отрите  на  ее внешность. Она ростом с
мизинец,  но  носит  в себе драгоценные россыпи. Ухватитесь за нее, возьмите
за горло, вырвите у нее изо рта науку, выжмите ее, как лимон!
     Улыбка  уже кривила мои губы. Я чувствовала, мною вот-вот овладеет один
из  моих  проклятых  приступов хохота, и готова была убежать. Господи, какой
будет  позор!  Тут  я  впервые  осмелилась  взглянуть на класс. Что это? Все
смеялись.   Мой   первый   контакт   с  ученицами  был  установлен  ласковой
простодушной  улыбкой.  Думаю,  что  этот  тайный обмен взглядами и улыбками
исподтишка расположил нас с этой минуты друг к другу.
     Смех  в  классе  усиливался,  и  наконец  это заметил даже директор. Он
опустил  на  кафедру  кулак,  обвел  класс  своими страшными косыми глазами,
которые, как он выразился, не продал бы и за тысячу лир, и закричал:
     - Это  что  такое?!  Это  что  такое?! Это что такое?! Посади свинью за
стол,  она и ноги на стол. Вашу женскую породу баловать не годится. Клянусь,
я вас всех изничтожу! Закройте живо рты! Что вы ржете, как лошади?
     Но  девушки  не  обращали  внимания  на  брань Реджеба-эфенди. Пожалуй,
только я испугалась.
     Речь  директора  продолжалась  минут  пятнадцать.  Когда  смех в классе
усиливался,    он    стучал    по    кафедре    кулаком,   грозил   девушкам
полушутя-полусерьезно:
     - Вот я притащу "чипцы". Чего скалите зубы?
     Под конец Реджеб-эфенди прокричал:
     - Крепче  в  нее  вцепитесь,  не  отставайте  от нее, выжимайте ее, как
лимон.  Если  вы  не  вырвете у нее изо рта науку, пусть будут прокляты ваши
предки,  пусть  станет  ядом  хлеб, который вам давали матери, отцы, страна,
народ! - И Реджеб-эфенди вышел.
     Никогда  не  думала,  что минута, когда я останусь одна, лицом к лицу с
классом,  окажется  такой  трудной. Болтливая Чалыкушу, которая раньше могла
говорить  с  утра  до  вечера  без  остановки,  сейчас молчала, как соловей,
объевшийся  тутовником. В голове - ни одной мысли: что говорить? Наконец, не
выдержав,  я опять тихонько улыбнулась. К счастью, ученицы решили, что я все
еще  смеюсь  над  директором.  Они  тоже заулыбались. Неожиданно я осмелела,
взяла себя в руки и сказала:
     - Девушки,  я  немного  знаю французский язык. Буду счастлива, если мои
знания пойдут вам на пользу.
     Робость  мою  как  рукой  сняло,  язык  развязался.  Я говорила легко и
свободно,  чувствуя, что ученицы постепенно проникаются ко мне доверием. Как
приятно  обращаться  к  таким взрослым ханым: "Мои девушки!" Одно нехорошо -
уж  слишком  они любили посмеяться. Я ничего не имела против этого, но ведь,
не  дай  аллах,  в  классное  окошко заглянут раскосые глаза Реджеба-эфенди,
стоящие  более  тысячи  лир.  Поэтому  я сочла нужным сделать своим ученицам
маленькое внушение:
     - Девушки!  Ваша  веселость  может  выразиться  максимум  в  улыбке. Не
больше.  Я  не  обладаю  таким грозным оружием, как "чипцы", которыми грозил
вам директор, но я просто на вас рассержусь.
     Короче  говоря,  мой первый урок прошел очень успешно. Когда я выходила
из  класса,  одна  девушка  подошла ко мне и объяснила, что "чипцы" - это не
что   иное,  как  "щипцы".  Директор  имел  обыкновение  весьма  педагогично
угрожать тем, кто очень много смеялся: "Я выдеру вам зубы "чипцами"!


                                                             Б..., 28 марта.

     Я  очень,  очень  довольна своими ученицами. Они так полюбили меня, что
даже  на  переменах  ходят  за мной по пятам. Что касается моих товарищей по
работе,  о  них  я  тоже  не  могу  сказать ничего плохого. Есть, конечно, и
такие,   которые  держатся  со  мной  холодно,  косо  поглядывают,  наверно,
нашептывают  друг  другу  обо  мне  всякие  гадости.  Но  даже в родном доме
человек  не  бывает  со  всеми  в  ладах. Среди моих коллег мне больше всего
нравятся   две   милые   молоденькие  учительницы,  уроженки  Стамбула,  две
неразлучные  подружки.  Одну звать Незихе, другую - Васфие. Но муавинэ-ханым
почему-то  посоветовала  мне  не  сближаться  с  ними. Не могу понять, в чем
дело.  В  училище  я  встретила  старых  знакомых. Первая - та самая высокая
учительница  с  черными проницательными глазами, которая когда-то вступилась
за  меня  в  центральном  рушдие.  Она  дает  у  нас уроки раз в неделю. Это
единственный  человек, который не боится косых глаз Реджеба-эфенди. Пожалуй,
наоборот,  сам  директор побаивается ее. Когда о ней заходит речь, он как-то
ежится  под  своей  лятой  и  говорит: "Ну и характерец! Не знаю, как от нее
избавиться. Клянусь, только тогда и вздохну свободно".
     Вторая  -  пожилая  учительница  с  лошадиными  зубами,  она никогда не
снимает  свои  огромные  очки.  Когда я жила в Стамбуле, нам часто случалось
ездить  с  ней  в  одном  пригородном  поезде.  Она учительствовала где-то в
районе  Гезтепе.  Старушка,  видимо,  меня  узнала  и  все время внимательно
приглядывается.
     - Аллах,  аллах, - говорит она, - какое удивительное сходство! Когда-то
в  пригородном  поезде  я встречала шалунью школьницу. Вы так на нее похожи!
Но  та  как  будто была француженка, словом, иностранка. Она вытворяла такие
фокусы, что весь вагон умирал со смеху.
     Потупясь, я отвечаю:
     - Возможно... Все может быть...
     В  училище  есть  несколько преподавателей-мужчин: Захид-эфенди, старый
учитель  богословия; учитель географии Омер-бей, седой полковник в отставке;
учитель  чистописания,  имени  которого  я  еще не знаю, и, наконец, учитель
музыки  Шейх*  Юсуф-эфенди, личность знаменитая не только в училище, но и во
всем  городе.  В  прошлом  он  действительно  был  шейхом дервишского ордена
"Мевлеви"**.   Несколько   лет   назад   бедняга   тяжело  заболел,  кажется
туберкулезом,  и  доктора  заявили,  что  если  он  не  переменит климат, то
непременно  умрет.  Два  года назад Шейх Юсуф-эфенди со своей сестрой-вдовой
переехал  в  Б...  и поселился в маленьком уединенном домике. Кому случалось
побывать  у него, говорили, что там настоящий музыкальный музей. У него была
собрана  коллекция сазов и других музыкальных инструментов. Шейх Юсуф-эфенди
слывет   здесь   известным   композитором.   Им  созданы  такие  музыкальные
произведения,  которые  человек  не  может  слушать  без  слез. Первый раз я
увидела  его  как-то  холодным  дождливым  днем. На большой перемене мы всем
классом  вышли  в сад немного размяться. Я обучала девочек новой игре в мяч.
Когда мы вернулись, мое черное платье было насквозь мокрое от дождя.
     ______________
     * Шейх - глава дервишского ордена.
     **  "Мевлеви"  - дервишский орден, основанный поэтом Джеляледдином Руми
(1207-1273).

     Кстати,   фасон  рабочего  платья,  придуманный  когда-то  мною,  начал
постепенно  пользоваться  успехом  во  всей  школе,  даже среди моих учениц.
Реджеб-эфенди возражал против цвета:
     - Мусульманке  не  годится  ходить в черной одежде!.. Надо облачаться в
зеленое...
     Но  мы  пропускали  мимо  ушей  это  замечание,  отговариваясь тем, что
зеленый цвет очень маркий.
     В  учительской  топилась  огромная  кафельная  печь. Чтобы обсохнуть, я
встала  между  стеной  и  печкой  и  сунула  руки в карманы. Вдруг открылась
дверь.  В комнату вошел высокий худощавый мужчина лет тридцати пяти. Одет он
был,  как  все  наши преподаватели. Но все же я сразу поняла, что вошедший и
есть  тот  самый  Шейх Юсуф-эфенди, о котором я так много слышала. В училище
его  очень  любили.  Учителя тотчас окружили товарища, помогли снять пальто.
Укрывшись за печку, я принялась наблюдать.
     Это  был  тихий,  приятный человек. Его меланхоличное лицо покрывала та
прозрачная  бледность,  которая  свойственна  только  больным, обреченным на
смерть.  Жидкая  рыжая бородка, широко раскрытые голубые глаза напомнили мне
Иисуса  Христа,  который грустно улыбался на всех изображениях, что висели в
мрачных  коридорах  моего пансиона. Особенно приятно было слушать его голос,
мягкий,  с  едва  уловимыми  жалобными нотками. Как смиренная тайная жалоба,
которую  слышишь,  когда  разговариваешь  с  больными  детьми.  Он жаловался
педагогам,  обступившим  его  плотным  кольцом,  на  дожди,  которые идут не
переставая, говорил, что обижен на природу и с нетерпением ждет солнца.
     Неожиданно  наши  глаза  встретились. Шейх Юсуф-эфенди чуть прищурился,
чтобы лучше рассмотреть меня в темном углу.
     - Кто эта барышня? - спросил он. - Наша ученица?
     Учителя разом повернулись в мою сторону.
     Васфие, засмеявшись, сказала:
     - Извините,  бей-эфенди,  мы  забыли  вам представить... Это наша новая
учительница французского языка Феридэ-ханым.
     Не выходя из-за печки, я кивнула Шейху Юсуфу-эфенди и сказала:
     - Эфендим,  мне  весьма  приятно  познакомиться  с  нашим замечательным
композитором.
     Люди  искусства очень чувствительны к подобным комплиментам. На бледных
щеках  Шейха  Юсуфа-эфенди  вспыхнул  слабый румянец. Он поклонился, потирая
руки, и сказал:
     - Ваш  покорный слуга не уверен, что им созданы произведения, достойные
звания  композитора.  Если  какие-нибудь  маленькие  вещички  и  заслуживают
похвалы,  так  это  только  потому,  что в них мне удалось искренне выразить
божественную  грусть,  живущую  в  стихах  наших  великих поэтов, таких, как
Хамид и Фикрет*.
     ______________
     *  Абдулхакк  Хамид  (1851-1937)  -  турецкий поэт и драматург, классик
эпохи  Танзимата - буржуазных реформ. Тевфик Фикрет (1868-1915) - выдающийся
турецкий  поэт,  демократ,  один  из  основателей  литературно  критического
журнала   "Сервети-Фюнун"  ("Сокровищница  знаний"),  объединяющего  ведущих
писателей того времени.

     Короче  говоря,  Шейха  Юсуфа-эфенди  я  полюбила,  как своего старшего
брата.


                                                             Б..., 7 апреля.

     Исполнилось  еще одно мое заветное желание. Мы сняли красивый маленький
чистенький  домик.  Его  нам  подыскал  Хаджи-калфа,  да благословит старика
аллах.  Это  крошечный  уютный  домик  из трех комнат, с садом, в нескольких
минутах  ходьбы  от  жилища  Хаджи-калфы.  Нам  его  сдали  вместе  со  всей
обстановкой, это очень удобно.
     Вчера  у  нас  было  чудесное  настроение. Мы собирались навести в доме
порядок,  прибраться,  расставить  вещи.  Куда  там!  Так ничего и не успели
сделать,  без  конца  только  смеялись,  гонялись друг за другом и возились.
Бедняжка  Мунисэ  не  могла  поверить  своим  глазам. Ей казалось, будто она
попала  во  дворец. Вот только Мазлум (так мы называли козленка, подаренного
чабаном  Мехмедом)  сильно  нас напугал. Через открытую кухонную дверь шалун
выскочил  в  сад  и  помчался к глубокому оврагу с крутыми, отвесными, как у
минарета,  стенами.  Еще  немного  - и он свалился бы вниз с обрыва. Хорошо,
что  ноги  у  этих существ более проворные и ловкие, чем у людей. Однако нам
все-таки пришлось порядком поволноваться, пока мы его поймали.
     Да,  мы  очень довольны нашим домиком. Мунисэ разбегается и скользит по
голубым  кафельным плитам внутреннего дворика, гладит ладошками намалеванные
на  заборе  цветы. Вот только вечером, когда начинает смеркаться, мы немного
тоскуем.  Наших соседей приходят навещать отцы, братья с узелками в руках. А
к нам в эти часы никто не постучит. И так будет всегда.
     В  этом  краю чудесная весна. Все кругом утопает в зелени. В нашем саду
распускаются  пестрые цветы. По карнизу моего окна карабкается плющ. А обрыв
возле  нашего  сада похож на изумрудный водопад. Среди пышной зелени свежими
ранами  алеют  маки.  Все свободное время я провожу в этом саду. Мы играем с
Мунисэ  в  прятки,  прыгаем  через  веревку, а когда устаем, я принимаюсь за
рисование,  Мунисэ  с  козленком  растягивается  на  лужайке.  Во  мне вновь
пробудилась  страсть  к  живописи.  Вот  уже  несколько  дней пишу акварелью
портрет  Мунисэ.  Если  бы шалунья сидела спокойно, моя работа давно была бы
закончена.  Но ей надоедает позировать. Не хватает терпения усидеть на одном
месте  с  козленком  на обнаженных руках, с венком полевых цветов на голове.
Иногда   Мазлум  начинает  артачиться,  брыкаться  своими  длинными  тонкими
ножками. Тогда Мунисэ вскакивает и говорит:
     - Абаджиим,  честное  слово, я хочу сидеть спокойно, а Мазлум не может.
Я тут ни при чем - и убегает.
     Я сержусь, грожу ей пальцем:
     - Ты  думаешь,  я  не  понимаю  твоей  хитрости,  коварная  девочка? Ты
нарочно щекочешь козленка.
     Работа  в школе тоже идет успешно. Директор Реджеб-эфенди мной доволен.
Правда, иногда он сердится на меня за то, что я слишком люблю посмеяться.
     - Смотри, - говорит он, - я и для тебя притащу "чипцы".
     Я притворно надуваю губы и отвечаю:
     - Что  я  могу  поделать,  Реджеб-эфенди?.. У меня верхняя губа слишком
короткая. Поэтому, даже когда я серьезна, вам кажется, что я смеюсь.
     Реджеб-эфенди,  оказывается,  питает  слабость к иностранным языкам. Он
даже  раскопал  где-то  старый  французский букварь и читает его по складам.
Иногда  спрашивает  у  меня  значения  слов и записывает карандашом на полях
учебника.
     Я  очень  дружна  с Шейхом Юсуфом-эфенди. Мне нравится этот деликатный,
грустный,  больной  человек.  О  каких  прекрасных вещах рассказывает он мне
своим задушевным голосом, в котором скрыта тайная печаль.
     Дней десять тому назад произошла очень странная история.
     У  нас  в  училище  есть  заброшенный зал, заваленный старыми ненужными
вещами.  Я зашла туда днем за учебной таблицей. Ставни были закрыты, поэтому
казалось,  что  наступил  вечер.  Оглядевшись по сторонам, я заметила в углу
старый,   покрытый  пылью  орган.  Сердце  вдруг  сладостно  забилось.  Меня
охватила  грусть.  Счастливые  дни  моего  детства  прошли среди печальных и
торжественных  органных  мелодий.  Я  подошла  к  инструменту, волнуясь, как
подходят  к  забытой  могиле  друга.  Я  уже  не помнила, зачем пришла сюда,
забыла,  где  я. Осторожно нажав ногой на педаль, я тронула пальцем клавиши.
Орган  медленно  издал  тяжкий  вздох, который, казалось, исходил из глубины
раненого сердца.
     Ах, этот звук!
     Не  думая  ни  о  чем,  машинально, я пододвинула к органу стул, села и
тихо, очень тихо заиграла один из своих любимых гимнов.
     Орган  звучал,  и  я  постепенно  забывала  обо  всем  на свете, словно
погружалась  в  глубокий  сон.  Перед  глазами  вставали полутемные коридоры
нашего   пансиона.   По  ним  группами  проходили  мои  подружки,  в  черных
передниках, коротко остриженные.
     Не  знаю,  сколько  времени  я  так  играла,  долго ли продолжался этот
странный сон.
     Вдруг  за  моей  спиной  кто-то вздохнул. Казалось, ветерок пробежал по
листве  дерева. Я вздрогнула и обернулась. В полутьме вырисовывалось бледное
лицо   Шейха   Юсуфа-эфенди.  Он  слушал  меня,  опустив  голову  на  грудь,
прислонившись к сломанному шкафу. Весь его облик выражал глубокую скорбь.
     Увидев, что я остановилась, он сказал:
     - Продолжай, дитя мое, продолжай. Прошу тебя.
     Я  ничего  не ответила, еще ниже склонилась над органом и играла до тех
пор,  пока  не  высохли слезы на моих глазах. Поднялась я усталая, разбитая,
прерывисто дыша.
     - У  вас  замечательные  музыкальные  способности, Феридэ-ханым. Какое,
оказывается,  у  вас чуткое сердце! Просто поражаюсь!.. Неужели детская душа
может так глубоко чувствовать грусть?..
     Я ответила, стараясь казаться равнодушной:
     - Это  религиозные  гимны, эфендим... Они очень печально звучат. Грусть
не во мне, а в них.
     Юсуф-эфенди не поверил мне, покачал головой и сказал:
     - Я  не  считаю  себя  таким  уж  знатоком  в искусстве... Но если надо
определить,   разбирая   достоинства   музыкального   отрывка,  где  заслуга
композитора,  а  где  исполнителя, я никогда не ошибусь. Как в голосе певца,
так  и в пальцах музыканта живет своеобразное волнение... Его рождает грусть
чувствительного сердца. Не могли бы вы мне дать ноты некоторых гимнов?
     - Я играла на слух, эфендим. Откуда мне знать их ноты?
     - Ничего...  Как-нибудь  вы  опять  любезно  сыграете  на органе, а ваш
покорный  слуга,  с  вашего разрешения, запишет в свою тетрадь. В свое время
ваш   покорный   слуга   купил  орган,  который  прежде  принадлежал  одному
священнику,  ныне  покойному.  У  меня  большое  пристрастие  к  музыкальным
инструментам,  ханым-эфенди.  Этот  орган  я поставил у себя в углу комнаты.
Мне бы хотелось играть ваши гимны...
     Разговаривая  таким  образом,  мы  вышли  из  зала.  На  прощанье  Шейх
Юсуф-эфенди пообещал мне:
     - У  меня  есть  вещи, написанные в минуты душевной тоски. Их никто еще
не  слышал.  Я  был  уверен,  что  их  не поймут. Как-нибудь я вам сыграю...
Хотите, барышня?
     Этот случай еще больше укрепил нашу дружбу с Шейхом Юсуфом-эфенди.
     Пока  я  не  слышала  вещей,  которые мне обещал сыграть композитор, но
предполагаю,  что это чудесная музыка. Мне кажется, прикоснись этот больной,
чувствительный  человек  к  обыкновенному  куску дерева - и дерево застонет.
Несколько  дней  назад  один  из  наших  учителей  принес  показать ему уд*,
который  собирался купить. Шейх Юсуф-эфенди только легонько тронул струны, а
мне уже стало казаться, будто он коснулся моего сердца.
     ______________
     * Уд - восточный музыкальный инструмент.


                                                                Б..., 5 мая.

     Вчера  я,  кажется,  нарушила  правила  учительской  морали. Со страхом
думаю,  что  все  может  открыться. Знаю: я поступила неблагоразумно. Но что
делать? Так мне подсказало сердце.
     Каждый  учитель  раз  в  неделю остается в училище на ночное дежурство.
Вчера  была моя очередь. Вечером, когда девушки готовили в классах уроки, мы
с  Шехназэ-ханым  делали  обход.  Заметив,  что в одном классе газовый рожок
горит  недостаточно  ярко, мы вошли туда. Муавинэ-ханым была мастером на все
руки.  Она  пододвинула к стене скамейку и стала осматривать горелку. В этот
момент  в  класс  вошла  старая  уборщица.  Она  подошла  к девушке по имени
Джемиле, сидевшей на задней парте, и протянула ей письмо.
     Вдруг раздался голос Шехназэ-ханым:
     - Стой, Айше! Что это у тебя?
     - Ничего... У привратника оставили письмо для Джемиле-ханым.
     - Дай  его  сюда.  Сколько  раз  вам  говорилось,  что  письма, которые
приходят ученицам, сначала должна читать я! Какая ты бестолковая!
     И  тут  случилось  неожиданное. Джемиле вдруг вскочила и вырвала письмо
из рук уборщицы.
     Сохраняя спокойствие, Шехназэ-ханым приказала:
     - Подойди ко мне, Джемиле.
     Джемиле не шевелилась.
     - Я сказала, подойди ко мне. Почему ты не слушаешься, Джемиле?
     У  худенькой,  болезненной  Шехназэ-ханым был такой властный голос, что
даже  я  вздрогнула. В классе воцарилась мертвая тишина. Можно было услышать
полет мухи.
     Джемиле,  потупившись,  медленно  подошла  к  нам. Это была симпатичная
девушка  лет  шестнадцати.  Я  замечала,  что  она всегда сторонится подруг,
задумчиво  бродит  одна  в  пустынных уголках сада. И на уроках Джемиле тоже
рассеянна и грустна.
     Посмотрев  на  девушку вблизи, я поняла, что она страдает. В лице ее не
было  ни кровинки, губы побелели. Она часто моргала глазами, казалось, у нее
дрожат веки.
     - Джемиле, дай сюда письмо!
     Шехназэ-ханым гневно, нетерпеливо топнула ногой.
     - Ну, чего ты ждешь?
     - Зачем вам оно, ханым-эфенди? Зачем?
     В этом "зачем", в этом маленьком слове, звучал тоскливый протест.
     Резким  движением  Шехназэ-ханым протянула руку, разжала пальцы девушки
и вырвала письмо.
     - Так, а теперь иди на свое место!
     Шехназэ-ханым  бросила  взгляд  на  адрес,  и брови ее чуть сдвинулись.
Однако  она  тут  же взяла себя в руки. В классе по-прежнему царила гробовая
тишина, но чувствовалось, что девушки взволнованы.
     - Письмо  от брата Джемиле, который в Сирии! - сказала Шех