- Идите, идите домой. Замерзнете, заболеете еще...
     Замерзнуть? Замерзнуть, когда в сердце у тебя горят миллионы солнц?!
     В  этот  вечер  небо показалось мне деревом, раскинувшим во все стороны
свои  ветви,  огромным  жасминовым  деревом,  которое, тихонько покачиваясь,
осыпает нас белыми цветами.


                                                       Зейнилер, 30 декабря.

     Мы  с  Мунисэ  так  привязались  друг  к  другу!  Эта маленькая девочка
забирает  у  меня  все  свободное  от  уроков  время. Мне хочется научить ее
всему,  что  я  знаю  сама. Несколько часов в день мы занимаемся французским
языком.  Иногда  я  обучаю ее даже танцам, закрыв наглухо двери и окна. Если
об этом узнают в деревне, нас закидают камнями!..
     Иногда мне хочется смеяться над собой.
     - Чалыкушу,  - говорю я, - стремясь всему обучить Мунисэ, не дай аллах,
ты превратишь ее в Мирата, сына Хаджи-калфы.
     Бедная   маленькая  крестьянка  вдруг  стала  походить  на  девочку  из
благородной  семьи.  Каждое ее слово, каждый жест полны изящества. Сначала я
удивлялась  этому,  но  сейчас  начинаю понимать, в чем дело: очевидно, мать
Мунисэ не была таким уж ничтожеством, как о ней говорят.
     Девочка  бесконечно  благодарна  мне. Иногда она вдруг подходит ко мне,
берет  мои  руки,  прижимает к своему лицу, к губам. Тогда я ловлю крошечные
ручонки Мунисэ и сама начинаю по одному целовать ее пальчики.
     Бедная  девочка  думает, что, взяв ее к себе, я пошла на жертву. Как ей
понять, что по существу это она сделала мне добро!


     Между  нами  иногда происходят очень странные разговоры. На второй день
нашей совместной жизни я сказала:
     - Мунисэ, если хочешь, называй меня мамой. Так будет лучше.
     Девочка ласково улыбнулась и глянула мне в глаза.
     - Разве так можно, абаджиим?*
     ______________
     * Абаджиим - искаж. "абладжиим"; досл.: "милая сестра".

     - А почему бы нет?
     - Ты  ведь  еще  сама  маленькая,  абаджиим. Как же можно называть тебя
мамой?
     Мое самолюбие было уязвлено.
     - Ах  ты,  разбойница!  -  погрозила  я  девочке  пальцем. - Какая же я
маленькая? Я взрослая женщина, мне уже двадцать лет.
     Мунисэ смотрела на меня и улыбалась, зажав кончик языка зубами.
     - Ну, разве не так? Разве я не взрослая женщина?
     Девочка поджала губы и серьезно, совсем не по-детски, ответила:
     - Не  настолько уж ты старше меня, абаджиим. Чуть больше, чем на десять
лет...
     Я не выдержала и рассмеялась.
     Мунисэ набралась смелости и, смущаясь, сказала:
     - Ты  станешь  невестой, абаджиим. Я вплету в твои волосы с двух сторон
золотые нитки. И такой же красивый, как и ты...
     Я зажала девочке рот ладонью и пригрозила:
     - Если ты еще скажешь что-нибудь подобное, я отрежу тебе язык!..


     Моя   малышка   любит   наряжаться,   она   даже  кокетлива.  Я  всегда
недолюбливала  жеманных  девочек,  но  теперь  я  с удовольствием слежу, как
Мунисэ  прихорашивается  перед  зеркалом,  улыбаясь  самой  себе.  А вчера я
поймала  ее  с  обгоревшей спичкой в руках: кокетка хотела тайком подчернить
себе  брови.  Смешно...  Не  знаю,  от  кого  она  этому  научилась? Пока не
страшно,  но  что будет потом, через несколько лет, когда она станет молодой
девушкой,  полюбит  кого-нибудь, будет выходить замуж? Стоит мне подумать об
этом,  и я начинаю волноваться, как все матери волнуются за своих детей, и в
то же время радоваться чему-то.
     Вчера  же  Мунисэ,  краснея  и  стесняясь, обратилась ко мне с просьбой
сделать ей прическу, как у меня.
     Мне  доставляет  огромное  удовольствие играть с моей девочкой, точно с
куклой.  Я  посадила ее к себе на колени, расплела косы и уложила ее волосы,
как она хотела.
     Мунисэ сняла с полки маленькое зеркало и заглянула в него.
     - Абаджиим, милая, иди сюда. Встанем рядом и посмотрим...
     Прижавшись,  как  сестры  перед  аппаратом  фотографа,  мы смотрелись в
зеркало,  смеялись, показывали друг другу языки... Ах, эти темно-синие глаза
на матово-белом миловидном личике! Мне казалось, Мунисэ красива, как ангел.
     Но  девочка  почему-то  осталась  недовольна  сравнением. Она потрогала
рукой мой нос, губы и вздохнула:
     - Эх, напрасно, абаджиим... Я ведь не похожа на тебя...
     - Тем лучше, дитя мое.
     - Что же хорошего, абаджиим? Я не такая красивая, как ты...
     Она  еще  крепче  прижалась  ко мне и погладила по щеке своей маленькой
ручонкой.
     - Абаджиим,  у  тебя  не  кожа,  а  бархат!  В  ней  можно увидеть свое
отражение, как в зеркале.
     Меня  рассмешила  болтовня  этой  странной  девочки,  и я растрепала ей
волосы, которые минуту назад так тщательно укладывала.
     Впрочем,  зачем  скрывать?  Ведь,  кроме  меня,  никто  не  прочтет эти
строки.  Я  нахожу себя гораздо красивее, чем думаю об этом иногда. Пожалуй,
я  даже  согласна  с  теми,  кто говорит: "Феридэ, ты не знаешь себя. В тебе
есть такое, что отличает от всех остальных..."
     О  чем  я  рассказывала?  Да,  о  моей  девочке!  Пока я буду стараться
сделать ее умницей, она превратит меня в такую же кокетку, как сама.


                                                        Зейнилер, 29 января.

     Вот  уже  месяц,  как я не бралась за дневник. У меня есть более важные
дела, чем марать бумагу. Да и что расскажешь о счастливых днях?
     Все  это  время  я  наслаждалась глубоким душевным покоем. Жаль только,
что   такое  состояние  продолжалось  недолго.  Проезжавшая  два  дня  назад
почтовая  повозка  оставила  для  меня  четыре  письма.  Едва я взглянула на
конверты,  меня сразу же бросило в жар. Еще не зная точно, от кого они и что
в  них,  я  подумала:  "Ах,  лучше  б  они пропали в дороге, не добрались до
меня!"
     Я  не ошиблась. Почерк на конверте был мне знаком: письма были от него.
Пока  они  нашли  меня в Зейнилер, им пришлось много раз переходить из рук в
руки.  Конверты  были  испещрены  голубыми  и  красными  подписями, заляпаны
печатями.  Не  решаясь  взять  письма  в  руки, я прочла адрес: "Учительнице
центрального рушдие города Б... Феридэ-ханым-эфенди".
     Скомкав  конверты,  я  швырнула  их на книжную полку, висевшую у печки.
Потом  подошла  к  окну,  прижалась лбом к стеклу и долго задумчиво смотрела
вдаль.
     - Абаджиим,   ты   нездорова?   -   забеспокоилась  Мунисэ.  -  Ты  так
побледнела!
     Я попыталась взять себя в руки и улыбнулась.
     - Нет,  все  в порядке, дитя мое. Немного болит голова. Пойдем погуляем
с тобой в саду, и все пройдет.
     Ночью  я  долго  лежала  без  сна,  устремив глаза в темноту, страдала,
мучилась.  Нерешительность раздирала мое сердце. Кто знает, что бессовестный
злодей  посмел  написать  мне?  Не  раз  я порывалась зажечь лампу и вскрыть
письма, но пересиливала себя. Прочесть их - какой позор, какое унижение!
     Прошло  два  дня.  Письма  по-прежнему  лежали  на  полке  и, казалось,
отравляли  воздух ядом, заставляли меня мучиться. Мое состояние передалось и
Мунисэ.  Бедная девочка понимала, почему я страдаю, и смотрела на полку, где
лежали конверты, принесшие в дом горе, с ненавистью и отвращением.
     Сегодня  вечером  я  опять  стояла  в задумчивости у окна. Мунисэ робко
подошла ко мне и нерешительно сказала:
     - Абаджиим, я что-то сделала... Но не знаю, может, ты рассердишься?
     Я  резко  обернулась  и  невольно  глянула  на полку: писем на месте не
было. Сердце мое тоскливо сжалось.
     - Где письма? - спросила я.
     Девочка потупила голову.
     - Я сожгла их, абаджиим. Думала, будет лучше... Ты так страдала!..
     - Что ты наделала, Мунисэ! - воскликнула я.
     Девочка  испугалась  и  задрожала,  думая,  что  сейчас  я схвачу ее за
плечи, начну трясти. Но я закрыла лицо руками и беззвучно заплакала.
     - Абаджиим,  не  плачь.  Я не сожгла письма. Я сказала так нарочно. Вот
если бы ты не огорчилась, тогда сожгла бы. Вот они...
     Мунисэ  гладила меня по голове и в то же время старалась всунуть письма
в руку.
     - Возьми  их,  абаджиим.  Они,  наверно, от человека, которого ты очень
любишь!..
     Я вздрогнула.
     - Что ты говоришь, негодница?
     - Не  сердись,  абаджиим...  Если  не от любимого человека, разве ты бы
плакала так?
     Как  она  все  поняла!  Ее  слова пристыдили меня, стало досадно за эти
слезы. Надо было как-то кончать всю эту историю.
     - Ах,  крошка  моя, лучше бы ты ничего не говорила! Но что поделаешь...
Смотри,  я докажу тебе, что письма совсем не от любимого человека. Иди сюда,
мы вместе сожжем их.
     В  комнате  было  темно.  Только  в  печке  порой  вспыхивал догорающий
хворост.  Я  швырнула  в  огонь  первое  письмо.  Конверт  занялся пламенем,
съежился,  покоробился  и мигом превратился в пепел. Тогда я швырнула второе
письмо, третье...
     Мунисэ  стояла рядом, прижимаясь ко мне, охваченная каким-то непонятным
волнением. Пока письма горели, мы молчали, словно у изголовья умирающего.
     Очередь  за  четвертым...  Сердце мое наполнилось невыразимой горечью и
раскаянием.  Три  письма уже сгорели... Могла ли я оставить это? Ах, как мне
было  тяжко!  Сердце разрывалось на части, но я швырнула в огонь и последний
конверт.
     Он  не  вспыхнул  сразу,  как  первые  три, а задымился с одного конца,
потом  медленно  загорелся. Конверт скорчился, потом раскрылся, и я увидела,
как  огонек  перебежал  на бумагу, исписанную знакомым мелким почерком. Я не
могла  больше выносить этой пытки, но Мунисэ, словно угадывая мое состояние,
вдруг   быстро  нагнулась,  сунула  руку  в  печь  и  выхватила  из  пламени
обгоревшее письмо.
     Я  решилась  прочесть  его  только  лишь после того, как уложила Мунисэ
спать. Сохранилась небольшая часть письма:
     "...Сегодня  утром  мама  посмотрела мне в лицо и заплакала. Я спросил:
"Что  случилось,  мама?  Почему  ты  плачешь?"  Сначала она не хотела ничего
говорить,  отнекивалась:  "Так...  Сон  приснился..." Я настаивал, молил, ей
пришлось открыться. Тихонько плача, она рассказала.
     "Сегодня   мне   приснилась   Феридэ.  Я  бродила  по  каким-то  темным
развалинам   и   спрашивала   встречных:  "Здесь  ли  Феридэ?  Скажите  ради
аллаха..."  Вдруг  женщина  с  закутанным  лицом  схватила  меня  за  руку и
втолкнула  в  какую-то  мрачную  комнату,  похожую на келью дервиша: "Феридэ
покоится  здесь.  Умерла  от  дифтерита..." Вижу, мое дитя лежит с закрытыми
глазами.  А лицо даже не изменилось... Плача, я проснулась, сердце болело...
Говорят,  покойник  во  сне  -  это  к встрече... Не так ли, Кямран? Я скоро
увижу свою Феридэ. Ведь верно, сынок?.."
     Это  подлинные слова мамы. О себе уже не говорю. Но разве справедливо -
заставлять  плакать  старую  женщину, которая была тебе матерью? Теперь этот
печальный  сон  стал  и  моим постоянным сновидением. Стоит мне только лечь,
сомкнуть  веки,  и  я  начинаю видеть тебя в каком-то далеком краю, в темной
комнате с закрытыми глазами. Твои черные волосы, твое нежное лицо..."
     На  этом  месте  письмо  обрывалось.  Так я и не узнала ни о чем, кроме
переживаний и тоски своей тетки.
     Кямран,  ты  видишь,  нас  разлучает  буквально все. Мы с тобой даже не
враги, а просто люди, которые никогда-никогда не увидят друг друга.


                                                        Зейнилер, 5 февраля.

     Вчера  ночью  со  стороны  болота послышались выстрелы. Я испугалась, а
Мунисэ как ни в чем не бывало объяснила:
     - Так часто случается, абаджиим. Это жандармы ловят разбойников.
     Выстрелы с небольшими паузами раздавались минут десять.
     Наутро   мы  узнали  подробности.  Слова  Мунисэ  подтвердились.  Ночью
произошло  сражение  между  шайкой  бродяг,  ограбивших почту, и жандармами.
Один  из  жандармов  был  убит,  другого  в  тяжелом  состоянии  доставили в
Зейнилер. Сейчас он находился в доме для приезжих.
     Около  полудня  в  школу,  задыхаясь,  влетел маленький Вехби и схватил
меня за руку:
     - Девушка!  Учительница!  Быстрей надевай свой чаршаф! Идем! Тебя зовут
в дом для приезжих.
     - Кто зовет?
     - Доктор. Отец велел передать.
     Я накинула чаршаф и пошла за Вехби.
     Дом  для  приезжих  представлял  собой  ветхую  хибару  в две маленькие
комнатушки  и  покосившуюся  веранду  с  лестницей.  Сюда  порой заглядывали
проезжие,  которых  настигала в пути ночь, метель или болезнь. Здесь их даже
иногда кормили.
     У  ворот  красивая лошадь била землю копытом. Из ноздрей у нее шел пар.
Я  погладила  ее  морду  и  вошла во двор, освещенный фонарем. Было довольно
темно,  хотя сумерки еще не спустились. На ступеньках лестницы сидел толстый
военный  доктор  в  огромных  сапогах  и  плотной  шинели. Он что-то писал и
одновременно  разговаривал  с  людьми, которые находились тут же во дворе. Я
глядела  на  доктора  сбоку.  У  него были пышные седые усы, лохматые брови,
живое,   приятное  лицо.  Но,  господи,  переговариваясь  с  жандармами,  он
употреблял  такие  грубые,  неприличные  выражения,  что я на мгновение даже
подумала, не уйти ли мне.
     Вот  доктор  снова раскатисто захохотал, собираясь опять сказать что-то
неприличное,  грубое,  и  поднял  голову. Тут он увидел меня и осекся. Потом
обернулся к человеку в сером кителе с огромной черной бородой и крикнул:
     - Эй,  капитан, ты не обижайся, но я считаю, тебе правильно дали кличку
"дядя  медведь".  У нас тут женщина, а из-за тебя я говорю черт знает что...
-  Он  повернулся ко мне: - Извините, сестрица, я не заметил, как вы пришли.
Постойте,  сейчас  спущусь.  Лестница  еле дышит. Двоих нас ей не выдержать.
Ну, а теперь проходите, я спускаюсь.
     Перепрыгивая  через  ступеньки, я взбежала наверх. Мне было слышно, как
старый   доктор   продолжал   издеваться   над  человеком,  которого  назвал
капитаном.
     - Мой  капитан,  эта  учительница приехала из Стамбула. Ты удивляешься,
как  я догадался, не так ли? Ах, мой капитан, ты ведь на все, что творится в
нашей  вселенной,  смотришь  недоуменно, словно глупый баран. Да, я понял по
тому,  как  она взбежала по лестнице. Ты видел? Она летела, как куропатка. А
теперь,  хочешь,  я  отгадаю  ее  возраст? Этой женщине, как там ни крути, а
сорока еще нет...
     Меня  всегда  забавляли подобные разговоры. Улыбнувшись, я подумала: "А
вот тут ты ошибся, доктор-бей!"
     Через  пять  минут,  сотрясая своими сапожищами лестницу, старый доктор
поднялся наверх и заговорил со мной:
     - Как  видите,  ханым-эфенди, у нас раненый. Опасного ничего нет, но он
нуждается  в  уходе.  Я  скоро  должен  уехать.  Что  надо делать? Небольшие
перевязки.  Но  боюсь, больной может получить заражение крови. Здешний народ
не  очень  верит докторам, и при случае крестьяне тотчас прибегают ко всяким
знахарским  снадобьям. Им ничего не стоит залепить рану какой-нибудь дрянью.
Вы  все-таки  женщина  образованная.  Сейчас я вам объясню, что надо делать.
Будете  ухаживать  за  больным,  пока он не встанет на ноги. Только не знаю,
сумеете ли вы выдержать эти...
     - Выдержу, доктор-бей. У меня крепкие нервы. Я ничего не боюсь.
     Старик удивленно взглянул на меня.
     - А ну-ка, открой лицо, я посмотрю, какая ты есть.
     В  бесцеремонных  словах  доктора было что-то подкупающее, искреннее...
Я, не стесняясь, подняла чадру и даже легонько улыбнулась.
     Лицо  доктора  выразило  изумление; он всплеснул руками и вдруг залился
смехом.
     - Что ты делаешь в этой деревне?
     Я  даже растерялась. Может, этот человек знает меня? Мне захотелось все
превратить  в  шутку. У доктора было лицо, внушающее доверие и располагающее
к себе.
     - Надеюсь, вы не станете утверждать, доктор, что знаете меня?
     - Тебя  -  нет,  но  подобных  тебе  людей, такую разновидность я очень
хорошо знаю. К сожалению, они начали вымирать, да, исчезать с лица земли.
     - Как мамонты, эфендим?
     Моя  склонность  к  шуткам,  которую  я  уже  пять  месяцев держала под
замком,  вдруг  прорвалась  наружу.  Сестра Алекси всегда говорила, что меня
нельзя  баловать,  так  как  я  тотчас  начинаю  шалить, беситься, коверкать
слова, в общем, вести себя, как малое дитя.
     Доктор  производил  на  меня  впечатление  человека  мудрого,  с чистым
сердцем. Он опять громко расхохотался и сказал:
     - Ах  ты,  изящное,  маленькое,  веселое  существо, совсем непохожее на
огромных  и  безобразных  предков  теперешних  слонов! Я стар и поэтому могу
добавить  еще  эпитет  "красивое".  Так  вот,  красивый благородный ребенок,
отвечай мне, как ты сюда попала?
     Под  грубым  словцом,  под  раскатистым хохотом уездного военного врача
нельзя было не уловить едва заметного сострадания.
     Стараясь быть серьезной, я ответила:
     - Я  учительница,  доктор-бей.  Хотела  служить своему делу. Вот меня и
прислали сюда. Мне все равно. Я могу работать везде.
     Доктор пристально рассматривал мое лицо.
     - Значит,  ты приехала сюда только для того, чтобы служить своему делу?
Только ради просвещения, ради деревенских детей, не так ли?
     - Да, это моя цель.
     - В  таком  возрасте?  С  такой  внешностью?! Лучше скажи правду. А ну,
посмотри мне в глаза. Вот так... Ты думаешь, я так и поверил тебе?
     Веселые,  милые глаза доктора с белесыми ресницами, глубоко запрятанные
между пухлых щек, казалось, читали у меня в душе.
     - Нет,  дочь моя, - продолжал он. - Это не главная причина. Дело и не в
том,  чтобы добыть себе средства к существованию. Сейчас, когда ты пытаешься
скрыть,  я  вижу  еще  лучше. Разумеется, если я спрошу, кто ты, из какой ты
семьи,  где твой дом и так далее, ты мне ничего не ответишь? Вот видишь, вот
видишь,  как  я  все знаю. Здесь какая-то тайна. Но я не собираюсь копаться.
Мне достаточно маленькой детали.
     Мы оба замолчали.
     После некоторого раздумья старый доктор сказал:
     - Не  позволишь  ли  ты  мне  оказать  тебе маленькую услугу? Хочешь, я
устрою  тебя  на  более  хорошее  место?  У  меня  есть  кое-какие  связи  в
министерстве образования.
     - Нет, благодарю вас, я довольна своим местом.
     Доктор опять улыбнулся, пожал плечами и шутливо сказал:
     - Замечательно!  Превосходно!  Но  знай, самопожертвование - это не так
просто,  как  ты  думаешь!  Если тебе когда-нибудь придется туго, напиши мне
несколько  строк.  Я  оставлю  тебе  свой адрес. Не бойся, я поступаю так из
самых чистых побуждений...
     - Благодарю вас...
     - Итак,  с этим покончено. Теперь приступим к нашему делу. Объясню тебе
твои обязанности.
     Старик  открыл  дверь в соседнюю комнату. На покосившейся кровати лежал
раненый, покрытый с головой солдатским плащом.
     Доктор позвал:
     - Ну, как, Молла, тебе лучше?
     Раненый откинул плащ, хотел приподняться.
     - Лежи, лежи, не шевелись. Болит у тебя что-нибудь?
     - Нет, большое спасибо... Вот только скула немного ноет...
     Доктор опять рассмеялся...
     - Эх  вы,  дорогие  медведи  мои!  Коленную чашечку он называет скулой,
думает,  что  желудок  на  пятке.  Но  тем,  кто станет у него на дороге, он
спуску  не  даст.  Заживет,  Молла,  все будет хорошо! Благодари аллаха, что
пуля  не прошла чуть левее. Хочешь через неделю выздороветь, встать на ноги?
Не  выйдет...  Впрочем,  если  полежишь  здесь,  тогда другое дело. Тут тебе
хорошо!  Смотри  только, исполняй все, что тебе скажет эта девушка. Понятно?
Она   теперь  твой  доктор,  перевязывать  тебя  будет.  Не  вздумай  делать
глупости,  пить какие-нибудь домашние лекарства или еще какую гадость, тогда
пеняй на себя!.. Клянусь аллахом, я приеду и изрежу твою ногу на куски.
     Доктор  принялся разматывать бинты. Когда он прикасался к ране, больной
вскрикивал: "Ах, бей!"
     - Ну,  ну,  замолчи,  - ворчал доктор. - Какой же ты мужчина? Не стыдно
тебе!  Смотри,  какие  огромные  усы  и  бородища,  а  кричишь в присутствии
крошечной  девочки!  У  тебя пустяк, а не рана. Если бы я знал, что попаду к
такой   славной