и  к  нам  на  должность второй учительницы. Ты молода и,
по-моему,  образованна.  Передаю  школу  тебе. Руководи ею как знаешь. У нас
есть еще две учительницы, две старухи... От них толку мало.
     Я обещала работать, не жалея сил, и сдержала слово.
     Вчера старшая учительница сказала мне:
     - Феридэ-ханым,  дочь  моя, не знаю, как тебя благодарить. Ты трудишься
в  десять  раз больше, чем обещала. За месяц наша школа преобразилась! Детей
просто  не  узнаешь,  расцвели,  словно  бутоны. Да наградит тебя аллах. Все
тебя  полюбили,  начиная  от  малышей  и  кончая сослуживцами. Я и то иногда
забываю свое горе и начинаю смеяться вместе с тобой.
     Бедная  женщина  очень  довольна и думает, что я работаю только потому,
что  ей  этого  хочется.  Трудиться,  отдавать себя целиком другим - как это
чудесно!  Чалыкушу  стала  совсем прежней Чалыкушу. Не осталось ни тягостной
усталости,   ни  бунтарских  протестов.  Все  прошло,  как  быстрое  облако,
затянувшее на минуту яркое солнце.
     Мне  уже  не  страшно, когда я думаю, что всю жизнь придется принести в
жертву  ради  счастья  чужих  детей.  Я  отдала  своим  ученикам всю любовь,
которая  предназначалась  тому,  кого  убили  в  моем сердце однажды осенним
вечером, два года назад.


                                                        Кушадасы, 1 декабря.

     Вот  уже  несколько  дней у всех не сходит с уст слово "война". Так как
все  мои  мысли  поглощены школой, я сначала не обращала на это внимания. Но
сегодня в городке настоящий переполох: объявлена война*.
     ______________
     *  Первая  мировая  война  была объявлена 1 августа (1914 г.). Записи в
дневнике  датируются по старому стилю (календарю хиджры), который был принят
в Турции до 1924 г.


                                                       Кушадасы, 15 декабря.

     Полмесяца,  как  идет  война. Каждый день в местный госпиталь прибывают
раненые.  Моя  школа  в  трауре. Почти у каждого ученика кто-нибудь в армии,
или  отец, или брат. Бедные ребята, конечно, не понимают по-настоящему всего
ужаса происходящего, но, как взрослые, сделались тихими, грустными.


                                                       Кушадасы, 20 декабря.

     Какая  неприятность,  господи,  какая  неприятность! Сегодня по приказу
командования  школу заняли под временный госпиталь. Пусть делают, что хотят.
Мне  все  равно.  Но чем я буду заниматься, пока школу не откроют вновь? Как
буду проводить время?


                                                       Кушадасы, 24 декабря.

     Сегодня  пошла в школу за книгами. Там такая неразбериха, что, кажется,
потеряй человек не книгу, а самого себя, - и то не найдет.
     Какая-то сестра милосердия сказала:
     - Давайте  спросим  у  главного  врача.  Он,  кажется,  убрал несколько
книг... - и распахнула одну из дверей.
     Комната  была  сплошь  уставлена  пузырьками,  склянками,  аптекарскими
ящичками,  на  столах  лежали  груды бинтов. Было очень шумно. Главный врач,
сбросив  с  себя  китель  и  засучив рукава, наводил порядок. Он стоял к нам
спиной;  я  увидела  только  его шею и седые волосы. В такой обстановке было
неудобно заводить разговор о книгах.
     Я потянула сестру за рукав и сказала:
     - Не надо.
     Но она не обратила на меня внимания.
     - Бей-эфенди,  вы  нашли несколько французских книжек с картинками. Где
они?
     Старый  доктор  неожиданно рассердился. Не взглянув даже на нее, он так
грубо,  так  непристойно  выругался,  что  я  закрыла  лицо  руками и хотела
убежать. Но в этот момент доктор обернулся и воскликнул:
     - Вай, крошка, опять ты?
     Увидев его, я тоже не удержалась и закричала:
     - Доктор-бей! Вы же были в Зейнилер!
     Я не преувеличиваю, это был настоящий крик.
     Опрокидывая  на  своем пути пузырьки, доктор подошел ко мне, схватил за
руки, притянул к себе мою голову и поцеловал в волосы сквозь чаршаф.
     Мы  виделись  только  один день, даже меньше, всего несколько часов. Но
какая-то  внутренняя  обоюдная  симпатия связала нас. Через два года мы, как
закадычные  друзья,  вернее,  как  отец  и дочь, бросились друг к другу. Что
делать? Человеческое сердце - такая непостижимая загадка...
     Совсем как тогда в Зейнилер, Хайруллах-бей спросил:
     - А ну-ка, шалунья, говори, что тебе здесь надо?
     Его  голубые,  ясные,  как  у  ребенка,  глаза так чудесно сверкали под
белесыми  ресницами! И я так же, как в Зейнилер, улыбнулась ему прямо в лицо
и ответила:
     - Вы  ведь  знаете, что я учительница, доктор-бей. Разъезжаю по стране.
Теперь меня назначили сюда.
     С  беспредельной  грустью  в  голосе,  точно  ему было известна вся моя
жизнь, все, что у меня на сердце, доктор сказал:
     - Ты все еще не получила известий, крошка?
     Я  вздрогнула,  словно  мне  плеснули  в  лицо  холодной  водой,  часто
заморгала, стараясь казаться изумленной:
     - От кого, доктор-бей?
     Старик нахмурился и погрозил пальцем:
     - Зачем  меня  обманываешь, крошка? Твои губы научились лгать. Но глаза
и  лицо  еще  совсем  неискушенные. О ком я говорю? Да о том, кто заставляет
тебя кочевать из края в край...
     Я засмеялась, пожала плечами.
     - То  есть,  хотите  сказать министерство образования? Но вы же знаете,
учительница должна служить детям своей страны.
     Доктор,  как  в  Зейнилер, опять усомнился в искренности моих слов. Его
доводы очень меня огорчили, и я запомнила их слово в слово.
     - В  таком  возрасте?..  С такой внешностью?.. С таким лицом?.. Хорошо,
пусть так, крошка, пусть так. Только не будь дикаркой...
     Доктор  забыл про свои лекарства, я - про свои книги. Мы продолжали наш
разговор.
     - Так ты учительствуешь в этой школе? Не так ли?
     - Как нехорошо, что вы забрали нашу школу, доктор-бей!
     - Я  думаю  о  другом.  Как  называлась  та  злополучная деревня, где я
обучал  тебя профессии медсестры? Помнишь? Ну, а теперь будешь мне помогать?
Да  и  разница  небольшая:  у  тебя маленькие мартышки, у меня - мои дорогие
медвежата.  Душой  они  очень похожи друг на друга. И те и другие искренние,
простодушные,  чистосердечные.  Время-то  сейчас какое! Война. Помогать моим
медвежатам более благородное дело.
     Он  неожиданно улыбнулся, и мне стало радостно и легко на душе. Да, да,
пусть у меня будет дело, которому я смогу отдавать свои силы, свою любовь.
     - Я согласна, доктор-бей. Приступлю, когда скажете.
     - Да  хоть  сейчас.  Посмотри,  что  здесь натворили. Будто работали не
руками, а...
     Последовало грубое, неприличное слово. Я смутилась и сказала:
     - С  одним  условием,  доктор-бей: вы не будете при мне выражаться, как
солдафон.
     - Постараюсь,  крошка,  постараюсь,  - улыбнулся доктор. - Но если иной
раз вдруг не сдержусь, ты уж извини меня.
     Мы  с  доктором  до  самого  вечера  приводили  в  порядок  госпиталь и
готовились  к приему раненых, которые, как нам сообщили, должны были прибыть
на следующий день.


                                                        Кушадасы, 26 января.

     Вот  уже  месяц,  как  я  работаю  сестрой  милосердия у доктора. Война
продолжается.  Раненые  нескончаемым  потоком  поступают в госпиталь. Работы
столько,  что  иногда  я  не прихожу домой ночевать. Вчера всю ночь пришлось
ухаживать  за  тяжело  раненым пожилым капитаном. Под утро я так устала, что
заснула прямо в кресле в аптекарской комнате.
     Сквозь  сон  я  почувствовала,  как  до  моего плеча кто-то дотронулся.
Открываю  глаза  -  Хайруллах-бей.  Он  боялся, что я продрогну, и осторожно
набросил на меня легкое одеяло.
     Голубые  глаза  доктора  ласково  улыбались. Но в лунном свете его лицо
казалось таким бледным и утомленным.
     - Спи, крошка, спи спокойно...
     Как  приятны  были  мне  эти  слова! Я хотела что-то ответить, выразить
доктору  свою  признательность,  но  усталость  и сон одолели меня. Я только
улыбнулась и снова закрыла глаза.
     Я   очень   полюбила  старого  доктора,  несмотря  на  его  недостатки.
Во-первых,   он  любит  непристойно  выражаться.  Правда,  окружающие  часто
заслуживают  этого,  но есть ли оправдание сквернословию? С его языка иногда
срываются  такие  неприличные  слова, что я убегаю и по несколько дней потом
не смотрю ему в лицо.
     Доктор сам знает о своем пороке.
     - Не обращай внимания, крошка. Такова уж солдатская служба.
     Хайруллах-бей   напоминает   мне   маленького   ребенка,  которому  все
прощается за его простодушное раскаяние и милую застенчивость.
     Второй  недостаток,  по-моему,  еще  более  ужасен, чем первый. У этого
грубого  человека  поразительно  тонкая душа. Он мастерски выуживает у людей
признания  о  самом  сокровенном, о чем они боятся говорить даже самим себе.
Он  знает  почти  все  мои приключения, хотя я стараюсь ни с кем не делиться
своими  секретами.  Сама  того  не  замечая, я все ему рассказала. Иногда он
задавал  мне  вопросы,  обычно  я  отвечала  очень  коротко и сухо. А доктор
собирал по словечку и все узнал.
     Хайруллах-бей  одинок.  Лет  двадцать  пять назад он женился. Через год
жена  умерла  от  тифа.  С  тех  пор  он живет холостяком. Родился доктор на
Родосе.  Однако  в  Кушадасы  у  него  есть  какое-то поместье. Словом, этот
человек  не  нуждается  в  жалованье полковника. Он гораздо больше тратит на
больных  из  своих  личных  средств.  Например,  позавчера я прочла раненому
солдату  письмо  из  дому.  Старая  мать  писала,  что нищета и голод совсем
задушили их, дети пошли по миру. Выслушав письмо, солдат глубоко вздохнул.
     Хайруллах-бей осматривал рядом раненого. Неожиданно он обернулся.
     - Вот  это  мне  нравится?  На что же вы надеетесь, когда плодите толпы
нищих?
     Злая  шутка  стрелой  вонзилась  в  мое сердце. Будь это не в палате, я
непременно  отчитала  бы  доктора.  Однако немного погодя он сам заговорил о
письме:
     - Крошка,  узнай  осторожно адрес матери того медвежонка. Пошлем пять -
десять лир.
     Мне  кажется,  старый  доктор  служит  в армии не из чувства долга и не
ради  денег.  У  него  только  одна  страсть:  любовь  к  бедным, несчастным
солдатам,  которых  он  называет "мои дорогие медвежата". Не знаю почему, но
он старается скрыть эту любовь, словно в ней есть что-то постыдное.


                                                        Кушадасы, 28 января.

     Когда  я  сегодня  утром  пришла в госпиталь, мне сказали, что привезли
четырех тяжело раненых офицеров. Хайруллах-бей искал меня.
     Всегда,  когда  предстояла  сложная операция, доктор брал в ассистентки
только меня.
     - Конечно,  -  говорил  он,  -  нехорошо показывать тебе такие страшные
вещи,  крошка,  но  ведь  надежнее тебя никого нет. Другие только раздражают
меня, заставляют кричать, и я сбиваюсь.
     Я  сняла  чаршаф,  быстро  надела  халат.  Но было уже поздно: операция
закончилась, раненого на носилках отнесли наверх.
     - Крошка,  -  сказал  доктор,  -  мы  тут без тебя серьезно портняжили.
(Операцию  он обычно называл портняжничеством). Молоденький штабной майор...
Гранатой  искалечило  правую руку и лицо. Он лежит у меня в кабинете. Будешь
за ним ухаживать. Бедняга нуждается в большой заботе и внимании.
     Мы  вошли  в  кабинет  доктора.  На  кровати неподвижно лежал раненый с
перевязанной  головой  и  рукой.  Мы  подошли  к нему. Незабинтованными были
только  левая  щека  и  подбородок.  Лицо  мне  показалось  знакомым, но под
бинтами трудно было что-либо разглядеть.
     Хайруллах-бей   взял   левую   руку   раненого,  пощупал  пульс,  затем
наклонился к его лицу и позвал:
     - Ихсан-бей... Ихсан-бей...
     И  тут  словно  молния  озарила мой мозг: да ведь это тот самый штабной
капитан,  с которым я познакомилась в доме Абдюррахима-паши в Ч... Я сделала
шаг  назад,  хотела выбежать из палаты и попросить доктора больше никогда не
посылать  меня  к  этому раненому. Но тут больной открыл глаза, посмотрел на
меня  и  узнал.  Впрочем, кажется, он не поверил тому, что видит. Кто знает,
сколько  раз  с  той минуты, как его ранили, он терял сознание и в бреду или
забытьи  видел  безумные  сны.  Да,  по  выражению  его  затуманенных глаз я
поняла: он не верит, что это я. Больной слабо улыбнулся бескровными губами.
     Ихсан-бей!  Несколько  месяцев  назад  люди  воспользовались тем, что у
меня  нет  ни  отца, ни брата - никого, кто бы мог меня защитить, и заманили
на  ночную  пирушку.  Покидая  Ч...,  я  вынуждена была закрывать лицо, всем
сердцем  переживала  унижение  обычной уличной женщины, которую отправляют в
ссылку.  Мир казался мне исполненным бессмысленной жестокости, а сама я была
несчастной,  которой  не  оставалось  ничего  другого, как только смириться,
склонить  голову  перед жестокой судьбой. И тогда вы защитили меня, проявили
благородство,  рискуя  карьерой,  своим будущим, возможно даже своей жизнью.
Печальный  случай  свел нас сегодня лицом к лицу. Я не убегу и в эти трудные
дни буду ухаживать за вами, как ваша младшая сестра.


                                                        Кушадасы, 7 февраля.

     Ранение  Ихсана-бея не очень опасное. Через месяц он встанет с постели.
Но  лицо  его будет изуродовано страшным шрамом, который протянется по всему
лицу, от правой брови до подбородка.
     Я  не  присутствую,  когда  Хайруллах-бей делает раненому перевязки. Не
потому,  что  у  меня  слабые нервы (мне ежедневно приходится сталкиваться с
более  ужасными вещами), - просто я вижу, что мой взгляд приносит ему больше
страданий, чем если бы до его раны дотронулись ножом.
     Бедняга   знает,   каким  обезображенным  покинет  он  госпиталь.  Ему,
наверно,  очень  тяжело,  хотя он не говорит об этом открыто. Доктор утешает
его:
     - Чуточку  терпения, молодой человек. Через двадцать дней будешь совсем
здоров! - Но Ихсана-бея эти слова приводят в отчаяние.
     Я  отдаю  раненому  всю  теплоту,  на какую только способно мое сердце,
лишь бы все эти дни ему было хорошо. У его постели я читаю книги.
     Да,  бедняга  молчит,  но  я  знаю,  что он все время терзается и ни на
минуту  не  перестает  думать  о  своем изуродованном лице. Иногда, стараясь
утешить   его,   я  пускаюсь  на  хитрость,  завожу  разговор  о  совершенно
посторонних   вещах  и  говорю,  между  прочим,  что  на  свете  нет  ничего
бессмысленнее  и  даже  вреднее  красоты  лица,  что  подлинную красоту надо
искать в душе человека, в его сердце.


                                                       Кудашасы, 25 февраля.

     Ихсан-бей  выздоровел  гораздо быстрее, чем мы ожидали. Сегодня утром я
принесла  ему  в  комнату  чай  с  молоком  и увидела его одетым. Я невольно
вспомнила   блестящего   штабного   капитана,   которого  встретила  в  саду
Абдюррахима-паши,  красивого,  с  гордым  лицом.  Сейчас  передо  мной стоял
изможденный,  больной человек. Его тонкая шея, казалось, болталась в широком
вороте  майорского  мундира.  Он  стыдился  своего шрама, словно в этом было
что-то зазорное. Неужели это и есть тот самый красавец офицер?..
     Наверно,  мне  не  удалось  скрыть  своего  огорчения,  но я попыталась
выдать его за нечто другое и сделала вид, будто сержусь.
     - Что  за  ребячество,  Ихсан-бей?  Ведь  вы еще не выздоровели! Почему
оделись?
     Офицер потупился и ответил:
     - Постель делает человека совсем больным.
     Наступило   молчание.   Потом   Ихсан-бей   добавил,   стараясь  скрыть
раздражение:
     - Я хочу уйти. Все в порядке. Поправился...
     Мое  сердце  обливалось  кровью от жалости. Я попыталась обратить все в
шутку:
     - Ихсан-бей,  вижу,  вы  не  хотите  меня  слушать.  В  вас  проснулось
солдатское  упрямство.  Предупреждаю:  я  буду  протестовать,  все  расскажу
вашему доктору. Пусть отчитает вас как следует. Вот тогда узнаете...
     Я бросила поднос и быстро вышла. Но за доктором не пошла.


                                                     25 февраля (под вечер).

     Я  разругалась с доктором. Не на службе. Просто он распустился: слишком
уж вмешивается в дела других.
     Мы  только  что  говорили об Ихсане-бее. Я сказала, что молодого майора
очень   огорчает  его  изуродованное  лицо.  Хайруллах-бей  скривил  губы  и
ответил:
     - Он  прав.  Я бы на его месте бросился в море. Такая физиономия только
и годится, что на корм рыбам.
     Кровь бросилась мне в лицо.
     - А  я-то  о  вас  думала  совсем иначе, доктор-бей. Что значит красота
лица по сравнению с красотой души!
     Хайруллах-бей захохотал и принялся подшучивать надо мной:
     - Все  это  только  слова,  крошка.  К  человеку  с такой рожей никто и
подходить не будет. Особенно девушки твоего возраста...
     И  доктор  пожал  плечами,  как  бы  подчеркивая  уверенность  в  своей
правоте.
     Я запротестовала:
     - Вы  почти  насильно  украли мои тайны и теперь немного знакомы с моей
жизнью.  У  меня был красивый, даже очень красивый жених. Он обманул меня, и
я выбросила его из своего сердца. Я ненавижу его.
     Хайруллах-бей   опять   захохотал.  Его  голубые  смеющиеся  глазки,  с
белесыми  ресницами,  уставились  на  меня, словно хотели проникнуть в самую
глубину моей души.
     - Послушай,  крошка.  Это  вовсе  не  так.  Смотри в глаза! Ну, говори,
разве ты не любишь его?
     - Я его ненавижу.
     Доктор  взял  меня  за  подбородок  и,  продолжая пристально смотреть в
глаза, сказал:
     - Ах,  бедная  крошка! Все эти годы ты сгораешь из-за него, горишь, как
лучина.  И  тот  скот  страдает  вместе  с  тобой.  Такой любви ему нигде не
найти...
     Я задыхалась от гнева.
     - Какая страшная клевета? Откуда вы все это знаете?
     - Припомни...  Я понял это еще в тот день, когда мы встретились с тобой
в  Зейнилер.  Не  пытайся  скрыть.  Напрасный  труд.  Из детских глаз любовь
брызжет, как слезы...
     Передо  мной  поплыли  темные  круги,  в  ушах  зазвенело, а доктор все
говорил:
     - Ты  так  отличаешься  от  всех.  Ты такая чужая для всех, ко всему. У
тебя  задумчивая, горькая улыбка, так улыбаются только во сне. У меня сердце
надрывается,  крошка.  Ты  и  создана  не  так,  как  все.  Рассказывают про
прекрасных  пери*, рожденных от волшебного поцелуя и вскормленных поцелуями.
Это  не  выдумка. Подобные существа есть и в действительности. Милая Феридэ,
ты  -  одна  из  них.  Ты  создана  любить  и  быть любимой. Ах, сумасшедшая
девчонка!  Ты  поступила так опрометчиво. Тебе ни за что нельзя было бросать
того глупого парня. Ты непременно была бы счастлива.
     ______________
     * Пери - фея, добрый дух, красавица.

     Я залилась слезами и закричала, топая ногами:
     - Зачем вы все это говорите? Чего вы от меня хотите?
     Тут доктор опомнился, стал меня утешать:
     - Верно,  крошка,  ты  права.  Этого  не  надо было тебе говорить. Ну и
глупость я спорол! Прости меня, крошка.
     Но я была вне себя от злости и не могла даже смотреть на доктора.
     - Вот  увидите!  Я  вам  докажу, что не люблю его! - и, хлопнув дверью,
вышла.


                                                     Опять 25 февраля, ночь.

     Когда  я  принесла лампу Ихсану-бею, он стоял одетый у окна и любовался
багряным закатом на море.
     Чтобы нарушить молчание, я сказала:
     - Вероятно, вы соскучились по своей форме, эфендим...
     Комната  уже  была  окутана  вечерними  сумерками.  Казалось,  полумрак
придал  Ихсану-бею смелость. Он покачал головой, грустно улыбнулся и впервые
откровенно заговорил о своем горе:
     - Вы  сказали: форма, ханым-эфенди?.. Да, теперь надежда только на нее.
Она   сделала   мое  лицо  таким,  и  только  она  может  избавить  меня  от
несчастья...
     Я  не  поняла  смысла  его  слов и удивленно смотрела на Ихсана-бея. Он
вздохнул и продолжал:
     - Все  очень  просто, Феридэ-ханым. Нет ничего непонятного. Я вернусь в
действующую  армию, и пусть война доведет до конца