у  лучше
священников!  Ты понимаешь?.. Я думал, ты обыкновенная, простая учительница,
а ты, оказывается, ученый человек, которому надо целовать руки!..
     Хаджи-калфа  схватил  за  шиворот свою толстую супругу, которой труднее
было  сдвинуться  с  места, чем барже оторваться от пристани, подвел ко мне,
подтолкнул и приказал:
     - Поцелуй от моего имени этого ребенка в самую середину лба. Понятно?
     Бедняга  Хаджи-калфа  еще  причислял себя к мужчинам, поэтому церемонию
целования возложил на свою жену.
     С  этого  дня  старый  номерной перед всеми превозносил мою ученость до
небес.  Дело дошло до того, что, когда я проходила мимо гостиничной кофейни,
сидевшие там бездельники липли носами к окнам, чтобы взглянуть на меня.
     Я рассердилась:
     - Хаджи-калфа, ради аллаха, оставьте... Не надо меня так расхваливать!
     Но Хаджи-калфа забунтовал:
     - Я  делаю  это  специально.  Пусть начальство услышит! Пусть им станет
стыдно за такое отношение к тебе!
     Знакомство  с  семьей  Хаджи-калфы  было  полезно  для  меня и в другом
отношении.  Неврик-ханым  родилась  в  Саматье,  поэтому  великолепно варила
варенье,  делала  засахаренные фрукты. По-моему, эта наука гораздо полезнее,
чем  мои  познания из "Истории пророков". Без всякого труда и совсем даром я
получила  от  нее  рецепты  для  варки  варенья  и  подробно  записала  их в
книжечку,  где  уже  имелись  рецепты  блюд,  которые  меня научила готовить
старая  черкешенка  Гюльмисаль.  Теперь ведь мне самой придется заботиться о
сластене Чалыкушу.
     Если  аллах  захочет  и мои дела наладятся, у меня тоже будет маленький
домик,  где  я  смогу  отдохнуть. Прежде всего я куплю себе буфет специально
для  варенья.  Как  и Хаджи-кал фа, я застелю его полки бумажными кружевами,
заставлю  разноцветными  баночками, которые будут отливать яхонтом, янтарем,
перламутром.
     Как  чудесно,  ни  у кого не спрашиваясь, когда тебе взбредет в голову,
полакомиться  вареньем!  И  нет  никакой  надобности  "совершать  набеги" на
буфет. Если аллаху будет угодно, у меня даже не заболит живот.
     И  среди  желтых,  розовых,  белых  баночек  с вареньем не будет только
зеленых.  Ненавистные  глаза  Кямрана,  которого я теперь даже не вспоминаю,
заставили меня возненавидеть зеленый цвет.
     О,  я  хорошо  помню,  Кямран.  Когда  в  моей  душе  еще не было такой
ненависти,  как сейчас, я все равно не могла выносить твоих глаз. Мне еще не
было  двенадцати  лет,  когда  началась эта неприязнь. Конечно, ты и сам все
помнишь.  Я  часто  швыряла  тебе в лицо горсти пыли. Ты думал, что это была
только  детская  шалость?  Нет, нет. Я хотела причинить боль твоим глазам, в
которых,  как в водорослях, пронизываемых солнечными лучами, мелькали хитрые
искорки.


     Опять  я  отвлеклась.  А  ведь моя цель - писать только о настоящем. На
чем  я  остановилась?  Да...  Хаджи-калфа  расценил  совсем  по-другому  мое
детское   веселье,   истинной   причиной   которого   было   только  солнце,
проглянувшее  впервые  за  много  дней.  Он  решил, что я получила откуда-то
хорошие  известия,  и  принялся  допекать  меня расспросами. Но возможно ли,
чтобы  известие, имеющее отношение ко мне, достигло моих ушей раньше, чем об
этом  узнает  он  сам?  Скоро,  наверно,  даже  о  часе,  когда  мне следует
проголодаться   или  лечь  спать,  я  буду  справляться  у  этого  странного
служителя гостиницы.
     - Ну,  не  капризничай, говори, - настаивал Хаджи-калфа. - Неспроста ты
такая веселая! Наверно, есть хорошие новости?
     Почему-то  мне  в  ту минуту хотелось казаться более осведомленной, чем
он. Многозначительно улыбнувшись, я с серьезным видом подмигнула ему:
     - Может быть, это тайна, которую нельзя разглашать.
     Солнце  было  такое  чудесное!  Стараясь  запомнить  дорогу,  чтобы  не
заблудиться,  я  миновала  мостик  за гостиницей и поднялась на крутой холм,
которым  давно  уже  любовалась  из  окна  своего  номера.  Затем  пересекла
лужайку,  обогнула  рощицу,  перешла  второй мостик. Я гуляла бы еще, но тут
возникла опасность куда более серьезная, чем возможность заблудиться.
     Несмотря   на   мой   солидный   чаршаф   и   плотную  чадру,  какие-то
подозрительные типы увязались за мной и даже пытались заговаривать.
     Я испугалась, вспомнив наставления Хаджи-калфы, и повернула назад.
     Я  была  уверена, что секретарь отдела образования, повязанный кушаком,
опять  встретит меня словами: "Из Стамбула, сестрица, пока ничего нет". Но у
меня уже появилась привычка: выйдя на улицу, непременно заглядывать к нему.
     На лестнице я встретила слугу заведующего.
     - Как  удачно,  что  ты  пришла, ходжаным. Бей как раз тебя ищет. Я уже
хотел идти за тобой в гостиницу.
     "Беем" он величал заведующего отделом образования. Поразительно...
     Заведующий  сидел  за  письменным  столом,  покрытым  красным сукном, в
своей  постоянной  позе  уставшего  человека,  с  полузакрытыми  глазами,  и
пребывал  в  задумчивости.  Руки  его  висели, точно плети; ворот рубахи был
расстегнут. Увидев меня, он зевнул, потянулся и медленно заговорил:
     - Дочь  моя,  мы еще не получили ответа из министерства. Не могу знать,
какова  будет  их  воля,  но  думаю,  Хурие-ханым, как учительнице с большим
стажем,  окажут  предпочтение.  Если  ответ  будет  не  в  вашу  пользу,  вы
окажетесь  в  затруднительном  положении.  Мне пришла в голову мысль. В двух
часах  езды  отсюда есть деревушка Зейнилер. Вода, воздух там замечательные,
природа  -  чудесная,  жители  -  все  порядочные,  честные... Словом, место
райское.  Там  есть  вакуфная*  школа. В прошлом году ценой больших жертв мы
сделали  в  ней  ремонт,  можно  сказать,  отстроили  заново; закупили много
школьного  инвентаря.  При  школе  есть  удобная квартира для преподавателя.
Сейчас  нам нужен молодой, энергичный, самоотверженный педагог. Хотелось бы,
чтобы  туда  поехала  такая  честная  девушка,  как  вы. Я говорю совершенно
серьезно,  это  очень  хорошее  место.  В  то  же  время  вы  окажете стране
неоценимую  услугу. Правда, жалованье там меньше, чем здесь, но зато цены на
молоко,  мясо, яйца и другие продукты гораздо ниже по сравнению со здешними.
При  желании  вы  сможете  скопить там порядочную сумму. Конечно, при первой
возможности  я  увеличу  вам  оклад,  и  вы  будете зарабатывать столько же,
сколько  получают  и здесь. Тогда ваша должность будет более выгодной, чем у
директора здешней школы.
     ______________
     *  Вакуфы - имущества мусульманских религиозных общин, составившиеся из
пожертвований на дела благотворительности.

     Я молчала, не зная, как отвечать на это предложение.
     Заведующий продолжал:
     - Школой  там  ведает  одна  пожилая  женщина.  Она  и  учительница,  и
выполняет  всю черную работу. Это скромная, набожная старушка. Вот только не
компетентна  в новых методах преподавания. Но вы и ее перевоспитаете. А если
Зейнилер  вам  не  понравится,  напишите мне несколько строк, и я тотчас вас
устрою  здесь  на  подходящую  должность.  Впрочем, я уверен, что, увидев те
места,  вы  не захотите уезжать и откажетесь, даже если вам дадут назначение
в центр.
     Климат   замечательный,   природа   чудесная,  жители  добропорядочные,
продукты  дешевые...  Это что-то вроде швейцарской деревни. Что еще человеку
нужно?
     Моему   воображению  представились  солнечные  дороги,  тенистые  сады,
речка,  лес.  Сердце  бешено  заколотилось, и все-таки я не решалась сказать
сразу  "да".  Как бы там ни было, мне хотелось прежде всего посоветоваться с
Хаджи-калфой.
     - Позвольте дать вам ответ через два часа, эфенди.
     Заведующий вдруг встрепенулся:
     - Помилуй,  дочь  моя,  дело  очень срочное! Есть и другие претенденты.
Упустишь место - пеняй на себя.
     - Тогда дайте хоть час, бей-эфенди...
     Выйдя  из  кабинета  заведующего,  я  носом к носу столкнулась со своей
соперницей  Хурие-ханым.  На  днях  Хаджи-калфа  сказал  мне, что в Б... нас
прозвали  именно так - "соперницы". Хурие-ханым в свое время сильно напугала
меня,  поэтому,  встретившись  с  ней  в  коридоре,  я  опять  перетрусила и
попыталась  быстро  проскочить  мимо.  Но  Хурие-ханым  загородила  дорогу и
схватила меня за край чаршафа, словно обнаглевшая нищенка.
     - Ханым-эфенди,  дочь  моя,  -  слезливо  начала она, - я на днях очень
плохо  обошлась  с  вами.  Извините,  ради аллаха. Это все нервы. Я была так
убита  тогда.  Ах,  дочь  моя,  если б вы знали, чего только я не испытала в
жизни, вы пожалели бы меня! Простите за мою несдержанность.
     - Ничего, ханым-эфенди, - пробормотала я и снова попыталась пройти.
     Но  Хурие-ханым  не собиралась отпускать меня. Она принялась жаловаться
на  свое  положение  и  заявила,  что  пятерым  душам, которых она содержит,
грозит  улица  и  нищенство.  Хурие-ханым  все  больше  и больше приходила в
неистовство,  голос ее постепенно возвысился до крика и перешел в истеричный
фальцет.
     Совершенно  растерявшись,  я стояла, не зная, что делать, что говорить.
Но  хуже  всего, что эта комедия привлекла зрителей. Вокруг нас образовалась
толпа  служащих канцелярии, секретарей, мальчишек-подручных, разносящих кофе
и шербет.
     Щеки мои пылали. Он стыда я готова была провалиться сквозь землю.
     - Прошу  вас,  ходжаным,  говорите  тише! - взмолилась я. - На нас люди
смотрят.
     Но Хурие-ханым, как назло, заголосила еще громче.
     Она  рыдала,  рвала  на  себе  волосы,  била  кулаком  в грудь так, что
отлетали пуговицы, пыталась поцеловать мои руки и колени.
     К  ужасу  своему,  я видела, как толпа вокруг нас продолжает расти. Так
на  стамбульских  улицах народ обступает крикливого торговца подозрительными
средствами от пятен или мозолей или же бродячего зубного лекаря.
     До  меня  уже  долетали такие слова: "Жалко бедняжку...", "Не заставляй
плакать несчастную, девушка!..".
     Вдруг возле нас появился высокий белобородый мулла в зеленой чалме.
     - Дочь  моя,  - обратился он ко мне, - религиозный долг и человеколюбие
велят  относиться  к  старшим  почтительно,  с уважением. Не вставай на пути
этой  почтенной  женщины,  не  отнимай  у  нее  куска хлеба. Уступи ей, и ты
возрадуешь  аллаха  и  пророка.  Создатель  всемилостив, он откроет для тебя
другую дверь в своей волшебной сокровищнице.
     Я  дрожала  под  чаршафом,  обливаясь  холодным  потом.  В  этот момент
какой-то  торговец  кофе,  гремя  щипцами,  которые  у  него  были  в руках,
закричал:
     - Верно!  Верно!..  Ты  всегда  заработаешь себе на хлеб там, где будет
аллах.
     В  толпе  раздался  смех.  Откуда-то  появился  секретарь,  подвязанный
красным кушаком, схватил торговца за шиворот и потащил его к лестнице.
     - Ах  ты,  бесстыдник!  Сейчас  я тебе все зубы пересчитаю! - пригрозил
он.
     Почему  они  смеялись?  Ведь слова продавца кофе ничем не отличались от
того, что сказал мулла.
     Хурие-ханым  исступленно  рыдала. Скандал принимал такие размеры, что я
готова была ценой жизни уладить дело.
     - Хорошо,  хорошо! Пусть будет так, как вы хотите. Только, ради аллаха,
отпустите меня.
     Я  с  трудом  оторвала Хурие-ханым от своих колен, которые она пыталась
поцеловать, и кинулась назад в кабинет заведующего.
     Через  несколько минут мне дали подписать бумагу, в которой говорилось,
что  я  по  собственному  желанию  отказываюсь от преподавания в центральном
рушдие и выражаю желание учительствовать в школе Зейнилер.
     Не  прошло  и  часу,  как  все формальности были закончены и заведующий
отделом,  которого,  казалось, ничто не может заставить подняться с места, в
собственном фаэтоне отправился в резиденцию вали* подписать приказ.
     ______________
     * Вали - губернатор вилайета.

     Вот,  оказывается,  как  быстро  могут  решаться дела, которые в другое
время месяцами путешествовали бы от стола к столу.


     Когда  я  вернулась в гостиницу, Хаджи-калфа встретил меня на пороге. С
укоризной, но в то же время с радостью, он сказал:
     - Утаила от меня... Думала, не знаю. Слава аллаху.
     - Что ты узнал?
     - Приказ-то тебе пришел, милая!
     - Какой приказ, Хаджи-калфа?
     - Тебя   оставляют   в  центральном  рушдие!  Хурие-ханым  уже  вернули
паспорт.
     - Ошибаешься,   Хаджи-калфа.   Я  только  что  от  заведующего.  Ничего
подобного и не было.
     Старик недоверчиво посмотрел на меня:
     - Говорят   тебе,   приказ   пришел  вчера  вечером.  Мне  известно  из
достоверных  источников.  Очевидно,  заведующий  скрыл  это  от тебя. Нет ли
здесь какой-нибудь хитрости? Как ты думаешь?
     Подшучивая   над   мнительностью  и  наивностью  Хаджи-калфы,  я  разом
выложила  ему  все  события  сегодняшнего  дня,  затем  вытащила из портфеля
приказ о моем назначении в Зейнилер и помахала им в воздухе.
     - Живем, Хаджи-калфа! Еду в настоящую Швейцарию!
     Хаджи-калфа  слушал  меня, и его огромный нос багровел, точно петушиный
гребень. Наконец он с досадой хлопнул в ладоши и сердито заговорил:
     - Ах  ты,  глупое  дитя!  Что ты наделала?! Что ты натворила?! Все-таки
поймали тебя в западню. Иди сейчас же к заведующему, возьми его за горло!
     Я пожала плечами:
     - Успокойся,  мой  дорогой  Хаджи-калфа. Не надо, а то еще заболеешь...
Что тогда будем делать?
     Однако,  как  выяснилось, старик имел основания переживать и огорчаться
за меня. К вечеру я узнала все, как было, даже со всеми подробностями.
     Оказывается,   заведующий   отделом   был  на  стороне  Хурие-ханым.  В
докладной  записке на имя министерства он потребовал моего перевода в другое
место,  мотивируя  тем,  что  Хурие-ханым  более опытный педагог. Но наверху
почему-то  сочли  нужным  оставить  в Б... меня, а мою соперницу перевести в
другое место, где ожидалась вакансия.
     После  того  как  вчера  вечером  пришел  приказ,  заведующий  отделом,
директриса  рушдие и, кажется, начальник финансовой части, который был родом
из  Румелии,  земляк  Хурие-ханым,  держали  ночью совет и разработали целый
план.  Они  решили  услать  меня  в  какую-нибудь глухую деревушку, а на мое
место  устроить  Хурие-ханым.  Даже  встречу  с  Хурие-ханым  в коридоре они
продумали   заранее   и  муллу  привели  специально.  Что  касается  селения
Зейнилер,   которое  заведующий  расписал  мне,  как  роскошную  европейскую
деревню,  то  это, оказывается, была убогая, затерявшаяся в горах деревушка,
куда   не   залетали   и   птицы.   Вот   уже   год  в  школе  там  не  было
преподавательницы,  и  даже  самые обездоленные учителя не отваживались туда
ехать.
     Я  была  поражена. В моем сознании никак не укладывалось, как мог такой
почтенный, солидный чиновник пойти на такой бессовестный обман.
     Хаджи-калфа качал головой и говорил сердито:
     - О,  ты не знаешь эту сонную змею. Она спит, спит, а потом так ужалит,
что и не опомнишься. Поняла, ханым-эфенди?
     - Ладно,  ничего...  -  ответила  я.  - После того как человека ужалили
самые  близкие  родственники,  чужие  для  него  не  страшны.  Я  могу  быть
счастлива и в Зейнилер.


x x x

                                                       Зейнилер, 28 октября.

     Сегодня  к  ночи  я добралась на телеге до Зейнилер. Видимо, заведующий
отделом  образования  мерит расстояния движением поезда. Путешествие на "два
часа"  длилась с десяти утра до поздней ночи. Впрочем, этот чудак тут ни при
чем.  Виноваты  те,  кто  не  проложил рельсового пути к Зейнилер по дороге,
которая  то карабкается вверх по горным склонам, то спускается вниз к руслам
пересохших рек.
     Семейство  Хаджи-калфы  собралось  проводить меня до источника, который
находился  в  получасе  езды от города. Провожатые разоделись, словно шли на
свадьбу, а вернее - на похороны.
     Когда  Хаджи-калфа  пришел  сказать, что телега готова, его трудно было
узнать.  Он снял свой белый передник и ночные туфли, которые как-то особенно
шлепали,  когда  он  расхаживал  по  каменному дворику, передней и лестницам
гостиницы.  Сейчас  на  нем  был  долгополый сюртук, застегнутый наглухо, на
ногах   -  глубокие  калоши,  какие  носят  имамы.  Огромная  красная  феска
закрывала до ушей его лысую голову.
     Туалеты  Неврик-ханым,  Айкануш  и  Мирата  не  уступали  одеянию главы
семейства.
     Мне  было очень грустно расставаться с моей маленькой комнаткой, хотя я
и  провела  в  ней  немало  горьких  часов. Однажды в пансионе нас заставили
выучить  наизусть  стихотворение:  "Человек живет и привязывается невидимыми
нитями  к  людям, которые его окружают. Наступает разлука, нити натягиваются
и  рвутся,  как  струны  скрипки,  издавая унылые звуки. И каждый раз, когда
нити обрываются у сердца, человек испытывает самую острую боль".
     Прав был поэт, написавший эти стихи.
     По  странной  случайности  в тот же день покидала Б... и моя соседка из
Монастира. Но только она была в более плачевном положении, чем я.
     Вчера  вечером  я  упаковала  вещи  и  легла  спать. Ночью сквозь сон я
слышала чьи-то грубые голоса, но никак не могла проснуться.
     Вдруг  страшный  грохот  заставил  меня  вскочить с постели. В коридоре
дрались.  Слышался детский плач, крики, глухой хрип, звуки ударов и пощечин.
Спросонья  я  подумала было, что случился пожар. Но зачем же люди дерутся на
пожаре?..
     Босиком,  с  растрепанными  волосами  я  выскочила  в коридор и увидела
страшную  картину.  Длинноусый  офицер  богатырского телосложения волочил по
полу бедную соседку, избивая ее плетью и топча сапожищами.
     Дети вопили:
     - Мамочка!.. Папа убивает маму!
     Несчастная  женщина  после  каждого пинка, после каждого взмаха плетки,
которая  извивалась  и  свистела,  как  змея,  со стоном валилась на пол, но
затем, собравшись с силами, вдруг вскакивала и хватала офицера за колени.
     - Буду  твоей рабыней, твоей жертвой, мой господин!.. Убей меня, только
не бросай, не разводись со мной!..
     Я  была почти раздета, и мне снова пришлось вернуться в номер. Да и что
я могла сделать?
     Уже  проснулись  обитатели  первого  этажа. Внизу послышался топот ног,
неясные  голоса.  На  потолке  коридора  заплясали  тени. В пролете лестницы
показалась  лысая  голова  Хаджи-калфы.  Старика разбудил грохот, он схватил
коптилку и, как был в нижнем белье, кинулся наверх.
     - Как  не  стыдно!  Какой  позор!  Да  разве можно так безобразничать в
гостинице? - закричал он и хотел было оттащить офицера.
     Но  офицер  что  было  силы  ударил  храбреца  ногой  в  живот. Бедняга
Хаджи-калфа  взвился  в воздух, словно большой футбольный мяч, влетел сквозь
незапертую  дверь  ко  мне в комнату и грохнулся спиной на пол, задрав вверх
голые  ноги.  К счастью, я вовремя успела подскочить и подхватить его, иначе
лысый череп бедняги, наверно, раскололся бы о половицы, как большая тыква.
     Прерванный  сон,  страх, изумление и, наконец, вид старого номерного, -
мои нервы не выдержали всего этого.
     Старик с трудом поднялся на ноги, приговаривая:
     - Ах, господи!.. Ах ты, господи!.. Ах, будь ты неладен!.. Грубиян!..
     И  тут  я  повалилась  на  постель,  не  знаю,  как  я осталась жива. Я
задыхалась,  захлебывалась в истерическом хохоте, комкала руками одеяло. Мне
уже было не до трагедии, разыгравшейся в коридоре.
     Когда  я  пришла  в себя, шум и крики за дверью прекратились, гостиница
опять погрузилась в тишину.
     Мне  потом  рассказали,  что  произошло.  Навязчивая  любовь  особы  из
Монастира  стала  в конце концов офицеру поперек горла, и он решил во что бы
то  ни  стало отправить ее с детьми на родину. В эту ночь он пришел сказать,
что  билеты  куплены  и  утром  следует  быть готовой к отъезду. Но могла ли
бедная  женщина так легко расстаться с мужем? Конечно, она вцепилась в него,
принялась   просить,   умолять.   Кто   знает,   какие  сцены,  какие  слова
предшествовали столь страшному эпилогу?
     Когда  часа  через  два я соб