а Айше. - Мы не знали...
     Феридэ грустно кивнула головой:
     - Ах,  видели  бы  вы,  какая  это  была девочка! Красавица! Малышку не
удалось спасти.
     - Сколько ей было лет, Феридэ? - опять спросила тетка Айше.
     Феридэ жалко скривила губы и простодушно ответила:
     - Исполнилось  тринадцать.  Я  шила  ей первый чаршаф, собиралась стать
тещей...
     За столом раздался дружный смех.
     - Ах,  Чалыкушу,  - воскликнул Азиз-бей, - ты всю жизнь будешь шутить и
выдумывать.
     Рассказ  о  тринадцатилетней  дочери  развеселил всех. А у Феридэ глаза
наполнились  слезами,  она  еще сильнее прижала к груди Недждета и принялась
рассказывать историю Мунисэ, голос ее звучал все печальнее, все грустнее.
     В этот вечер засиделись допоздна.
     Азиз-бей волновался:
     - Феридэ, дочь моя, ты устала с дороги, ступай ложись.
     Феридэ  лишь  смеялась  в  ответ,  крепче  прижимая  к  груди Недждета,
который давно уже спал.
     - Ничего,   дядюшка.   Я   ведь   отдыхаю  с  вами.  Меня  так  утомило
одиночество.
     Голубые  блестящие глаза Феридэ, ее коротенькая верхняя губа улыбались.
Она  болтала  без  умолку.  В  ней проснулась прежняя Чалыкушу. Видя, что ее
слушают,  любуются  ею,  она  коверкала слова, мило, кокетливо кривила губы,
высовывала  кончик  языка,  втягивала  щеки,  как  ребенок, знающий, что его
любят  и простят ему все, и говорила, не переставая. Дело дошло до того, что
старый  дядюшка  Азиз,  опьянев  от  радости, не удержался и повторил старую
шутку.  Когда  Феридэ  была маленькой, он хватал ее за подбородок и насильно
целовал  в  губы,  приговаривая:  "Ах,  негодница  Чалыкушу! Ты воровала мою
черешню?  Отдавай  назад!"  Под  хохот  присутствующих  он  поймал Феридэ за
подбородок  и,  несмотря  на отчаянные протесты, повторил то же самое. Затем
пристально глянул в глаза племянницы и сказал:
     - Ничего  не  поделаешь, Чалыкушу! Сама виновата. Стала солидной дамой,
семейной,  а душой по-прежнему ребенок. Даже личико детское. Кто скажет, что
это молодая женщина?
     Кямран  побледнел.  В  эту минуту он впервые почувствовал, что Чалыкушу
принадлежит другому.


III

     Прошло  два  дня.  Кямран  совсем не видел Феридэ. Десять лет назад она
сдружилась  в Текирдаге с многими девушками, своими сверстницами. Теперь это
были  замужние  дамы.  Они  не давали ей покоя, без конца приходили в гости,
сидели  часами,  а  потом забирали ее с собой, водили по знакомым или в парк
на прогулку.
     Мюжгян  торжествовала, видя, что кузен тайно страдает. Она говорила ему
жалобно, хотя глаза ее смеялись:
     - Увы,  нет,  они  не  оставляют  в покое Феридэ. Впрочем, прежде всего
Чалыкушу должна развлечься, встряхнуться...
     За  это  время  Кямран  видел  Феридэ  всего  лишь  дважды: один раз за
ужином, второй раз на улице, в чаршафе, когда она возвращалась из гостей.
     Настало  утро  третьего  дня.  Вопреки обыкновению, Кямран проснулся на
рассвете.  Особняк  еще  спал. Кямран распахнул окно и увидел в саду Феридэ.
Она  услышала  скрип открывающихся ставен, подняла голову, приставила ладонь
козырьком ко лбу, прищуривая глаза от лучей восходящего солнца, и сказала:
     - Проснулись,  Кямран-бей?  Как изменились ваши привычки! Прежде, чтобы
разбудить  вас,  приходилось швырять в окно горсти камней, а зимой - снежки.
Вы,  оказывается,  тоже  стали  немножко  анатолийцем.  Когда  я  в Анатолии
просыпалась  в  этот  час, меня стыдили: "Лентяйка, как можно вставать после
восхода солнца?"
     Сейчас  Феридэ  очень походила на прежнюю легкую и веселую Чалыкушу. Ее
голос  напоминал  журчание  прозрачного  родника,  дающего  сердцу  ощущение
свежести и прохлады.
     Кямран робко спросил:
     - Можно мне выйти в сад, Феридэ?
     Продолжая  прикрываться  рукой  от  солнца, Феридэ ответила насмешливо,
скрывая издевку в голосе, как в прежние времена:
     - Что  ж,  это неплохо, если только вы не боитесь, что сырость принесет
вред вашему изнеженному телу. Я устрою вам анатолийское угощение.
     Феридэ  привела  Кямрана  к  развесистому ореховому дереву и усадила на
стул, забытый с вечера.
     - Подождите меня чуточку, Кямран-бей.
     - Мы же собирались бросить церемонии...
     - Капельку  терпения. Это придет само собой. У меня не хватает смелости
сразу дойти до такой непочтительности.
     Кямран улыбнулся.
     - Но  ведь  это  еще  большая  непочтительность, Феридэ. Запрещаю тебе.
Когда  я  слышу: "Вы, Кямран-бей..." - мне кажется, что ты насмехаешься надо
мной.
     Феридэ тоже улыбнулась:
     - Это  верно,  вы  правы...  Ты прав. А теперь позволь, я подогрею тебе
молока.
     - Не надо, прошу тебя, Феридэ.
     - Напрасно  ты  упрямишься.  Самая  большая любезность для анатолийской
женщины  -  это  позволить  ей оказать услугу, разрешить сделать то, что она
хочет...  -  Шутливо, но в то же время с грустью Феридэ продолжала: - Ведь у
нас  только  одна  возможность понравиться, заслужить одобрение мужчин - это
хорошо вести домашние дела.
     Феридэ  ушла. Слышно было, как она болтает с садовником, который только
что  поднялся  и  бродил  по  саду с медным кувшином в руках, подбирая сухие
ветки. Наконец она появилась с чашкой дымящегося молока.
     - Молоко  не  такое,  каким бы я хотела тебя угостить, Кямран. Но через
три  дня...  что  у  нас  сегодня?  Да,  в  четверг  утром приглашаю тебя на
угощение.  Напою  молоком  от  той же овцы, но увидишь: это будет волшебный,
ароматный  напиток.  Как  я  это  сделаю?  Секрет.  Тебе не интересно? Какая
бесчувственность!  Тогда  открою  тебе  тайну. Три дня подряд я буду кормить
овцу  грушами...  Мне  кажется,  ты  замерзаешь.  Свежо немного. Или хочешь,
чтобы  тетя  Бесимэ отругала меня? Скажет: "Сумасшедшая девчонка, простудила
моего сына!" Постой, я привыкла к холоду и сырости. Возьми мой шарф.
     Феридэ  сняла  с  себя  красный  шерстяной шарф и накинула его на плечи
Кямрана,  который легонько вздрагивал, словно жаловался на утреннюю сырость.
Ему  вспомнился  другой  вечер.  Это  было  десять лет тому назад. Маленькая
школьница  в  коротеньком  платье,  черном  переднике... Они стояли в саду у
большого  камня.  Она  сняла  свое  темно-синее  пальто...  Детские пальчики
запачканы   фиолетовыми   чернилами.  Девочка  сказала:  "Охранять  тебя  от
болезней - это теперь моя обязанность..."
     - Кямран,  да  ты  как старик! Уронишь чашку, обожжешь колени... Почему
такой задумчивый?
     - Так, вспомнил что-то...
     - Вот  и  я  тоже...  -  быстро перебила Феридэ, словно хотела помешать
Кямрану  высказаться.  -  Увидела  эту шаль на твоих плечах и вспомнила, как
дразнили тебя "Кямран-ханым".


x x x

     Феридэ  села  напротив  на  кухонную  скамейку.  На ней было просторное
платье   из   плотного  матового  шелка,  что  делают  в  Бурсе,  сшитое  на
провинциальный  манер,  все  в  легких,  широких складках, скрывающих фигуру
женщины.  Она  положила  локти на колени, уперлась подбородком в ладони так,
что закрыла щеки пальцами, и принялась говорить.
     Кямран  впервые  так  близко  видел ее лицо, такое светлое и чистое. Он
нашел  его  слегка  похудевшим,  осунувшимся. От этого глаза Феридэ казались
еще  больше, а едва заметная тень в уголках делала их даже темными. Пять лет
назад  голубые  глаза  Чалыкушу  были полны светящегося блеска, а сейчас они
напоминали  цветы,  опаленные  огнем.  Глаза, как прежде, смеялись, смотрели
без  смущения,  с  невинной  смелостью, но Кямрану показалось, что он уже не
видит, как прежде, всей их глубины, их дна.
     Причесана  Феридэ  была тоже как-то по-провинциальному; впереди пробор,
сзади  две толстые косы, заплетенные так плотно, что стягивали кожу на лбу и
висках,  слегка  приподнимая  кончики  бровей.  От  этого тонкие голубоватые
жилки под ее прозрачной, нежной кожей проступали еще яснее.
     Кямран  почти не понимал, о чем говорит Феридэ, он только вслушивался в
ее  голос,  любовался ею. Он обратил внимание, что цвет лица у Феридэ совсем
не  такой,  какой  бывает  у молодых женщин, счастливых в семейной жизни. Он
разглядел  на  ее  лице  болезненную прозрачность, скрытый огонь, похожий на
лихорадочный   румянец,   который   встречается  у  роз,  увядших  на  кусте
несорванными, да у девушек, обреченных стариться без любви.
     Утренний  свет  делал  это  лицо  таким  тонким, таким выразительным...
Молодой  человек  сидел  как  зачарованный.  Ему  хотелось  плакать.  Кямран
никогда   не   думал,   что  страдание  может  сделать  девичье  лицо  таким
прекрасным.
     Улыбка  не  сходила с губ Феридэ. Чистый голос опять зазвучал печально,
как хрусталь, в котором невидимая трещина. Феридэ вспомнила детство.
     Кямран   осмелел  и  спросил,  как  она  жила  последние  годы.  Феридэ
сделалась серьезной и покачала головой.
     - Этого  я  не  помню,  Кямран.  Помню все до того, как мне исполнилось
пятнадцать  лет,  помню,  как я впервые приехала в Текирдаг, а все остальное
точно в тумане... Ничего не вижу...
     Казалось,  и  глаза  Феридэ застилал туман. Она склонила голову набок и
смотрела куда-то вдаль.


x x x

     И  все-таки  Феридэ  заговорила  о  последних  годах  своей  жизни. Она
рассказала  про  Хаджи-калфу,  мухтара  Зейнилер,  странного Реджеба-эфенди.
Лицо  ее смеялось, но в глазах и жестах проскальзывала непонятная усталость,
и  тогда  чуть  заметное  дребезжание  надтреснутого  хрусталя  в  ее голосе
усиливалось, словно слышался стон раненого сердца.
     Когда  Феридэ  упомянула  о  береге  реки, Кямран невольно зажмурился и
подумал:  "Может, это и есть то самое место у водопада, где она клала голову
на колени возлюбленного, играющего на тамбуре, и смотрела ему в глаза?"
     Чалыкушу  рассказала  еще  несколько пустячных эпизодов из своей жизни,
потом как бы невзначай добавила:
     - Кямран, а ведь ты еще не видел карточки Хайруллаха-бея.
     Она  сняла золотой медальон, висевший у нее на шее, и протянула кузену.
Молодой  человек  побледнел  и  взял  фотографию. Феридэ вытянула шею, чтобы
посмотреть вместе с ним.
     - Взгляни  на  это  лицо, Кямран. Какая красота, какое благородство! Не
правда ли?
     Молодой  человек  бросил  взгляд  на  Феридэ.  Она  задумчиво и с такой
нежностью  любовалась  фотографией,  что не заметила его взгляда. Пожалуй, в
жизни  Кямрана  эта минута была самой горькой, самой мучительной и жестокой.
Значит,   тонкая,  невинная,  изящная  красота  Феридэ  досталась  огромному
седоволосому   старику  с  грубым  лицом!..  Воображение  рисовало  страшные
картины.  Ему  представилось, как Феридэ бьется в руках этого старика. Из ее
полузакрытых  глаз  на  порозовевшие  от  стыда  щеки катятся слезы. Детские
невинные губы подрагивают, словно молят о пощаде...


     Чалыкушу  не смотрела на Кямрана, но, наверное, уловила ход его мыслей,
вздрогнула, медленно спрятала медальон на груди и сказала:
     - А теперь, Кямран, извини, я пойду... Кажется, у нас сегодня гости...


IV

     Прошло  только  десять  дней с тех пор, как Чалыкушу вернулась в родное
гнездо. Но каждый вечер Азиз-бей повторял:
     - Замечаете,  дети?..  Дом  словно  преобразился. На этот раз Чалыкушу,
как  ласточка,  принесла  на  своих крыльях весну. Жаль, что прошел еще один
день!
     Феридэ смеялась:
     - Это   не  страшно,  дядюшка.  Через  несколько  лет  я  опять  получу
разрешение  и  приеду. Не горюйте. К тому же впереди у вас еще столько дней.
Зачем же заранее омрачать нашу радость?
     Чалыкушу  сделалась  прежней Чалыкушу. Она ожила, словно распустившийся
цветок  под лучами солнца после бури. Она опять верховодила детворой - юными
обитателями  дома.  Все,  начиная  от  трехлетней дочери Мюжгян и Недждета и
кончая  Нермин, которой уже шел восемнадцатый, очень привязались к Чалыкушу,
с  утра  до  вечера  бегали  за  ней  по  пятам,  наполняя особняк радостью,
весельем  и  хохотом.  Иногда  они  так расходились, что старшим приходилось
делать   им  замечание.  Впрочем,  резвость  Чалыкушу  всех  радовала.  Ведь
как-никак  в  прошлом  они с Кямраном были женихом и невестой, и все вначале
боялись,  как  бы  не  открылись  старые  раны,  кажется, зарубцевавшиеся за
последние  пять  лет.  Но необузданная веселость Феридэ и тихое, безмятежное
счастье  Кямрана,  которому  словно нужно было только одно - издали смотреть
на  нее, всех успокоили. Одни лишь тетушки считали, что осторожность никогда
не  мешает,  и  старались  изо  всех  сил восстановить между молодыми людьми
стародавние  отношения  "старшего  брата"  и  "младшей  сестренки".  Как  не
говорят   громко  в  комнате,  где  заснул  больной  ребенок,  так  и  в  их
присутствии не вспоминали о грустном прошлом.
     Иногда Азиз-бей вдруг спрашивал у Феридэ:
     - Нельзя ли погостить у нас подольше?
     Но в ответ она только мрачнела.
     - Это  невозможно,  дядюшка,  - отвечала она. - Чалыкушу - мать другого
гнезда, ее там ждут.


x x x

     Кямран  ревновал  гостью  к  маленькому  Недждету.  Чтобы их разлучить,
приходилось ждать, пока ребенок заснет на руках у Чалыкушу.
     Однажды Кямран был свидетелем такой сцены.
     Феридэ огорченно говорила малышу:
     - Ну-ка, Недждет, скажи... Скажи еще раз: тетя, тетя, тетя...
     Мальчик не повиновался, мотал белокурой головкой и твердил:
     - Мама, мама, мама...
     - Оставь,  Феридэ,  -  робко сказал Кямран. - Пусть говорит "мама". Что
здесь плохого? Может, мальчуган испытывает в этом потребность.
     Феридэ   ничего   не  ответила,  наклонилась  и  долго  гладила  волосы
Недждета.


V

     Как-то   утром   Кямрана   разбудил   легкий  стук  в  окно.  Он  сразу
догадался... Так поднимать с постели могла только Феридэ.
     Чалыкушу  снова  приглашала  его  к большому ореховому дереву на ранний
завтрак.  На  столике  уже стояло молоко, которое, как она обещала, ароматно
пахло  грушами;  рядом - маленькие провинциальные чуреки и блюдечко с чем-то
розовым, похожим на варенье.
     Феридэ помазала чурек этим вареньем и протянула Кямрану:
     - Любуйся  искусством  моих  рук.  Не знаю названия чуреков, но варенье
зовется гульбешекер.
     Феридэ опять взяла низенькую кухонную скамейку и села у ног Кямрана.
     - А теперь скажи, Кямран, нравится тебе гюльбешекер?
     - Нравится, - улыбнулся молодой человек.
     - Ты любишь гюльбешекер?
     - Люблю.
     - Нет, не так, Кямран... Скажи: "Я люблю гюльбешекер".
     - Я  люблю  гюльбешекер,  -  повторил  Кямран  и  засмеялся, не понимая
смысла этой странной прихоти.
     Щеки   Феридэ   горели  румянцем,  глаза  искрились,  ресницы  смущенно
подрагивали. Она наклонилась к Кямрану и взволнованно просила:
     - Ну, еще раз, Кямран: "Я люблю гюльбешекер!"
     Молодой  человек восторженно смотрел на ее вздрагивающие губы; они даже
чуть  кривились,  как  у ребенка, который готов заплакать, если ему не дадут
то, чего он просит.
     - Я очень люблю гюльбешекер. Очень люблю... Так, как ты хочешь...
     Феридэ  радостно  хлопала  в  ладоши. Губы ее смеялись, а из глаз текли
слезы.   Она   подтрунивала   над  собой,  словно  стыдила  кого-то  чужого,
расстроившегося из-за пустяка:
     - Как  глупо,  как  глупо  так  радоваться  оттого,  что похвалили твое
искусство!
     Феридэ  вытирала слезы, но они все текли и текли. Вдруг она приглушенно
вскрикнула, закрыла лицо и, плача, побежала в дом.


x x x

     Через  несколько дней под вечер Кямран и Азиз-бей возвращались с рынка.
У  ребятишек  вошло  в  обычай,  заметив  их издали, выстраиваться у ворот в
ожидании подарков - фруктов, конфет, шоколада.
     Кямран  одарял  попрошаек,  и  вдруг  кто-то бросил ему под ноги горсть
мелких  камней.  Наделив последнего малыша, он оглянулся. Это была Чалыкушу.
Она стояла чуть поодаль под большим каштаном и делала рукой какие-то знаки.
     - Вам,  должно  быть,  понятен  смысл, Кямран-бей? Ведь существую еще и
я...
     Как  всегда,  собираясь пошутить или наказать кузена, Феридэ обращалась
к нему на "вы".
     - Выходит,  вы раньше времени дали мне отставку, - с улыбкой продолжала
она.  -  А  где  же моя доля? Думаете, ваши старые проделки забыты, эфендим?
Или  -  плата за молчание, или - сегодня вечером за столом я оглашу историю,
которая произошла у чинары.
     Феридэ  смеялась,  показывая  Кямрану  кончик  розового  языка, как она
делала  десять  лет  тому  назад  у  этих же ворот. Кямран достал из кармана
пальто коробку.
     - Разве  я  еще  не  рассчитался,  Феридэ?  -  спросил  он.  -  Вот так
совпадение!  Как  раз  сегодня я купил шоколадные конфеты с ромом. Хотел сам
съесть тайком... Но если мне угрожают разоблачением, что поделаешь...
     Лицо Феридэ озарилось детской радостью.
     - Ах, как чудесно! - воскликнула она.
     - Но с одним условием, Чалыкушу: я сам положу их тебе в рот.
     - То есть как это?
     - Очень просто. Как я хотел это сделать десять лет тому назад.
     Кямран  поднес  конфету  к губам Феридэ. Она на мгновение заколебалась,
затем подалась вперед и взяла ее губами.
     Съесть   подобным   же  образом  вторую  конфету  Чалыкушу  отказалась,
несмотря на настойчивые просьбы Кямрана.
     - Дай  сюда,  -  сказала  она.  -  После  ужина  мы  съедим ее вместе с
Недждетом.
     - Феридэ,  давай  пройдемся  до  той  изгороди.  Посмотрим на море. Оно
такое прекрасное! Будем разговаривать и любоваться им.
     - Хорошо. Только надо отнести домой коробку. Одну минуту.
     Впервые Кямран осмелился дотронуться до Феридэ, он схватил ее за руку:
     - Нет,  Феридэ, я не верю. Скажешь: "Подожди минуту..." - и не придешь.
А  если  придешь, то, кто знает, когда и как... Знаешь, я потерял уже к тебе
доверие.
     Феридэ  ничего  не ответила, лишь потупилась и медленно поплелась рядом
с Кямраном.
     В  этот вечер Кямран был грустен, рассеян. Он уже не мог сдерживаться и
все время жаловался, отрывисто, бессвязно.
     На море уже опускались вечерние сумерки, вдали показалась стая птиц.
     - Посмотри,  Феридэ,  - сказал Кямран, - скоро и ты улетишь, как они...
Да?
     Феридэ молчала.
     - Скажи,   неужели   ты   без   сожаления   расстанешься  с  тетушками,
двоюродными  братьями,  сестрами,  со  своими друзьями, с этими местами, где
проходило твое детство?
     И опять она ничего не сказала.
     - Неужели,  если  ты  счастлива  в  своем доме и несешь счастье другим,
тебе не будет больно за наше гнездо, которое осиротеет без тебя?
     Феридэ  не  отвечала,  даже  не  слушала.  Она  писала  что-то огрызком
карандаша на коробке, что-то зачеркивала...
     - Не хочешь отвечать? - спросил Кямран.
     В голосе его звучала обида. Чалыкушу задумчиво посмотрела на кузена.
     - Прости,  Кямран.  Мысли  мои  блуждали  далеко.  Я прослушала, что ты
сказал.  Мне  вспомнилась  старинная  песня,  которую  я некогда слышала, но
потом  забыла...  Не знаю почему, именно сейчас я вспомнила ее. Вот слова, я
записала,  чтобы  опять не забыть. Хочешь, прочти. Извини меня, я продрогла,
пойду домой.
     Кямран   прочел   четыре  строчки,  написанные  неразборчивым  почерком
Феридэ:

                Моя светлая любовь, не открывай мне уста, не надо!
                Не проси меня петь никогда, сердце полно муками ада.
                Жестокая, не перечь мне. В тебе лишь отрада.
                Не проси меня петь никогда, сердце полно муками ада.


VI

     Феридэ   стала  избегать  Кямрана.  Она  угадывала  все  его  хитрости,
разрушала  все  ловушки,  которые  он  расставлял,  стремясь  остаться с ней
наедине.  А  разговаривая  с  кузеном  в  присутствии  посторонних,  она  не
смотрела ему в лицо, отводила глаза.
     На  четвертый день под вечер все домашние вместе с детьми ушли в гости.
Вернуться они должны были не раньше вечернего эзана.
     На  улице сердитый ветер гнал тучи пыли, свистел и завывал на окрестных
холмах. Но Кямрану не сиделось дома, и он вышел побродить.
     Деревья  шумели  и