кусок хлеба и, кто
знает, скольким мужчинам в министерстве я за это...
     У  меня  потемнело  в  глазах,  задрожал  подбородок,  на  лбу выступил
холодный  пот.  Самое  страшное,  что другие женщины держали себя так, будто
считали Хурие-ханым правой.
     Вдруг  кто-то  изо всех сил стукнул кулаком по столу. Стаканы и графины
зазвенели.  Молодая  учительница  с  черными  глазами,  которая минуту назад
смеялась вместе со мной, вдруг превратилась в львицу!
     - Мюдюре-ханым!  -  закричала  она  сердито. - Где же ваше руководство?
Как  вы  разрешаете  этой  особе  обливать  грязью честь учительницы? Где мы
находимся?  Если  вы позволите ей сказать еще слово, я потащу в суд не ее, а
вас!  Эта  женщина забывает, где она находится!.. - Тут черноглазая ходжаным
топнула  ногой  и  набросилась  на  женщин;  даже  в  гневе голос ее поражал
какой-то  удивительной  мелодичностью.  -  Браво,  товарищи,  браво!  Просто
великолепно!  И  это  в школе!.. С улыбочкой слушаете, как оскорбляют вашего
коллегу!..
     Сразу   стало  тихо,  но  как  только  Хурие-ханым  почувствовала,  что
остается  одна,  она  снова  впала  в  истерику и хотела было опять лишиться
чувств.   Но,  на  счастье,  раздался  звонок  на  урок.  Учительницы  взяли
тетрадки, книжки, корзинки для рукоделия и начали расходиться.
     - Жду  вас  у  себя в кабинете, дочь моя, - сказала мюдюре-ханым и тоже
вышла.
     Через  минуту  мы  остались вдвоем с девушкой, которая меня защищала. Я
сочла своим долгом поблагодарить ее.
     - Ах, боже, как вам пришлось понервничать из-за меня.
     Девушка  пожала  плечами,  словно  хотела  сказать:  "Какое  это  имеет
значение!" - и улыбнулась.
     - Я  это  сделала  нарочно.  Если  на  таких  особ  не  прикрикнешь, не
припугнешь,  они  сядут  на  голову.  Что  вы  тогда  сделаете? После уроков
увидимся. Не так ли?
     Я  дошла  до  кабинета  мюдюре-ханым,  но  заходить  туда  мне  уже  не
хотелось.  Было  тошно  заводить тот же разговор. Настроение упало. Портфель
показался  непомерно тяжелым. Стараясь не попасться никому на глаза, я вышла
из рушдие и вернулась в гостиницу.


     Увидев   меня,   Хаджи-калфа  огорченно  всплеснул  руками  и  принялся
причитать:
     - Вах, ходжаным, вах! Как тебе не повезло!..
     Оказывается,  ему  было уже все известно. Уму непостижимо, как он успел
узнать?
     - Смотри,  дочь  моя!.. Держи ухо востро, - предупреждал он меня. - Как
бы  они  не  сыграли  с  тобой  какую-нибудь  злую  шутку!  Если у тебя есть
знакомые в министерстве, давай тут же напишем письмо.
     Я  сказала,  что  не  знаю  там  никого,  кроме  старого  поэта который
рекомендовал  меня министру. Услышав имя поэта, Хаджи-калфа обрадовался, как
ребенок.
     - Ах,  господи!  -  воскликнул он. - Ведь это мой благодетель! Он здесь
одно  время был директором идадие*. Это ангел, а не человек. Пиши, дочь моя,
пиши.  А если любишь меня, передай ему от меня привет. Напиши так: "Твой раб
Хаджи-калфа лобызает твои благословенные руки..."
     ______________
     * Идадие - старшие классы средней школы в султанской Турции.

     Не  раз бедный Хаджи-калфа поднимался ко мне наверх, волоча свою хромую
ногу,  и  приносил  такого  рода  вести:  "Надо,  чтобы господин прокурор не
испугался  и распек заведующего отделом образования. Это его право". Или же:
"Инженер из муниципалитета едет в Стамбул. Обещал зайти в министерство".
     Какой  странный  край!  Буквально  за  несколько  часов  в  городке  не
осталось  человека,  который  бы  не  знал  о  случившемся.  В  кофейне  при
гостинице только об этом и говорили.
     - В  чем  дело,  Хаджи-калфа?  -  удивлялась  я. - Здесь все знают друг
друга?
     - Да  ведь  местечко  крошечное,  с ладонь, - отвечал старик, почесывая
затылок.  -  Это  тебе  не дорогой, благословенный Стамбул. Случись это там,
никто  бы ничего не знал. А здесь - одни сплетни... Ты это должна знать. Вот
тебе  мой  совет:  будь порядочной, будь добродетельной, не гуляй с открытым
лицом  по  лавкам  и  базару.  Так-то! (Господи, с каким странным выражением
произносил  он  это  "так-то!".)  Тогда  судьба  твоя устроится, если аллаху
будет  угодно.  Была  здесь одна учительница, Арифэ-ходжаным. На ней женился
сам  председатель суда. Сейчас она как сыр в масле катается. Да пошлет аллах
тебе   счастья.  Может,  думаешь,  она  красавица?  Куда  там!  Просто  была
целомудренна, скромна. Теперь у человека самое дорогое - честь его.
     Доверие  ко  мне  и благосклонность Хаджи-калфы росли с каждым днем. Он
без  конца  приносил  из дома какие-нибудь безделушки: кружевную накидку для
чайного  сервиза,  вышитое  ручное полотенце, деревянный веер с рисунком или
что-нибудь другое и украшал мою комнату.
     Часто, когда мы болтали, снизу раздавался зычный голос:
     - Хаджи-калфа!.. Опять ты в ад провалился?..
     Это был хозяин Хаджи-калфы, владелец гостиницы.
     В  таких случаях старик всегда отвечал вполголоса, медленно, мелодично,
словно пел песню:
     - Ах,  чтоб  тебя!..  Дался  же  тебе  Хаджи-калфа!  - И громко: - Иду,
иду!.. Мало у меня дела, что ли?..
     Кроме  Хаджи-калфы,  у  меня в гостинице был еще один друг: женщина лет
тридцати пяти - сорока, при ехавшая в Б... из Монастира.
     Сейчас  я  расскажу,  как  мы  подружились.  Вечером  в  день приезда я
разбирала   вещи  у  себя  в  номере.  Вдруг  дверь  легонько  скрипнула.  Я
обернулась  и  увидела  в дверях женщину в желтом ситцевом энтари и капюшоне
из зеленого крепа.
     Войдя, она справилась о моем самочувствии:
     - Вы здоровы, дочь моя? Слава аллаху! Добро пожаловать!
     Ее  худое  нарумяненное  лицо  чем-то  напоминало  стену с обвалившейся
штукатуркой,  дыры  в  которой  замазали  известкой.  Насурьмленные  брови и
черные гнилые зубы делали ее похожей на мертвеца.
     - Благодарю вас, ханым-эфенди, - сказала я, немного растерявшись.
     - А где ваша мамочка?
     - Какая мамочка, ханым-эфенди?
     - Учительница. Разве вы не дочь учительницы?
     Я не выдержала и рассмеялась.
     - Я вовсе не дочь учительницы, ханым-эфенди. Я сама учительница.
     Женщина даже чуть присела и хлопнула себя руками по коленям.
     - Ах,  так  это вы учительница! Никогда еще не видела таких молоденьких
учительниц.  Вы же величиной с мизинец. А я ожидала увидеть пожилую солидную
даму.
     - Сейчас и такие учительницы бывают, ханым-эфенди.
     - Да,  бывают...  Да, бывают... Чего только не случается на этом свете!
А  мы  вот  живем  в  номере напротив. Я уложила ребятишек спать и зашла вас
поприветствовать.  Днем  столько  хлопот  с  детворой,  не приведи аллах! Но
когда  наступает  вечер  и  дети засыпают, меня одолевает тоска. Одиночество
возвеличивает  одного  только  всевышнего.  Разве не так, сестрица? Думаешь,
думаешь,  куришь,  куришь без конца... Так и коротаю ночи до утра. Сам аллах
послал мне вас, сестрица. Поболтаю с вами, легче станет на душе.
     Сначала  женщина  обратилась  ко  мне:  "Дочь  моя".  Но,  узнав, что я
учительница, стала называть "сестрицей".
     Я предложила гостье стул:
     - Садитесь, пожалуйста!
     Сама пристроилась на кровати и принялась болтать ногами.
     - Я  не  привыкла  сидеть  на  стульях,  сестрица, - сказала женщина из
Монастира  и  опустилась  на  пол  возле  моих  ног  в  странной позе, почти
упираясь подбородком в колени.
     Она  тут  же  достала  из  кармана  своего  энтари жестяную табакерку и
начала сворачивать толстые цигарки. Одну она протянула мне.
     - Благодарю вас, я не курю, ханым-эфенди.
     - И я раньше не курила, - сказала женщина. - Горе да беда заставили.
     Моя  соседка  была, действительно, очень несчастна. Она рассказала, что
отец  ее, видный человек в Монастире, владел садами, виноградниками, стадами
коров.  В  их доме всегда кормилось человек пять бедняков. Многие видные беи
Монастира  сватались  за  нее.  Да  куда  там,  ведь  они были неотесанны!..
Капризная  дочь заупрямилась: "Выйду только за офицера с саблей!.." Ах, если
бы  мать  как  следует отколотила ее палкой и выдала за одного из этих беев!
Но  откуда бедной старушке было знать, что случится потом? И она отдала свою
единственную  дочь  за  лейтенанта, у которого, кроме сабли на боку, не было
ничего.  До провозглашения конституции* они прожили вместе. Тридцать первого
марта  муж  с  действующей армией отбыл в Стамбул. Отбыл и как в воду канул!
Наконец  какой-то родственник, вернувшись из Стамбула, рассказал, что ее муж
служит  в  городе  Б... и даже женился там. Ну что ж, и это бывает. По нашим
законам  разрешается  иметь  до  четырех  жен.  Моя бедная соседка поплакала
немного,  погоревала,  потом  забрала своих троих ребят и приехала в Б... Но
оказалось,  что  муженьку  это  совсем не понравилось. Он не желал видеть не
только  жену, которую некогда умолял о замужестве, но даже "любимых" деток и
настаивал,  чтобы  они  немедленно  вернулись  в  Монастир.  Как ни валялась
бедняжка  в ногах супруга, как ни ластилась к нему, точно собачонка, умоляя:
"Ведь  мы  столько лет женаты! Не обрекай меня на страдания!" - безжалостный
муж ни за что не соглашался оставить ее здесь.
     ______________
     *  Автор  имеет  в  виду  младотурецкую революцию 1908 г., когда Турция
была  провозглашена  конституционной  монархией  и  конституция 1876 г. была
восстановлена.

     Этот длинный рассказ взволновал меня.
     - Милая  моя,  -  сказала  я,  -  зачем  же  вы навязываетесь человеку,
который не любит вас?
     Женщина из Монастира улыбнулась, словно жалея меня за невежество.
     - Эх  сестрица,  - вздохнула она. - Да ведь он первый, кого я полюбила.
Столько  лет  наши  головы  лежали  рядом,  на одной подушке! - Тут ее голос
задрожал.  -  Легко  ли расстаться с мужем?.. "Без матери прожить можно, без
милого - нет!.." - закончила она строчкой из стиха.
     Я даже рассердилась:
     - Как  женщина может любить человека, который ее обманул? Не могу этого
понять!
     Соседка горько улыбнулась, обнажив черные зубы.
     - Вы  еще  совсем  ребенок,  сестрица.  И  любви  поди  не испытали. Не
знаете, как мучаются. Да и не дай вам аллах!
     - А  вот  моя  знакомая девушка, узнав за два дня до свадьбы, что жених
обманул  ее  с  другой  женщиной,  швырнула  обручальное кольцо в лицо этому
скверному человеку и уехала в далекие края.
     - Потом-то   она,  верно,  раскаялась,  сестрица.  Жаль  ее.  Извелась,
наверно,  от  тоски.  Разве ты не слышала, сестрица, про людей, сраженных на
поле  боя?  Некоторые, после того как их настигнет пуля, ничего не замечают,
несутся  вперед,  все  думают  спастись  бегством. Пока рана горячая, она не
болит,  сестрица,  а  вот  стоит  ей  остыть...  Поверь  мне,  настрадается,
намучается еще та девушка!..
     Я  спрыгнула  с  кровати  и  заметалась  по комнате, как безумная. Меня
душил гнев. В окна хлестал дождь, с улицы доносился глухой собачий вой.
     Женщина из Монастира глубоко вздохнула и продолжала:
     - Я  ведь  на чужбине. Крылья у меня подрезаны, руки слабые, силенок не
осталось.  Будь  это  в  Монастире,  я бы в два счета вырвала своего мужа из
объятий проклятой потаскухи.
     Я удивленно раскрыла глаза.
     - А что бы вы сделали?
     - Соперница  приворожила  здесь  моего  муженечка, околдовала, заткнула
ему  рот,  сковала язык. Но в Монастире колдуны куда искуснее. И обошлось бы
недорого.  Потратила  бы  только  три  меджидие*,  и они бы вмиг вернули мне
супруга!
     ______________
     * Меджидие - серебряная монета в двадцать курушей.

     И моя соседка принялась подробно рассказывать о румелийских* колдунах:
     ______________
     * Румелия - название европейской части Османской империи.

     - Есть  у  нас  один  албанец  по имени Ариф Ходжа. Так он заклинаниями
превратил  свиное  ухо в подзорную трубу. Стоит обманутой женщине приставить
эту  странную  трубку  к  своему  глазу  и  разок взглянуть на мужа, как тот
моментально  возвращается  на  путь истинный, каким бы распутником ни был. И
все  это  потому,  что  женщины начинают ему казаться свиньями. Ариф Ходжа и
другое  может:  воткнет  в  кусок  мыла  иголку,  потом заколдует это мыло и
закопает  его  в  землю. Мыло в земле тает, а враг твой тоже начинает таять,
сохнуть и превращается в иголку.
     Рассказывая  эти  небылицы  про  колдунов, бедняжка не выпускала из рук
жестяную табакерку, скручивала цигарки и курила одну за другой.
     Какие  пустые,  какие  жалкие  слова! Особенно сказка про рану, которая
начинает  болеть,  остывая!  Нет,  не  может  быть!  Разве  я тоскую по тому
злодею? Разве я думаю о нем?
     Вначале  румяна,  толстым  слоем  покрывающие  лицо  моей  соседки,  ее
накрашенные  брови,  похожие на ручки кастрюли, страшные темные круги вокруг
насурьмленных  глаз  вызывали  у меня брезгливое чувство. Но когда я поняла,
что  это  всего  лишь хитрость, жалкое средство, которым несчастная надеется
вернуть себе мужа, у меня защемило сердце.
     А она все говорила:
     - Отказываю  во  всем,  даже  для  детишек.  Чтобы  понравиться  своему
муженьку,  покупаю румяна, хну, сурьму, наряжаюсь, как невеста. Но ничего не
помогает. Я ведь сказала: околдовали его...
     Стоило  мне  теперь услышать скрип двери, даже не поворачивая головы, я
знала: это моя несчастная соседка.
     - Ты занята, сестрица! Позволь на минутку войти.
     Мне  так тошно от одиночества, что этот голос меня радует. Я откладываю
в  сторону  перо,  сжимаю  и  разжимаю затекшие пальцы и готовлюсь с прежним
интересом  слушать  рассказ о скучной любви моей соседки, рассказ, который я
уже выучила наизусть.
     Из  моего  окна  хорошо  виден  высокий  холм.  В  первые  дни  вид его
развлекал  меня,  но  потом  стал раздражать. Если человек не бродит по этим
туманным   склонам,  чтобы  ветер  свистел  в  волосах,  чтобы  полы  одежды
развевались,  если  он  не резвится, прыгая, как козленок, по крутым скалам,
то зачем все это нужно?
     Ах,  где  они  -  те  дни,  когда я убегала из дому и часами бродила по
степи?  Где  то  время,  когда  я спугивала птиц, громыхая палкой по решетке
сада,  запуская  камни  в  густую  крону  деревьев?  А  ведь  я стремилась в
Анатолию,  главным  образом, чтобы вот так же резвиться, как в старое доброе
время.
     С  детства  я  очень  люблю рисовать. Рисование - кажется, единственный
предмет,  но  которому  я  всегда  получала наивысший балл. Как меня ругали,
сколько  раз наказывали за то, что я разрисовывала стены простым или цветным
карандашом,   размалевывала   мраморные   постаменты  скульптур.  Уезжая  из
Стамбула,   я  захватила  с  собой  кипу  бумаги  для  рисования  и  цветные
карандаши.  И  вот  теперь, в дни одиночества, когда мне надоедает писать, я
принимаюсь  за  рисование, и это меня утешает. Я попыталась даже сделать два
портрета Хаджи-калфы, один - черным карандашом, другой - акварелью.
     Не  могу  сказать,  насколько рисунки соответствовали оригиналу, но сам
Хаджи-калфа  узнал  себя,  если  не  по  выражению  глаз или по носу, то, во
всяком  случае,  по  лысой  голове,  длинным  усам,  белому переднику, и был
изумлен моим мастерством.
     Старик  не поленился, исходил все лавки на базаре, купил дешевый атлас,
бархат,  шелк,  разноцветные  бусы и приказал дочери сделать рамки для своих
портретов.
     Хаджи-калфа стал приглашать меня к себе в гости.
     Благодаря  бережливости своей супруги, Хаджи-калфа построил хорошенький
домик и на досуге с помощью домочадцев выкрасил его в зеленый цвет.
     Дом  стоял  недалеко  от  глубокого  оврага.  Если  упереться  руками в
деревянный  забор  сада,  обвитый  плющом,  и  взглянуть вниз на дно оврага,
начинает легонько кружиться голова.
     Много счастливых часов провела я в этом саду с семьей Хаджи-калфы.
     Неврик-ханым  выросла  в  Саматье*.  Под  стать  своему  мужу, она была
женщина простая, добрая и приветливая.
     ______________
     * Саматья - район Стамбула.

     Увидев меня в первый раз, она воскликнула:
     - Вы  пахнете  родным  Стамбулом,  девочка  моя!  -  И, не удержавшись,
кинулась меня обнимать.
     Всякий   раз,   когда  речь  заходит  о  Стамбуле,  глаза  Неврик-ханым
наполняются  слезами  и  мощная  грудь вздымается от тяжелых вздохов, словно
кузнечные мехи.
     У    Хаджи-калфы    двое    детей:   сын   Мират   двенадцати   лет   и
четырнадцатилетняя   дочь  Айкануш.  Айкануш  -  застенчивая  неповоротливая
армянская  девушка с толстыми бровями, с темно-красными, как свекла, щеками,
усеянными крупными прыщами, словно болячками ветряной оспы.
     В  отличие  от толстой и мясистой сестры, Мират - маленький, бесцветный
и тощий, как вобла, мальчик.
     Хаджи-калфа  человек  неграмотный,  но  уважает  науку  и  ценит ее. Он
считает,  что  человек  должен  все знать, даже профессия карманного воришки
может,  по  его  мнению,  всегда  пригодиться.  Мират  два  года занимался в
армянской  школе  и  вот  уже  два  года  учится  в  османской. По программе
Хаджи-калфы,  его  сын должен раз в два года менять школу и к двадцати годам
стать  "настоящим  человеком",  великолепно  знающим  французский, немецкий,
английский   и  итальянский  языки  (если,  конечно,  к  тому  времени  этот
тщедушный  ребенок  не  будет  раздавлен  столь  обширным грузом знаний и не
отдаст богу душу).
     Однажды, разговаривая о сыне, Хаджи-калфа спросил:
     - Ты  обратила внимание на имя Мирата? Правда, мудрое? Чтобы найти его,
я  целую  неделю  ломал голову. Подходит к двум языкам: по-армянски - Мират,
по-османски  -  Мурат! - Тут Хаджи-калфа подмигнул мне; это означало, что он
сейчас  скажет  что-то  чрезвычайно  остроумное.  -  Когда  Мират  совершает
какую-нибудь  глупость  и сердит меня, я говорю: "Ты не Мират и не Мурат, ты
- мерет"*.
     ______________
     *  Мерет  -  ругательное  слово в турецком языке, равнозначное русскому
"олух".

     Однажды  я  была  свидетельницей  одного  из  таких  приступов  гнева у
старика.  Это стоило посмотреть! Вся вина Мирата заключалась лишь в том, что
ему не понравилось какое-то блюдо, приготовленное матерью.
     - Вы  посмотрите на этого паршивца! - вскричал Хаджи-калфа. - От горшка
два   вершка,   а  еще  капризничает!  Кинули  нищему  огурец,  так  ему  не
понравилось:  кривой,  говорит,  и  выбросил  в  канаву. Что понимает осел в
компоте?  Намотай  мои  слова на ус и помни: кого не излечивают нравоучения,
того ждет палка. Кто ты такой, чтобы тебе не нравились хлеб и пища аллаха?

                Ты познай сам себя, познай,
                Ты познай сам себя, познай.
                Если ты себя не познаешь,
                Понапрасну лишь пострадаешь.

     Образованию  Айкануш  тоже уделялось много внимания, несмотря на то что
она - девушка. Айкануш посещала школу при армянской католической церкви.
     Однажды   Хаджи-калфа   решил   устроить   дочери   строгий  экзамен  в
присутствии  соседей - старого развалившегося паралитика и пожилой армянки в
черных шароварах.
     Трудно  представить  себе  картину  более смешную. Хаджи-калфа насильно
сунул мне книги и тетради Айкануш и пригрозил дочери:
     - Ну,  смотри,  Айкануш,  если  ты  меня  опозоришь перед учительницей,
пусть тебе не пойдет впрок мой хлеб.
     Спросив  у  девушки  два-три  правила  на умножение и деление, я наугад
открыла  иллюстрированную  "Историю  пророков". Попался отрывок про Иисуса и
крещение.  Рассказывая  о  крещении, Айкануш наговорила всякой чепухи. Еще в
пансионе  я  вдоволь  наслушалась  всего  этого, поэтому поправила девочку и
привела несколько простых сведений о крещении.
     Хаджи-калфа  слушал  меня,  и  глаза  его  широко раскрывались. Волос у
старика  на  голове  не  было,  но  брови его встали торчком. Мои познания в
христианской  премудрости  казались  бедняге каким-то удивительным чудом. Он
крестился, приговаривая:
     - Что  же  это  такое?!  Мусульманская  девица  знает  мою  вер