,  и положение у них было разное, и звания,
да и откуда  бы Гришину знать,  что  этот худющий  лейтенант через семь  лет
встретится ему в Германии с погонами генерал-майора...
     Вольхин с Шапошниковым лежали рядом несколько  дней и почти все время у
них  уходило  на разговоры, причем не  на обычную  болтовню выздоравливающих
раненых, - они  разбирали подробно  ход  боев  полка всего периода с  начала
войны. Шапошников  неплохо  ориентировался в действиях дивизии и их армии  в
целом, поэтому такие беседы были вдвойне интересней.
     Шапошникову  нравился этот молодой лейтенант.  Пытливый, с острым умом,
жадный  до  военных знаний. Вольхин и  сам  чувствовал,  что все его  знания
военного дела после долгих разговоров с  Шапошниковым постепенно приобретают
какую-то  стройную  систему.  Шапошникову,  когда  он  рассказывал,   самому
нравилось вспоминать тактические  подробности  боев, он  чувствовал, что его
рассказы ложатся  на  благодатную почву. И  Вольхин  в  этих беседах  быстро
полюбил штабное дело, четкую красоту схем, их логичность.
     До  госпиталя  он,  в  недавнем   прошлом  учитель  математики,   слабо
разбирался в  военной терминологии, Шапошников  тактично его поправлял, если
тот  говорил  неправильным с  точки  зрения  военного  языком:  "Уши  режет.
Запомните, военный язык такой же четкий, как математический".
     Вольхин теперь  интересовался и  деталями штабной службы.  Особенно его
интересовала работа  оператора. По  прошедшим  боям тренировался  составлять
боевые донесения и приказы в  масштабе полка, а то и дивизии, вникал в схемы
боевых порядков,  которые составлял  для него  Шапошников. Все это оказалось
настолько интересным, что и на войну Вольхин  стал смотреть теперь несколько
иными глазами: это не только стрельба,  но  и кропотливый труд в штабах, где
требуется высокая культура. Раньше он, считавший себя окопником, относился к
штабникам с  некоторым презрением, но после бесед с  Шапошниковым понял, что
успех боя зависит, прежде всего, от хорошей работы штаба.
     - Возьмем первые бои дивизии, под Чаусами, - начал говорить Шапошников,
-  Может  быть,  мне и нельзя судить  о  работе штаба  корпуса, но все-таки:
почему  корпус,  такая  сильная  оперативная   единица,   так  и  не  сыграл
по-настоящему  там своей  роли?  Конечно, большая  беда,  что  немцы сорвали
сосредоточение, в  бой шли прямо  с эшелонов, но  многое зависело и от того,
как  штаб корпуса  сумеет  распорядиться  наличными  силами.  А  он год  как
сформирован, но  ни разу не проводил  штабных учений. Люди даже  плохо знали
друг  друга. Штаб  есть,  но не  сколочен, механизм работы  как  следует  не
отлажен. Другое  дело - штаб нашей дивизии.  Условия - тяжелейшие, на острие
удара сильнейшей группировки  противника все лето и осень.  А  дивизия жива,
управление не терялось, исключая, конечно, брянское окружение.
     "А штаб  нашего полка, - невольно подумал Вольхин, - Как это Шапошников
так  умеет  подбирать и готовить людей, что все  знают  свое дело  и столько
времени  держатся  вместе. В двух других полках люди в штабах  за это  время
терялись по несколько раз.
     - Плохо, конечно, что до войны  мы  не  отрабатывали такие вопросы, как
выход из окружения и  отход,  -  продолжал  Шапошников, - да и после финской
войны у многих появилась боязнь охватов и окружений.
     - Разве на финской нас окружали? - удивился Вольхин.
     - Я  имею  в виду  бои мелких подразделений, такие  случаи  были.  Люди
боялись остаться без связи, боялись  плена, и не столько потому, что зверств
боялись -  последующего суда своих. Многих  летчиков, попавших в плен, после
войны судили за  измену Родине.  И  сейчас многие боялись окружения, поэтому
нередко отступали тогда, когда еще можно было сражаться.
     -  А  помните  Милославичи?  Я все хочу вас  спросить, почему мы  тогда
атаковали только в лоб? Неужели нельзя было обойти лесом, с правого фланга?
     -  Там  сидел  батальон  немцев  с  пулеметами  и  танками,  ждали  нас
специально.
     - Вообще, Александр Васильевич, мне эти бои представляются неоправданно
тяжелыми.
     -  В смысле потерь?  Да, потери тогда были невосполнимые. Лучшие кадры,
наиболее обученных и храбрых мы потеряли именно под Милославичами.
     - Как вспомню эти  атаки... Поле  -  как  стол, укрывались лопаткой.  -
Вольхин со злостью кусал губы. - Таких парней там потеряли ни за что...
     -  Вы  поймите,  что это же не инициатива  Гришина -  взять Милославичи
любой ценой. И на него сверху давили. А командир  корпуса, видимо, боялся не
выполнить  приказ, он же недавно из заключения пришел. Потом, знаю, наш удар
по времени  совпал с действиями двух  наших армейских  групп, наступавших на
Смоленск. Все-таки  мы большие силы противника тогда  к себе  приковали. Наш
корпус  притянул на себя до  четырех дивизий противника,  а  одна наша - две
немецкие. И вспомните, как немцы тогда дрались...
     - Да, с редким остервенением, иной раз как  в деревенской драке, хотели
нам что-то доказать...
     - Мне Гришин  потом говорил, что эта седьмая пехотная дивизия у  немцев
особая: в  ней еще в  ту войну  Гитлер служил,  а командовал  ей  одно время
генерал Гальдер, начальник Генштаба.
     - А что вы думаете  о последствиях тех  боев  за  Милославичи в большом
масштабе? Мне  кажется,  что корень  киевской  катастрофы  растет  оттуда, -
спросил Вольхин.
     -  Это не  совсем так. Да,  если  бы  наша дивизия  не  была  настолько
измотана и обескровлена в тех  боях, то Гудериану  или бы  вообще не удалось
тогда  пробиться на Унечу - Стародуб, или он  прошел бы  этот путь с гораздо
большими потерями и за большее время.
     - А так получается, что мы тащили Гудериана за собой на хвосте.
     -  Ну, это неправильно. Да и не только вина  нашей  дивизии, если можно
назвать это виной, что пустили Гудериана так далеко. Мы-то как раз и воевали
лучше  многих.  Когда  полк использовался  правильно,  то  задачу он  всегда
выполнял.
     - А последние бои на Березуйке, как вы их оцениваете?
     -  С  оперативной точки  зрения  мне трудно судить,  кругозор у меня не
фронтовой, но  думаю,  что  бои эти  неудачны по следующим  причинам: слабое
техническое  обеспечение,   недооценка  сил  противника  и  плохо  обученное
пополнение. "Ура!" не заменит снарядов, а выучка - энтузиазма.
     -  Зачем же наступать без гарантии, что победим?  Авось после двадцатой
атаки немец испугается и побежит?
     - Спросите, Вольхин, что полегче...  Есть какие-то высшие соображения у
нашего  командования. Наверное, есть смысл в том, чтобы изматывать их нашими
постоянными атаками, держать их в напряжении, заставлять вводить в бой новые
резервы.
     -  Без  танков,  авиации и  тяжелой артиллерии  немцев  отсюда  нам  не
столкнуть,  -  тяжело  вздохнул  Вольхин,  - и никакое оперативное искусство
этого не заменит.
     -  Хочется  верить,  что  все  это  у  нас  скоро будет  в  достаточном
количестве, - ответил Шапошников.

     А в 137-й дивизии в  это  время  шла,  точнее сказать - теплилась, своя
жизнь...

     Подполковник Алексей Владимирский, назначенный командиром 137-й, на эту
должность  пришел  с  должности начальника  оперативного  отдела  штаба  3-й
армии.33 Обстановку в целом он знал, как думал, хорошо, но когда ознакомился
с ней детально на участке дивизии, то  понял, что дальнейшее  ведение боевых
действий почти невозможно.
     На  плацдарме  за  Березуйкой  скопилось  много  раненых,  всех  их  по
категорическому приказу нового  комдива  эвакуировали за одну ночь. Но полки
были крайне обескровлены. Изучив  донесения командиров  полков, подполковник
Владимирский крепко задумался.
     В 771-м полку, которым вместо Шапошникова командовал Наумов, оставалось
около сотни активных  штыков,  в 409-м майора  Князева  - пятьдесят семь,  у
майора Кондратенко в 624-м полку - чуть более тридцати.
     Владимирский понимал, что с такими силами наступать бессмысленно, можно
загубить  остатки дивизии. Посоветовавшись  с  работниками штаба дивизии, он
решил просить  командование  армии разрешить отвезти дивизию с плацдарма  на
Березуйке.
     Двадцатого марта подполковник Владимирский получил  приказ командующего
армией вывезти  дивизию  в армейский резерв на пополнение.  Отход должен был
осуществляться ночью.  На 771-й полк  возлагалась обязанность вывоза  трупов
погибших с плацдарма и прикрытие отхода других частей.
     Батальон связи  капитана Лукьянюка,  в котором оставалось не более двух
десятков бойцов, должен был поддерживать связь во время отхода. Как нарочно,
в ночь отхода  она  рвалась постоянно, и дело дошло до того, что под рукой у
него  не  осталось  ни одного  человека.  Он  доложил об этом  подполковнику
Владимирскому и услышал:
     - Идите с Румянцевым по линии, я останусь за телефониста.
     Оба капитана взяли  по  аппарату и ушли в темноту.  Примерно за час они
устранили десять обрывов, то и дело обходя  тела убитых линейных. Они все же
приползли в полк к Наумову.
     - Товарищ "первый", Лукьянюк на проводе.
     - Понял, давайте Наумова, - ответил подполковник Владимирский.
     "Неужели  этот кошмар когда-нибудь кончится..." - думал Федор Лукьянюк.
Он впервые позавидовал своим погибшим раньше товарищам. За  последние  дни в
боях на Березуйке тяжело  заболели и получили контузии политруки Старостин и
Хрусталев,  умер  от ран лейтенант  Манов,  тяжело ранены  сержанты Папанов,
Гаврилов,  Корчагин - лучшие специалисты  батальона,  с которыми он воевал с
первых дней. У него  остались всего несколько человек - лейтенанты Баранов и
Червов,  сержанты  Коробков,  Баторин, Дурнев,  Тихонов,  Макаров.  Все  они
работали на износ, из последних сил.
     Капитан Лукьянюк,  с  трудом борясь  со  сном, еще слышал, как командир
дивизии  дает указания  Наумову, куда  и как выводить  полк,  и думал, что в
таком крайне критическом положении ни он, ни его батальон с начала войны еще
не бывали...









"Я УБИТ И НЕ ЗНАЮ..."

     Остатки  полков  выведенной,  наконец,  с  передовой  137-й  стрелковой
дивизии  медленно  шли  вдоль  фронта, утопая  в  мартовской  грязи.  Полки,
численностью с пару взводов  каждый. Измученные бойцы, все еще не  верившие,
что их наконец-то сменили. Для "старичков" дивизии, тех, кто начал воевать с
первого  дня, это  была  первая  возможность  отдохнуть от  боев  во  втором
эшелоне.
     Лейтенант Степанцев, заместитель  командира  771-го  полка по  тылу,  с
болью  смотрел, как истощенные лошади с трудом тащат повозки через грязь. Во
многих местах их  буквально на руках,  крякая и матерясь,  выносили из грязи
бойцы.
     Все хозяйство полка погрузить на лошадей было невозможно и многие бойцы
в вещмешках несли продукты, патроны и даже снаряды.
     Увидев  впереди себя знакомую фигуру капитана  Набеля, Степанцев, то  и
дело выдергивая промокшие насквозь сапоги из грязи, с трудом догнал его.
     -  Антоныч,  подожди  немного.  Дал  бы  ты  мне еще  кофеина,  хотя бы
несколько ампул.
     Перед походом они  сделали лошадям уколы  кофеина, для бодрости, но все
равно от истощения они были не в состоянии тянуть повозки.
     - Кончился кофеин, весь раздал.
     - А то у меня кобыла совсем не идет. Ткнул  ее, упала, и сама встать не
может, за хвост уж поднимал.
     - Посмотри, - сказал Набель, кивая на обочину.
     У  худой  лошаденки,  лежавшей  на  обочине,  какой-то  ездовый  забрал
последний клок сена, брошенный умирающей из жалости...

     409-й  стрелковый полк  майора  Князева остановился на переформировку в
полусожженном  селе  с церквушкой.  Наступала пасха,  но  в  избушках  этого
русского  села пасхой не пахло. Немногие  оставшиеся в живых местные  жители
рады были грубому армейскому хлебу.
     В  санроту   полка  накануне  пасхи   пришел   новый   комиссар   полка
Александровский.  Старого,  Акимова,  сняли:  на Березуйке,  пьяный, угрожая
пистолетом, хотел отобрать машину, которая должна была везти раненых в тыл.
     - Делегация рабочих-шефов послезавтра приедет, - сказал Александровский
военфельдшеру  Богатых, - Надо  подготовить концерт. Мне рекомендовали  вас,
как хорошего конферансье. Сможете?
     Иван Богатых долго не  мог понять, что хочет от него комиссар. Он после
пережитого кошмара боев даже забыл, что означает это слово - конферансье.
     - Попробую. А где выступать будем? - наконец, спросил он.
     - В церкви. Чем не театр?

     Делегаты  от  завода  "Красное Сормово"  привезли  знамя  и  посылки  с
записками,  которые  все, как одна,  заканчивались фразой: "Бейте фашистских
гадов!".
     Церковь   была  набита  битком.  Иван  Богатых  с  наспех  сколоченного
подмостка объявлял номера - "Три танкиста", "Катюша", "Синий платочек", врач
Пиорунский  дирижировал,  фельдшеры Хмельнов, и  Кравцов, Ира Мамонова, Катя
Белоусова пели  под  баян. И так пели,  что  у  многих  собравшихся в церкви
старушек блестели  слезы  на глазах.  Бойцы,  отвыкшие  от музыки,  месяцами
слышавшие только свист снарядов  и грохот разрывов, затаив дыхание,  слушали
хорошо  всем известные  песни.  И каждая песня напоминала им  что-то свое из
мирной жизни.
     - "Последний выстрел на войне", стихотворение, - объявил Иван Богатых.
     Читая  стихотворение, он  всматривался в лица бойцов  и  женщин, в лики
святых  на  стенах,  а  когда закончил  и  все  закричали  "Смерть  немецким
оккупантам!", ему  показалось, что и святые со стен смотрят сейчас на него с
одобрением, а не с укором, как раньше.
     После концерта делегаты пригласили артистов к себе, долго расспрашивали
о войне,  а артисты  - врачи и медсестры, санитары -  вновь вспоминали,  как
ползали среди убитых, как перевязывали раны зубами, когда коченеют руки, как
поднимали на столы до четырехсот раненых в сутки, как  спали стоя, урывками,
по пять минут.
     Прощались с грустью. Иван Богатых заметил, с каким сочувствием делегаты
из  тыла смотрят им в  глаза,  как  будто  зная,  что  все они скоро  станут
холмиками вдоль дорог...

     Всего лишь  четыре  недели отдыхала  дивизия. В двадцатых числах апреля
137-я вновь получила боевую задачу: взять штурмом город Мценск.
     Подполковник Владимирский  понимал,  что взять город  будет  труднейшей
задачей.  Мценск и до него неоднократно,  но безуспешно штурмовали несколько
дивизий. Но приказ был дан категорично: "К 1 мая Мценск взять".
     Готовясь  к  операции, подполковник Владимирский понимал, что построена
она в основном на риске и  большая надежда будет на  энтузиазм.  Но в то  же
время он делал все возможное, чтобы задачу выполнить.
     Дивизия  получила  пополнение,  но  без винтовок,  поэтому  решено было
атаковать  Мценск  сводным  полком, куда и  было передано  все вооружение  и
боеприпасы.
     -  В дивизии всего двадцать пять орудий, - напомнил Владимирскому новый
начальник артиллерии  дивизии полковник  Трушников,  -  так что  я со  своей
стороны успеха не  гарантирую, тем более что  снарядов выделили  очень мало,
всего половину боекомплекта на всю операцию.
     -  Командующий обещал  помочь  авиацией  и  "катюшами",  с  соседями  о
взаимодействии я  договорился.  Главный удар наносит наша  дивизия, поэтому,
думаю,   вся  помощь   будет,  прежде   всего,   нам.   Завтра  с  утра   на
рекогносцировку.  Алексей  Федорович,  -  обратился  Владимирский  к  майору
Кустову,  который  исполнял  обязанности  начальника  штаба  див