вращалась  компания  подвыпивших мужчин. Они
остановились  перед  дверью  нашей  школы,  и  один из них произнес речь: "Я
видел,  как Гюльбешекер коснулась рукой этого черного камня в стене. Давайте
же  теперь  во  имя аллаха считать его святым камнем". Вот видите, дочь моя,
все  это  очень  неприятно  и для вас и для школы. Мало того, на днях в доме
Абдюррахима-паши  вы  разговаривали  с  капитаном  Ихсаном-беем.  Если бы вы
приняли  предложение  супруги  паши, в этом бы не было ничего дурного. Но то
обстоятельство,  что  вы  поговорили с молодым человеком, а потом отказались
от  такой  выгодной  партии,  привлекло  внимание  всего  городка.  Начались
сплетни: "Раз Гюльбешекер отвергла Ихсана-бея, значит, она любит другого".
     Я  слушала  молча,  не  двигаясь.  Вначале  мюдюре-ханым боялась, что я
начну  протестовать,  возражать, а сейчас ее волновало мое молчание. Наконец
она спросила нерешительно:
     - Что вы скажете на это, Феридэ-ханым?
     Я тихо вздохнула и заговорила медленно и задумчиво:
     - Все,  что вы сказали, правда, мюдюре-ханым. Я и сама догадывалась обо
всем  этом...  Жаль  покидать  этот  счастливый  город,  но  что  поделаешь?
Напишите  в министерство, найдите какой-нибудь предлог и попросите перевести
меня  в  другое  место. Но вы проявили бы большую гуманность и благородство,
если  бы не указали истинной причины, а придумали какой-нибудь другой повод.
Что  я  нерадива,  неопытна, невежественна, своенравна. Напишите что хотите,
мюдюре-ханым,  я  на  вас  не  обижусь...  Только  не  пишите: "Нам не нужна
учительница, о которой в городе ходят сплетни".
     Мюдюре-ханым  молча  раздумывала.  Чтобы  скрыть слезы, я отвернулась к
окну  и стала глядеть на горы, которые казались легким клубящимся туманом на
фоне светло-голубого вечернего неба.
     Чалыкушу смотрела на эти горы, и ей опять чудился запах чужбины.
     Запах  чужбины!..  Бессмысленные  слова  для  тех,  кто не жил вдали от
родных мест.
     В  моем  воображении  уже  рисовались  дороги, бесконечные дороги чужих
краев,  которые  убегают  вдаль,  превращаются  в  тоненькую,  едва заметную
ленту,  унылую,  нагоняющую тоску. Мне слышался печальный скрип крестьянских
телег, грустный плач колокольчика.
     До  каких  пор,  господи,  я буду кочевать, до каких пор? Для чего? Для
какой цели?


                                                               Ч..., 5 июня.

     Наверно,  мои  птицы прокляли меня. В эти длинные месяцы каникул я, как
и  они,  оказалась  в  заключении.  Мюдюре-ханым  сказала,  что о переводе в
другое  место  раньше  сентября  нечего и думать. Пока я стараюсь, чтобы обо
мне  забыли,  и  совсем не показываюсь на улице. Соседи перестали беспокоить
меня.  Возможно,  их  напугали сплетни, что ходят по городу. Иногда только я
разговариваю  со  своей  пожилой соседкой, которая напоминает мне мою тетку.
Особенно  похожи  у  них  голоса.  Когда  мы  с  ней  болтали  вчера, я даже
попросила:
     - Моя  дорогая  ханым-эфенди,  не  называйте  меня  "ходжаным",  зовите
просто Феридэ. Если можно...
     Женщина  немного  растерялась,  но просьбе моей вняла. Теперь, когда мы
говорим  с ней, я закрываю глаза, и мне кажется, что я снова у нас в саду, в
Козъятагы...
     Какие  глупости я пишу. Наверно, у меня начинается нервное заболевание.
В  моей  душе  поселилась  какая-то неуверенность, странное беспокойство. Я,
как  и  прежде,  смеюсь, мы так же возимся с Мунисэ, боремся, словно уличные
мальчишки,  я  по-прежнему люблю насвистывать, передразнивая птиц, но грусть
моя не проходит.
     Когда  мы  ночью  на  пароходе  ехали в Ч..., мне не спалось. Море было
темное.   Какой-то  пассажир  на  палубе  напевал  заунывным  голосом:  "Мое
беспокойное  сердце  у  тебя,  с тобой..." Я тут же забыла эту песню. Прошли
месяцы.   Но  вот  однажды  апрельским  днем,  когда  у  нас  в  саду  стали
распускаться  первые  цветы,  я вдруг ни с того ни с сего принялась напевать
эту  песню.  Непонятная  загадка  -  душа  человека!  Каким  образом я могла
запомнить  эту  мелодию,  эти  слова?  Ведь  я слышала их всего только раз в
жизни.
     Вчера  вечером,  повторяя  последнюю строчку: "Мое беспокойное сердце у
тебя,  с  тобой..."  - я вдруг расплакалась, ни с того ни с сего, без всякой
причины.  Ни  в  мелодии,  ни  в  словах  нет ничего грустного. Я же говорю:
нервы...
     Больше никогда не буду петь эту песню.


                                                              Ч..., 20 июня.

     В  школе  у  меня  есть  приятельница,  звать  ее  Назмие.  Это веселая
симпатичная  девушка  лет  двадцати  пяти. Говорит она очень приятно. Каждый
вечер  куда-нибудь  приглашена.  Наши  учительницы ее не особенно любят. Мне
приходилось  слышать  о  ней  кое-какие  сплетни.  По-моему,  женщинам не по
вкусу,  что  она  одевается  слишком  нарядно,  даже  вызывающе. А может, ей
просто  завидуют.  Не знаю. У Назмие есть жених: армейский капитан, кажется,
очень  хороший молодой человек. Но его родители не дают согласия на их брак,
поэтому  молодым  людям  приходится  пока  скрывать  свои отношения. Об этом
приятельница рассказала мне по секрету и просила не выдавать ее.
     Вчера, когда я изнывала дома от скуки, Назмие заглянула ко мне.
     - Феридэ-ханым,  я пришла за вами, - сказала она. - Тетя моего Феридуна
сегодня  пригласила  меня  к  себе на вечеринку, которую устраивает у себя в
поместье.  Она  не  знакома  с  вами,  но  просила  передать  вам  привет  и
непременно пожаловать к ней.
     - Как можно? - удивилась я. - Пойти в гости к чужим, незнакомым людям?
     Назмие с грустью и укоризной посмотрела на меня:
     - Тетку  моего  жениха ты называешь чужой?.. А я так хотела познакомить
тебя с моим женихом! Клянусь аллахом, если ты не пойдешь, то и я не пойду!
     Я  не соглашалась, придумывая всевозможные причины. Но Назмие отвергала
все  мои  доводы,  которые, надо сознаться, были весьма нелепы и несерьезны.
Приятельница  моя,  как  я  уже  сказала, была девушкой с характером и могла
кого  угодно  обвести вокруг пальца. Она так упрашивала, так уговаривал, что
я, наконец, не выдержала и согласилась.
     Только  одно  ее замечание заставило меня насторожиться. Когда я начала
одевать Мунисэ, Назмие нахмурилась и спросила:
     - Ты девочку хочешь взять с собой?
     - Конечно. Как я могу оставить ее одну? А что, разве ты возражаешь?
     - Нет,  не возражаю, конечно... Еще лучше. Но ведь ты иногда оставляешь
ее одну. Я поэтому...
     - Да, но я еще никогда не уходила на весь вечер.
     Нельзя  сказать,  чтобы  я  была такой уж непонятливой. За два года мне
пришлось  увидеть и услышать очень многое. Но какую я допустила оплошность в
тот   день!   Удивляюсь,   как   эти   слова   Назмие   не   показались  мне
подозрительными.  Возможно,  скука,  желание  побыть на свежем воздухе сбили
меня с толку.
     Маленький  фаэтон перевез нас через реку и покатил по тропинке, скрытой
деревьями.  Нам встретилось стадо на водопое. Старый чабан доставал журавлем
из  колодца  воду  и  наполнял  ею  каменное  корыто,  у  которого толпились
маленькие  козлята  с  тоненькими  рожками.  Мы  вспомнили  нашего  Мазлума,
спрыгнули  с  фаэтона,  поймали  одного  козленка  и  принялись целовать его
длинные  ушки  и крохотную мордочку, с которой капала вода. У меня мелькнула
мысль:  не купить ли у чабана этого козленка. Но я тут же отказалась от нее.
Ведь  скоро  опять  уезжать. Мало у нас горя? К чему еще одна привязанность,
еще одна боль?
     Через  полчаса  мы подъехали к старому дому, окруженному со всех сторон
навесом,  увитым  зеленью.  Вокруг,  насколько  хватало  глаз,  простирались
виноградники.
     Тетка  Феридуна-бея  оказалась  полной  пожилой  женщиной.  Она  мне не
понравилась.  Женщине  в  таком возрасте не подобает одеваться так крикливо.
Волосы  ее  были  выкрашены  в  рыжий  цвет,  брови  насурьмлены,  щеки ярко
нарумянены. Словом, на нее было страшно смотреть.
     Она  провела  нас в комнаты на втором этаже, сняла с меня чаршаф, затем
с  излишней  фамильярностью  поцеловала  меня  в  щеки,  словно  обнюхала, и
сказала:
     - Как  я  рада  нашему  знакомству, золотко, дочь моя! Ах, Гюльбешекер!
Что  за  Гюльбешекер!  Действительно,  прямо  хочется  попробовать... Просто
зажигаешь!..
     Я  ужасно  сконфузилась. Однако надо было держаться и не подавать виду.
Есть  безалаберные  люди,  которые  часто  не думают, что говорят. Очевидно,
тетка Феридуна-бея была именно такой.
     Нас  с  Мунисэ  надолго  оставили одних в комнате. Солнце село. Розовый
вечерний  свет,  который  пробивался сквозь густую листву навеса, постепенно
угасал.  Я  шутила  с  Мунисэ,  пыталась  развлечься,  но в сердце заползала
тайная  тревога.  Мною  овладело  беспокойство. Из сада доносились мужские и
женские голоса, возгласы, смех, звуки настраиваемых скрипок.
     Я  выглянула  в  окно,  но  сквозь  густую  листву  нельзя  было ничего
увидеть.
     Наконец  на лестнице послышались шаги. Дверь открылась. Вошла хозяйка с
огромной лампой в руках.
     - Дочь  моя,  золотко, это я нарочно оставила тебя в темноте. На закате
наши сады такие чудесные... Невозможно насладиться их прелестью.
     Старуха  поправила в лампе фитиль и принялась рассказывать о том, что в
лунные ночи эти сады превращаются в рай.
     В  этот момент в комнату вошла Назмие. Я успела заметить за дверью двух
офицеров  в  форме.  Голова  у  меня  была  непокрыта, я сделала шаг назад и
хотела закрыть волосы руками.
     Назмие засмеялась:
     - Милая,  какой  ты стала провинциалкой! Но ты, конечно, не собираешься
бежать от моего жениха. Убери руки. Стыдно, клянусь аллахом!
     Приятельница была права. Причин смущаться не было.
     Офицеры, неловко ступая, вошли в комнату. Назмие представила одного:
     - Феридун-бей,  мой  жених. Феридэ-ханым, моя подруга. Как я счастлива,
что имена двух дорогих мне людей так похожи.
     На  эту  шутку  молодой офицер улыбнулся, широко растягивая рот. Помню,
когда  я  была  маленькой, бабушка покупала оригинальные спички. На коробках
был  изображен  ярмарочный  красавец  с  закрученными  усиками, приподнятыми
плечами,  курчавыми  волосами,  а  один  локон  опускался  к  самому  глазу.
Феридун-бей словно сошел с этикетки такой спичечной коробки.
     Он взял мою руку в свою твердую ладонь, сжал ее, потряс и сказал:
     - Ханым-эфенди,   мы   вам   крайне   благодарны   и  признательны.  Вы
осчастливили  нашу  компанию.  Благодарим  вас.  -  Затем  он представил мне
офицера,  стоявшего  сзади.  -  С  вашего позволения познакомлю вас с лучшим
другом  вашего  покорного  слуги.  Мой благодетель майор Бурханеддин-бей. Он
майор,  но  не  из  простых  майоров. Это - младший отпрыск знаменитого рода
Солак-заде...
     Младшему  отпрыску  знаменитого рода Солак-заде было уже за сорок пять.
Голова  и  усы его отливали серебром. По всему было видно, что он из знатной
семьи.   Одежда,   манера   держаться,  говорить  выгодно  отличали  его  от
Феридуна-бея.  Это  благородное  лицо  и  седые  волосы  несколько  рассеяли
скверное  впечатление,  почти страх, который произвел на меня его товарищ. Я
немного успокоилась.
     Речь  Бурханеддина-бея  была  легкой и живой. Вежливым кивком головы он
поздоровался со мной издали, затем поклонился и сказал:
     - Ваш  покорный  слуга Бурханеддин. Из всех своих владений мой покойный
родитель  больше  всего  любил  этот  виноградник.  Он  часто  говорил: "Это
счастливое  место.  Все  радостные минуты моей жизни связаны с ним". Когда я
увидел,  что  вы  соизволили  пожаловать к нам, я вспомнил слова покойника и
посчитал их за чудо.
     Очевидно,   любезное   обращение   Бурханеддина-бея  следовало  считать
комплиментом.  Но  какое отношение он имел к этому винограднику? Я удивленно
взглянула  на  Назмие,  думая  получить разъяснение. Приятельница настойчиво
избегала  моих  глаз.  Пожилая  ханым,  которую  я  до  этой  минуты считала
хозяйкой виноградника, взяла Мунисэ за руку и вывела из комнаты.
     Более  получаса мы болтали о разных пустяках. Вернее, болтали они. Я не
в  состоянии  была  не  то  что говорить, но даже понимать, о чем идет речь.
Страх  железным  обручем  сжимал  мое  сердце, мне трудно было дышать, точно
мозг  замер.  Я  ни  о  чем  не  думала,  ничего не чувствовала, съежившись,
забилась  в угол, объятая инстинктивным страхом звереныша, который подвергся
нападению в своем гнезде.
     Внизу  кто-то  играл  на  скрипке.  После этого была исполнена газель*.
Затем несколько песен спел хор, в котором звучали тонкие и грубые голоса.
     ______________
     * Газель - вид восточной песни, стихотворная форма.

     Назмие  и  ее  жених  сидели  рядышком  на  диване  и все ближе и ближе
придвигались  друг  к другу. В конце концов мне пришлось отвернуться от них.
Ни  капельки  не  смущаясь,  они  обнимались в присутствии двух посторонних,
словно  разыгрывали  одну  из  тех  безобразных  любовных  сцен,  какие  нам
приходится видеть в кино. Да, это были очень грубые и вульгарные люди!
     Пожилая  ханым  поставила  на  стол  несколько бутылок и поднос с едой.
Бурханеддин-бей  расхаживал  по  комнате,  время  от  времени останавливаясь
перед столом. Вдруг он подошел ко мне, поклонился и сказал:
     - Не соблаговолите ли принять, ханым-эфенди?
     Я  удивленно  подняла  глаза:  майор  держал в руках маленький бокал, в
котором   поблескивал  красный,  как  рубин,  напиток.  Я  отказалась  тихим
голосом:
     - Не хочу...
     Бурханеддин   еще   ниже  склонился  надо  мной;  его  горячее  дыхание
коснулось моего лица.
     - Здесь  нет  ничего  вредного,  ханым-эфенди.  Это самый тонкий, самый
невинный в мире ликер. Не так ли, Назмие-ханым?
     Назмие кивнула головой:
     - Не  настаивайте,  Бурханеддин-бей.  Феридэ  чувствует  себя как дома.
Пусть делает все, что захочет.
     До  сего  момента  седые  волосы Бурханеддина-бея, кроткое, благородное
лицо  внушали  мне доверие. А сейчас я начала бояться и его. Господи, что же
со мной будет? Куда я попала? Как мне спастись?
     Лампа  постепенно угасала. Комната погружалась во тьму. Перед глазами у
меня  поплыли  огненные  круги.  Звуки музыки доносились, как рокот далекого
моря.
     - Золотко,  дочь моя, пора ужинать. У нас за столом несколько гостей...
Все ждут вас.
     Это сказала пожилая ханым. Я как будто очнулась.
     - Благодарю вас, мне нездоровится. Оставьте меня здесь.
     Ко мне подошла Назмие.
     - Феридэ,  милая,  честное  слово,  там  нет чужих. Несколько товарищей
Феридуна  и  Бурханеддина-бея,  их  невесты, жены... Ну да, жены. Если ты не
спустишься, будет очень неудобно. Ведь они пришли ради тебя.
     Я  прижималась  к  спинке  кресла,  втягивала голову в плечи и не могла
выговорить  ни  слова.  Не  стисни я что было силы зубы, они застучали бы от
страха.
     Бурханеддин-бей сказал:
     - Наш  долг  делать  все,  как  прикажет  гостья,  как  она захочет. Вы
спускайтесь  вниз,  скажите, что нашей Феридэ-ханым слегка нездоровится... А
вы,  Бинназ-ханым, принесите нам ужин сюда. Считаю своим долгом не оставлять
мою гостью одну.
     Я   чуть   не   сошла   с  ума.  Остаться  в  этой  комнате  наедине  с
Бурханеддином-беем? Ужинать с ним один на один?!
     Не  понимая,  что  я  делаю,  не  отдавая  отчета  в своих поступках, я
вскочила с кресла и воскликнула:
     - Хорошо! Пусть будет по-вашему. Пойдемте вниз.
     Назмие  с  женихом  шли  под  руку впереди. Бурханеддин-бей следовал за
мной.
     Мы  миновали  темный  каменный  дворик.  Открылась  дверь, и яркий свет
ослепил  меня.  Пошатываясь,  я  сделала  несколько  шагов по комнате. Стены
сверкали  зеркалами,  отчего  гостиная  казалась бесконечно длинной. Люстры,
свисающие  с  потолка,  отражались  в  них, словно факелы, бегущие по темной
дороге.
     Что  со  мной?  Словно  во  сне,  я видела множество глаз, неясные лица
мужчин,  женщин.  Потом  вдруг раздались оглушительные аплодисменты. Людские
голоса  перекрывали  оркестр,  становились  все громче и громче, сливались в
один гул, напоминая завывание ветра в горах. До меня донеслись выкрики:
     - Да   здравствует  Бурханеддин-бей!  Да  здравствует  Гюльбешекер!  Да
здравствует Гюльбешекер!..


     Открыв  глаза,  я  увидела  себя  на  руках  Мунисэ.  Девочка  плакала,
причитая:  "Абаджиим!..  Абаджиим!.."  -  и прижималась своим лицом к моему.
Она  целовала  мои  влажные  волосы,  глаза,  которые  щипало  от одеколона.
Комнату  окутал  полумрак,  но  я  чувствовала,  что  на меня со всех сторон
смотрят чьи-то глаза. Инстинктивно я прикрыла руками обнаженную грудь.
     Какой-то незнакомый голос закричал:
     - Выйдите все, прошу вас! Выйдите все.
     Я сделала усилие, хотела подняться.


     - Не бойся, дочь моя... Страшного ничего нет, не бойся.
     Это  говорил  толстый  кол-агасы,  тот  самый,  который  всегда ходил в
распахнутом  мундире.  Офицер  взглянул  на  меня  и  сказал,  обернувшись к
какому-то мужчине:
     - Бедняжка, она действительно совсем ребенок.
     Назмие стояла возле меня на коленях и растирала кисти рук.
     - Феридэ, милая, как ты нас перепугала!
     Я отвернулась и закрыла глаза, чтобы не видеть ее.
     Как  я  потом  узнала,  обморок  продолжался  более четверти часа. Меня
растирали  одеколоном,  давали нюхать паленую шерсть, но ничего не помогало.
Все  потеряли  надежду  привести меня в чувство. Приготовили садовый фургон,
чтобы послать в город за доктором.
     Придя  в  себя,  я  потребовала,  чтобы  меня в этом фургоне немедленно
отправили  домой,  и  пригрозила,  что,  если  они этого не сделают, я пойду
пешком.  Им пришлось согласиться. Толстый кол-агасы надел шинель и сел рядом
с кучером.
     Когда  мы  уже  забрались в фургон, подошел Бурханеддин-бей. Видно, ему
было неловко.
     - Феридэ-ханым,  -  сказал  он,  не смея взглянуть мне в лицо. - Вы нас
неправильно  поняли. Уверяю вас, по отношению к вам ни у кого не было дурных
намерений.  Просто  мы хотели угостить вас как следует, показать, что значит
вечеринка  на  винограднике.  Как  мы  могли  предполагать,  что у маленькой
барышни,  получившей воспитание в Стамбуле, которая несколько дней назад так
свободно  разговаривала  с  одним  из  наших  офицеров, окажется такой дикий
нрав?  Я  еще  раз  заверяю, что по отношению к вам ни у кого не было дурных
намерений.  И  вместе  с  этим  я  прошу  у  вас  прощения за то, что мы вас
огорчили.


     Повозка  окунулась  в  темноту  и  покатила по узеньким тропинкам среди
виноградников.  Я  закрыла  глаза,  забилась  в  угол  и  дрожала, словно от
холода.  Мне  вспомнилась  другая  ночь,  ночь  моего  бегства из особняка в
Козъятагы,  когда  я,  не  думая  о том, что делаю, пустилась одна в путь по
ночным дорогам.
     Пахучие  ветки  лоха  хлестали в окно фургона, били по лицу, пробуждали
меня от дремоты.
     Я услышала, как Мунисэ глубоко-глубоко вздохнула.
     - Ты проснулась, крошка? - спросила я тихо.
     Девочка  ничего  не  ответила.  Я  увидела,  что она плачет, совсем как
взрослая, стараясь скрыть свои слезы. Я схватила ее за руку и спросила:
     - Что случилось, девочка?
     Мунисэ  порывисто  обняла  меня  и  зашептала  тоскливо,  как  взрослый
человек, который больше жил и больше моего понимает:
     - Ах,  абаджиим,  как  я  там  плакала, как я испугалась! Я знаю, зачем
тебя  туда  позвали,  абаджиим.  Больше  никогда  не  поедем с тобой к таким
людям.  Да?  А  ты?..  Упаси аллах, как моя мать... Что тогда будет со мной,
абаджиим?..
     Ах,  какой  позор! Какое унижение! Мне, как падшей женщине, было стыдно
этой  девочки.  Я  не  смела  взглянуть  ей  в  глаза. Уткнувшись лицом в ее
маленькие  колени, я до самого дома плакала навзрыд, словно ребенок на руках
у матери.


     Солнце  только  что  поднялось  над  горизонтом, когда я подошла к дому
мюдюре-ханым.  Пожилая  жен