но  все-таки  она  тебе мать.
Расставаясь  с  родными местами, ты увезешь с собой в сердце память о нежных
материнских глазах, а на губах горькую сладость материнских слез.


                                                              Б..., 5 марта.

     Сегодня  утром,  когда  Мунисэ  еще  спала, я набила портфель бумагами,
привезенными  из  Зейнилер,  и  отправилась  в  отдел  образования.  Час был
ранний,  двери  учреждения только что открылись, в комнатах сидело несколько
заспанных чиновников. Они лениво пили кофе, курили наргиле.
     За  столом, где когда-то восседал старший секретарь в красном кушаке, я
увидела  худощавого  эфенди с курчавой черной бородкой и засаленным воротом.
Я  справилась  у  какого-то  чиновника,  тот  объяснил  мне,  что  вместе  с
заведующим  отделом  сменился  и  старший  секретарь.  Значит, мне следовало
обратиться именно к этому бородатому эфенди.
     Я  подошла,  поздоровалась, представилась и сказала, что мне надо сдать
документы   школы   Зейнилер,   которая   была  закрыта  по  приказу  нового
заведующего отделом образования.
     Старший секретарь подумал и сказал:
     - Да,  да,  верно...  Хорошо... Вы немного подождите в коридоре. Сейчас
придет господин заведующий.
     Ровно  три  часа  пришлось  мне  провести  в  мрачном коридоре с низким
потолком.  Проходившие мимо косо поглядывали в мою сторону, а некоторые даже
зубоскалили.
     У  подоконника  стояла  сломанная  лестница. Я присела на перекладину и
принялась  ждать. Окно выходило в запущенный двор медресе*. Какой-то софта**
в  голубых  штанах,  засучив  рукава,  мыл в бассейне зелень. На развесистой
чинаре,  крона  которой подступала к самому окну, резвилась стайка воробьев.
Я сидела, упершись локтями в колени и подперев подбородок ладонями.
     ______________
     * Медресе - духовная школа.
     ** Софта - учащийся медресе.

     Вчера  утром  в  это время мы еще были в Зейнилер. Мои ученики, от мала
до велика, проводили меня до самой дороги, которая тянулась между скал.
     Какое у меня глупое сердце! Я так быстро привязываюсь к людям.
     Когда  я жила в Текирдаге, муж тетки Айше, дядя Азиз, брал меня за руки
и говорил:
     - Ох,  и  назойливая  же ты! Сначала дичишься людей, убегаешь от них, а
потом так пристанешь, хуже, чем липучая смола.
     Дядюшка  верно определил эту черту моего характера. Покидая Зейнилер, я
жалела  детишек,  потому  что они были для меня и самыми красивыми, и самыми
уродливыми, и самыми бедными...
     Что  ж  станет  со  мной,  если  в  каждом  месте,  откуда мне придется
уезжать, будет оставаться частичка моего сердца?
     У  дороги  бедные дети один за другим подходили ко мне и целовали руку.
Чабан  Мехмед  и Зехра прислали мне новорожденного козленка, у которого даже
еще  не  открылись  глаза.  Я  передала  этот  теплый комочек в руки Мунисэ.
Подарок   пастуха   растрогал   меня  до  слез.  Наконец  грустно  зазвенели
колокольчики,  и телега покатила по безлюдной дороге, оставив позади деревню
Зейнилер.  Мы с Мунисэ махали ребятам до тех пор, пока их головы не скрылись
за черными скалами.


     Едва   наша   телега   остановилась   перед  гостиницей,  мы  оказались
свидетелями  веселой  картины. Старый Хаджи-калфа гнался за огромной кошкой,
которая  выскочила из дверей с куском печенки в зубах. Размахивая марпучем*,
как плеткой, он промчался мимо телеги, крича:
     ______________
     * Марпуч - длинная кожаная трубка наргиле, по которой проходит дым.

     - Погоди у меня, проклятая кошка! Я тебе шкуру спущу!
     Я окликнула:
     - Хаджи-калфа!
     Старик остановился, но не мог сразу сообразить, кто его зовет.
     Тут  наши  глаза  встретились.  Хаджи-калфа  вскинул вверх руки и прямо
посреди улицы что было силы завопил:
     - Ах, моя дорогая учительница!
     Надо  было  видеть  радость  старого номерного. Он весело крикнул вслед
кошке,   которая   с   добычей  в  зубах  пыталась  вскарабкаться  на  стену
разрушенного сарая:
     - Беги,  жри себе на здоровье! Не бойся, все тебе прощаю!.. - и кинулся
ко мне.
     Хаджи-калфа  был  так  рад  встрече,  что  заметил  Мунисэ, которая шла
следом за мной с козленком на руках, только на втором этаже гостиницы.
     - Вай, ходжаным, а кто это? Откуда она взялась? - спросил старик.
     - Это  моя  дочь,  Хаджи-калфа.  Разве ты не знаешь? Я в Зейнилер вышла
замуж, и теперь у меня дочь.
     Хаджи-калфа погладил Мунисэ по щеке.
     - Смотри  не  на того, кто говорит, а на того, кто заставляет говорить.
И такое случается, если бог захочет. Девочка хорошая, крепкая, ладная.
     По   счастливой  случайности  моя  старая  комната  с  голубыми  обоями
оказалась незанятой. Как я обрадовалась!
     Вечером  Хаджи-калфа  потащил  меня  к  себе  домой  ужинать.  Я хотела
отказаться, сославшись на усталость. Но старик и слушать не хотел.
     - Вы  посмотрите  на  нее!  Устала!..  Хоть  шесть  месяцев будешь идти
пешком - все равно цвет твоего лица не изменится. Клянусь тебе!..


     Все  хорошо,  все  прекрасно,  но  вот  только  один вопрос не дает мне
покоя...  Вчера  вечером,  перед  сном,  я  занялась  финансовыми расчетами.
Результат  оказался  столь  плачевным,  что  мне  не хотелось даже верить. Я
вторично  посчитала,  уже  по  пальцам. К сожалению, ошибки никакой не было.
Все  складывалось  очень  грустно, но я не могла удержаться от смеха. До сих
пор  мне  казалось,  что  я  живу  на  деньги,  заработанные моим трудом. Но
оказывается, я расходовала те скромные сбережения, которые у меня имелись.
     Моя   бедная   Гюльмисаль-калфа   говорила,   что   я   поступаю  очень
опрометчиво,  отправляясь  в чужие края и не имея при себе достаточно денег.
Она  продала  бриллиант, доставшийся мне от матери, зашила вырученные деньги
в мешочек и отдала мне.
     Все  это  время у меня было много расходов. И понятно: ведь я так долго
сидела  без  работы. Много денег ушло на переезды. Да я никогда и не думала,
что  мне  придется  работать  всего-навсего сельской учительницей с мизерным
окладом.  Меня  окружали голодные, несчастные дети, и я считала своим долгом
оказывать  им посильную помощь. Но люди часто бывают бессовестными... Видно,
мое  доброе лицо придавало беднякам смелость, и в последнее время количество
рук, протянутых ко мне за подаянием, увеличилось.
     Конечно,  моего  жалованья  (я  до  сих  пор так и не знаю, сколько оно
составляло)  не  могло  хватить  на все мои нужды. За два месяца мне даже не
уплатили.  Итак, расходов было много, и всякий раз, когда наступали денежные
затруднения,  я обращалась к своему заветному мешочку. Но сейчас мешочек был
так   легок,   что  я  даже  не  осмеливалась  пересчитать  его  содержимое.
Оказывается,  несмотря  на все мытарства и страдания, последние пять месяцев
я  могла просуществовать только благодаря средствам, оставшимся у меня после
смерти родителей.
     Я  сидела  в  коридоре  на  лестничной перекладине и задумчиво теребила
листочки  чинары, которые лезли в окно. От этих грустных мыслей мне хотелось
и плакать и смеяться. Но я снова придумала себе утешение:
     "Не  горюй, Чалыкушу! Да, ты ничего не заработала... Но ведь ты узнала,
что  такое  жизнь,  узнала,  что  значит  перебиваться, научилась терпеть. А
разве   этого   мало?  Теперь  ты  бросишь  ребячество  и  станешь  солидной
благовоспитанной дамой..."
     Вдруг  в  темном  коридорчике  поднялся  переполох.  Старый служитель с
пальто  в  одной  руке,  с  тросточкой  -  в  другой  промчался  к  кабинету
заведующего.
     Через  несколько  минут  на  лестнице  показался сам крошка-заведующий.
Величественно подняв голову, поблескивая моноклем, он проследовал к себе.
     Я  хотела  войти  следом  за  ним,  но  тут передо мной вырос бородатый
служитель, который только что пронес пальто и трость Решита Назыма.
     - Погоди,  погоди,  ханым,  -  остановил  он  меня.  - Пусть бей-эфенди
передохнет.  Куда  торопишься?  Удивляюсь,  как ты девять месяцев высидела в
животе у матери?
     Я  уже  успела  привыкнуть к подобному обращению, поэтому и не подумала
сердиться, а, напротив, мягко попросила:
     - Дорогой  папаша,  когда  бей-эфенди  выпьет свой кофе, дай ему знать.
Скажи: "Приехала учительница, которую вы ждете..."
     Разумеется,  заведующий  отделом образования не ждал меня. Но я решила,
что,  если  скажу  так,  служащий,  возможно,  проявит  большее усердие. Что
делать? Приходилось прибегать к подобным хитростям.
     Через  пять  минут  старый служитель опять появился в дверях. Так как я
была в черном чаршафе, он не сразу заметил меня и принялся ворчать:
     - Где  эта  женщина?  Хай,  аллах!..  Торопит  только  человека, а сама
убегает.
     - Не сердись, отец, я здесь. Можно войти?
     - Входи, входи, желаю удачи.
     Решит  Назым с непокрытой головой восседал за столом. Он разговаривал с
пожилым  мужчиной,  который  развалился  в  кресле.  Важный, надменный голос
заведующего как-то не вязался с его крошечной фигурой.
     - Эфендим,  что  за  страна, что за страна! - восклицал он. - Совершают
такое  мотовство,  живут так расточительно и не могут заказать себе визитную
карточку!  Сотни человек в день передают через служителя, что они хотят меня
видеть.  Но  разве  может  служитель  правильно выговорить их имена!.. Вот и
получается  неразбериха!  Я  сторонник  того,  чтобы в учреждениях применять
систему  Петра  Безумного*. За чиновниками надо следить не только на работе,
но  и в их личной, частной жизни. Надо смотреть, что они едят, что пьют, где
сидят,  где  гуляют,  как одеваются. Надо повсеместно вторгаться в их жизнь.
Как  только  я пришел, первым делом разослал по школам указ, где заявил, что
уволю  всех  учителей,  которые  не  будут  бриться  хотя  бы раз в два дня,
которые  будут  ходить в неглаженых брюках и носить рубашки без воротничков.
Вчера  делал ревизию в одной школе. Встречаю у дверей учителя. Я сделал вид,
что  не узнаю его, и говорю: "Пойди скажи учителю, пришел заведующий отделом
образования".  Тот  мне отвечает: "Эфендим, учитель - ваш покорный слуга..."
Я  ему  говорю:  "Нет,  ты,  наверно,  сторож в этой школе. Учитель не может
ходить  в таком тряпье. Если бы я встретил учителя, одетого таким образом, я
бы  за  шиворот  вытолкал  его  на улицу..." Неряха даже остолбенел, а я, не
глядя  на  него,  вошел  внутрь.  Завтра опять наведаюсь в эту школу и, если
увижу учителя в таком же одеянии, тотчас уволю.
     ______________
     * Петр Безумный - так турки называли русского царя Петра I.

     Я  ждала,  когда заведующий замолчит, чтобы заговорить самой. Но он уже
не мог остановиться и кипятился все больше и больше:
     - Да,  эфендим...  Недавно  я  разослал  по  школам  приказ: "Учителя и
учительницы  должны  непременно заказывать себе визитные карточки. Обращения
в  инстанции  без  оных  будут оставаться без внимания". Но разве кто поймет
тебя...  -  Тут  заведующий  неожиданно обернулся ко мне и сердито сказал: -
Держу  пари,  что госпожа учительница тоже получила мой приказ. Но, несмотря
на  это,  она  обращается  ко  мне  все-таки  без  визитной  карточки. И вот
служитель  опять  пропел  свою  старую  песню:  "Вы вызывали одну ханым, она
пришла..." Какая ханым? Что за ханым? Мехмед-ага в желтых сапогах?..
     Я  остолбенела.  Выходит,  весь  этот поток красноречия, весь этот гнев
были  адресованы  мне,  и только потому, что я осмелилась войти без визитной
карточки.
     - Я не получала от вас приказа, - сказала я.
     - Это почему же? Где вы учительствуете?
     - В  селении  Зейнилер.  Вы приезжали к нам на прошлой неделе... Это та
самая школа, которую вы приказали закрыть.
     Заведующий вскинул вверх одну бровь, подумал немного, затем сказал:
     - Ах да, вспомнил... Так что вы сделали? Формальности окончены?
     - Все  сделано,  как  вы приказали, эфендим. Я привезла бумаги, которые
были затребованы.
     - Хорошо, отдайте их старшему секретарю, пусть изучает...
     Старший  секретарь  с засаленым воротом допрашивал меня битых два часа.
Он  несколько  раз  перечитывал  одни  и  те  же документы, спрашивал у меня
что-то  такое,  чего  я  никак  не могла понять, требовал расписки за мелкие
расходы,  расписки  в  получении денег, счета, копии заявлений и так далее и
тому  подобное.  Наконец  он заявил, что считает недействительными протоколы
деревенского совета старейшин, которые я привезла с собой из Зейнилер.
     Отвечая,   я   все   время   путалась,   сбивалась.  Старший  секретарь
пренебрежительно   кривил   губы,   словно   хотел   сказать:   "Разве   это
учительница!"  Он  чуть  не  заставил  меня  разреветься  из-за  неправильно
наклеенной  гербовой марки. Он придирался к каждой мелочи. Не помню, сколько
лет  тому  назад  какой-то  учительнице  в  Зейнилер  дали  двести пятьдесят
курушей  на  ремонт  школьной крыши. Так вот расписки в получении этих денег
не оказалось.
     Старший секретарь прямо-таки вскипел:
     - Где  же  счет,  подтверждающий  затраты  на  ремонт? Где расписка? Не
найдешь - пойдешь под суд!
     - Бей-эфенди,  -  сказала я, - что вы говорите? Я ведь там и полгода не
работаю...
     Я чуть не плакала, но старший секретарь и знать ничего не хотел.
     Наконец он воскликнул:
     - Хватит,  ханым-эфенди!  Я  не  допущу  такого  безобразия. У меня нет
времени,  от  ваших  дел  с  ума можно сойти! - и, схватив бумаги, кинулся в
кабинет заведующего.
     В  комнате сидели еще два секретаря. Один был в чалме, другой - молодой
человек,  у  которого  только начали пробиваться усики. Во время моей беседы
со  старшим  секретарем  они,  казалось, были всецело поглощены работой и не
обращали на нас никакого внимания.
     Но  не  успел  старший секретарь выйти из канцелярии, как оба чиновника
вскочили  со  своих  мест,  припали  к  двери  кабинета  заведующего и стали
подслушивать.
     Впрочем,  секретари  старались  напрасно:  через две минуты Решит Назым
разразился  такой  громовой  бранью, что его можно было услышать не только в
соседней комнате, но даже на улице.
     Секретарь в чалме радостно похлопал молодого по спине и сказал:
     - Да  наградит  аллах  нашего  мюдюр-бея.  Дай-ка жару этому рогоносцу!
Пусть неверный проучит безбожника!
     Заведующий выговаривал старшему секретарю:
     - Надоел   ты   мне,   милый,   надоел!   Что  это  за  формализм?!  Ты
заплесневелый  бюрократ.  Женщина права. Ведь не может она родить тебе такую
стародавнюю  расписку!..  Если  ты  ничего  не соображаешь, - ступай отсюда.
Иди,  можешь  убираться  куда  хочешь.  Сам  не  уйдешь, я тебя уберу. Живо!
Тотчас пиши заявление об отставке. Не напишешь - ты не мужчина!
     Я чувствовала себя очень неловко.
     - Послушайте,  господа,  -  обратилась  я  к  чиновникам,  - кажется, я
невольно  стала причиной большой неприятности. Может, мне лучше уйти?.. А то
разгневанный старший секретарь скажет мне что-нибудь неприятное.
     Секретарь в чалме готов был плясать от радости.
     - Нет,  сестричка,  - сказал он, - не придавай этому никакого значения.
Так  и  надо  рогоносцу!  Наглый пес на шею сядет, если кто-нибудь еще более
бессовестный  изредка  не  будет воздавать ему по заслугам. Да наградит тебя
аллах.  После  такой  взбучки  он  успокаивается  на  несколько  дней. И сам
отдыхает, и мы тоже.
     Заведующий  за  дверью  умолк.  Чиновники  тотчас  бросились  по  своим
местам. Секретарь в чалме громко зашептал:
     - Хорошая поговорка: "Пусть неверный проучит безбожника..."
     В  канцелярию вошел старший секретарь. У него заметно тряслись колени и
борода.  Не  поворачивая головы, он краем глаза взглянул на своих коллег. Те
так  смиренно  и  старательно  работали, что бюрократ, получивший только что
взбучку,  успокоился  и, бормоча себе под нос, сел на место. Но он еще долго
не мог оправиться, пыхтел, отдувался, наконец тихо заговорил:
     - Пятьдесят  лет  рогоносцу,  занимал  такие  посты, а в делах разумеет
меньше  нашего  сторожа!  Сам он завтра уберется отсюда к чертовой матери, а
гром  грянет  на  наши  головы.  Так и будет. Наскочит какой-нибудь ревизор,
глянет  в  наши  бумаги  и  тут  же скажет: "Ну и типы, ну и ослиные головы!
Почему  нет расписки на эти двести пятьдесят курушей? Как вы допустили такое
безобразие?"  Он  будет  прав,  если  всех нас загонят на скамью подсудимых.
Есть  закон  о  государственной  казне.  С ним шутки плохи. Клянусь аллахом,
если даже мы все околеем, эти деньги вычтут с наших внуков.
     Секретари  подняли  головы  от  конторских  книг и с почтительным видом
слушали эти проникновенные слова.
     Старший секретарь счел обстановку благоприятной и спросил:
     - Слыхали, какую чепуху нес этот тип?
     Секретарь в чалме сделал удивленное лицо:
     - А   что  такое?  Мы  слышали  какой-то  голос...  Но  к  вам  ли  это
относилось?
     - Частично ко мне... Пустомеля!
     - Не  огорчайтесь.  Что  он понимает в делопроизводстве? Не будь вас, в
этом учреждении в три дня все пошло бы прахом...
     И  это  говорил секретарь в чалме, тот самый, который минуту назад, как
ребенок,  радовался,  слушая,  каким  оскорблениям  подвергается его старший
коллега! Господи, что за странные люди!
     Но  прогнозы  секретаря  в  чалме  оказались  верными. После полученной
взбучки  старший секретарь заметно смягчился и успокоился. Он закурил сигару
и, попыхивая во все стороны, сказал:
     - Эх,   и   это   благодарность  людям,  которые  так  преданно  служат
государству!
     Старший  секретарь  больше  не  придирался  и в один миг принял от меня
дела.
     Когда  я  минуту  спустя  опять  вошла в кабинет заведующего, у меня от
усталости подкашивались ноги, а в глазах потемнело.
     Решит  Назым  был  занят  уже  другим делом. Под его руководством слуги
вытирали   в   комнате  пыль.  Он  ругал  их,  заставлял  по  нескольку  раз
перевешивать  картины  на  стенах,  а  сам  то  и  дело  поглядывал в ручное
зеркальце, поправляя прическу или галстук.
     Несколько   фраз,  которыми  заведующий  обменялся  с  пожилым  эфенди,
по-прежнему  сидевшим в углу комнаты, объяснили мне причину столь тщательных
приготовлений:  в  Б...  приехал  французский  журналист  Пьер Фор. Вчера на
приеме  у  губернатора Решит Назым познакомился с ним и его женой. По словам
заведующего,  Пьер  Фор  был  очень интересным человеком, и он надеялся, что
журналист  обязательно  напишет ряд статей под заголовком: "Несколько дней в
зеленом Б...".
     Решит Назым взволнованно рассказывал:
     - Супруги  обещали  нанести  мне  визит сегодня в три часа. Я покажу им
несколько  наших  школ. Правда, у нас нет такой школы, которую мы могли бы с
гордостью  показать  европейцу,  но мы прибегнем к политическому маневру. Во
всяком  случае,  я  надеюсь,  нам  удастся  вырвать  статейку в нашу пользу.
Хорошо,  что  здесь  я. Случись это при моем предшественнике, мы бы с головы
до ног опозорились в глазах европейцев.
     Я продолжала стоять у дверей возле ширмы.
     - Ну, что еще, ханым-эфенди? - спросил меня торопливо заведующий.
     - Я сдала все дела. С формальностями покончено, эфендим.
     - Отлично. Благодарю вас.
     Я стояла и смотрела на него.
     - Благодарю вас, вы можете идти.
     - Вы  собирались  распорядиться  в  отношении меня. Я имею в виду новое
назначение.
     - Да...  Но  сейчас у меня нет вакантных мест. При случае мы что-нибудь
придумаем. Встаньте на учет в канцелярии.
     Эти  слова  заведующий  произнес  торопливо  и  резко. Он ждал, чтобы я
поскорее ушла.
     Вакантное место!
     Эту  фразу  я  часто  слышала  в Стамбуле в министерстве образования. К
сожалению, ее смысл был мне очень хорошо известен.
     Раздраженный  тон  заведующего  пробудил  во  мне  странный  протест. Я
сделала  шаг  к двери, намереваясь выйти, но в эту минуту вспомнила про свою
Мунисэ,  которая ждала меня в гостинице в нашем маленьком номере, забавляясь
с кро