дело, начатое гранатой...
И я избавлюсь от...
     Видно  было, молодой майор глубоко страдает. В своей искренности он так
был похож на ребенка.
     Я  стояла  к  нему  спиной  и  зажигала  лампу,  но  после  этих слов я
незаметно задула спичку и склонилась над лампой, будто поправляю фитиль.
     - Не  говори  так,  Ихсан-бей.  Если  вы  захотите,  вы  можете обрести
счастье... Женитесь на хорошей девушке. Будет семья, дети, и все забудется.
     Я  стояла  к нему спиной, но чувствовала, что он по-прежнему не смотрит
на меня и продолжает любоваться вечерним морем.
     - Если  бы  я  не  знал,  какое  у  вас чистое сердце, Феридэ-ханым, то
подумал  бы,  что  вы  смеетесь  надо мной. Кому я нужен с таким лицом? В те
дни,  когда на меня можно было по крайней мере смотреть без смеха, я и то не
понравился одной девушке. А теперь такой урод...
     Ихсан-бей  не  захотел  дальше  продолжать  и,  чуть помолчав, добавил,
стараясь взять себя в руки:
     - Феридэ-ханым,  это  все  пустые  слова.  Простите,  нельзя  ли зажечь
лампу?
     Я  еще  раз  чиркнула спичкой, но рука моя никак не могла дотянуться до
фитиля.  Уставившись  в  дрожащее пламя спички, я задумчиво ждала, когда оно
погаснет. В комнате опять стало темно.
     Я тихо сказала:
     - Ихсан-бей,   прежде  вы  были  гордым,  самоуверенным.  Ни  пережитые
неудачи,  ни  утраченные  надежды  не  сделали ваше сердце таким чутким, как
сейчас.  Пренебрегая  карьерой,  возможно,  даже  рискуя жизнью, вы защитили
молоденькую  девушку,  бедную  учительницу  начальной  школы. Но тогда вы не
были  убиты  горем, как сегодня, зачем скрывать? Я понимаю ваши страдания!..
Почему  бы  теперь этой бедной учительнице начальной школы не посвятить свою
жизнь вашему счастью?
     Раненый майор ответил срывающимся голосом:
     - Феридэ-ханым!  Зачем  вы даете повод к несбыточным мечтам? Не делайте
меня совсем несчастным!
     Я решительно повернулась к нему, потупилась и сказала:
     - Ихсан-бей,  прошу вас, женитесь на мне. Примите меня... Вы увидите, я
сделаю вас счастливым. Мы будем счастливы с вами.
     Мои  глаза  застилали  слезы,  и  я не могла рассмотреть в темноте лица
майора.  Ихсан-бей  поднес  к  губам  мою  руку  и  робко  поцеловал кончики
пальцев.


     Все кончено. Теперь уже никто не осмелится сказать, что я люблю его...


                                                       Кушадасы, 26 февраля.

     С  того дня ты сделался для меня только чужим, только врагом, Кямран. Я
знала:  мы  никогда  больше  не  встретимся с тобой лицом к лицу, никогда не
увидимся  на этом свете, не услышим голоса друг друга. И все-таки я никак не
могла  вырвать  из  сердца  ощущение  того,  что я твоя невеста. Что бы я ни
говорила,  что  бы ни делала, я смотрела на себя, как на вещь, принадлежащую
тебе. Я не могла пересилить себя.
     Да,  к  чему  лгать?  Несмотря  на  мою ненависть, возмущение, протест,
несмотря  на  все  пережитое  мной,  я  все-таки  оставалась немножко твоей.
Впервые  я  это  поняла  сегодня  утром,  проснувшись  невестой другого. Да,
невестой  другого!  Сколько  лет  просыпаться твоей невестой, а потом в один
прекрасный  день  проснуться невестой другого!.. Кямран, только этим утром я
рассталась  с  тобой.  И  как  рассталась... Точно несчастный переселенец, у
которого  нет  права  увезти  с  собой  дорогие  воспоминания,  нет  права в
последний раз обернуться и посмотреть на то, что он оставляет за собой!..


     У  меня  был план: пойти сегодня утром с Ихсан-беем в кабинет доктора и
сообщить ему о нашей помолвке.
     Мне  казалось,  для  такого  события  будничный халат медсестры слишком
прост и может огорчить моего жениха.
     В  саду  росла  тощая  повилика. Я сделала из нее букетик и приколола к
груди.
     В  это  утро  я  опять  застала  Ихсана-бея  одетым.  Увидев  меня,  он
заулыбался,  простодушно, как ребенок. Я подумала, что делать его счастливым
с сегодняшнего дня - мой долг.
     Стараясь казаться веселой, я протянула ему свои руки.
     - Бонжур,  Ихсан-бей, - затем выдернула из букетика несколько веточек и
приколола к его мундиру. - Думаю, этой ночью вы спали спокойно?
     - Чудесно. А вы?
     - Радостно и безмятежно, как новорожденный.
     - Почему же тогда вы такая бледная?
     - И счастье может сделать человека бледным.
     Мы замолчали.
     Губы  Ихсана-бея  были  бесцветны,  как молоко. После короткой паузы он
медленно  заговорил,  запинаясь,  нерешительно,  стараясь  сдержать  дрожь в
голосе:
     - Феридэ-ханым,  я  буду  вам  признателен до самой смерти. Вы дали мне
возможность  пережить неповторимую ночь, какой у меня не было даже в прежние
счастливые  времена.  Я  вам  только  что  солгал. Сегодня не спал до самого
утра.  Мне все время слышались ваши слова: "Прошу вас, женитесь на мне..." Я
не  сомкнул  глаз,  потому  что  нельзя  было  терять  ни  одной минуты этой
единственной  счастливой  ночи,  когда я был вашим женихом. Благодарю вас. Я
не забуду этого до конца своих дней.
     Я взглянула на Ихсана-бея и сказала:
     - Я сделаю вас навеки счастливым.
     Молодой  человек  был  взволновал.  Он  хотел  взять  мои  руки,  но не
осмелился.  Нежным,  ласкающим голосом, словно обращаясь к больному ребенку,
он сказал мне:
     - Нет,  Феридэ-ханым,  я  знаю,  что  у  сегодняшней ночи не может быть
"завтра".  Я  был  так  счастлив.  И  все-таки через несколько часов я уеду,
расстанусь с вами.
     - Почему  же, Ихсан-бей? Вы отвергаете меня?.. Это нехорошо. Обнадежить
и потом уехать. Разве так можно?
     Офицер прислонился спиной к стенке, закрыл глаза и глубоко вздохнул.
     - Ах,  этот  голос...  -  он  вздрогнул  и почти сурово произнес: - Еще
немного  усилий,  и  сострадание  заставит  вас думать, что вы действительно
любите меня.
     - Почему  бы  и нет, Ихсан-бей? Раз я решила обручиться с вами, значит,
на это есть причина.
     Ихсан-бей ответил с горькой иронией:
     - Ну,  конечно,  раз  вы  решили  выйти  за меня замуж, значит, вы меня
любите.  Но  я  не  хочу,  чтобы  вы  вот  так  меня  любили...  Неужели  вы
действительно допускаете возможность нашего брака, Феридэ-ханым?
     Я ничего не ответила.
     - Феридэ-ханым,  неужели  вы  считаете  меня  таким  низким  человеком,
который  может  принять милостыню? Ведь в вашем отношении ко мне нет ничего,
кроме жалости к несчастному калеке...
     Я потупилась, охваченная беспредельной грустью.
     - Вы  правы. Мы оба несчастные люди. Я думала, если соединить два горя,
может  получиться  счастье...  Это  была  ошибка...  -  Я  указала на саблю,
висящую  на  стене,  и  добавила:  -  У  вас  все-таки есть утешение, как вы
сказали - возвращение на фронт. А я женщина... Я более несчастна, чем вы...


     Было  холодное зимнее утро. Жених и невеста стояли друг против друга. У
каждого  на груди - букетик из тоненьких веточек повилики, на губах - жалкие
улыбки,  такие  же  жалкие,  как  эта  тощая  зелень.  Но через десять минут
молодые  люди  расстались  со  слезами на глазах. Вот так несчастный старший
брат прощался с одинокой маленькой сестренкой.


                                                         Кушадасы, 2 апреля.

     Три  дня  тому  назад  нам  вернули школу. После пятимесячного перерыва
начались занятия. Но к чему? Уже конец года.
     Весна.  Классы  наполнились ярким солнечным светом. На стенах колышутся
зеленые  волнистые  полосы  -  то  "зайчики",  отраженные  зеркальной гладью
Средиземного моря. Ни у детей, ни у взрослых нет желания работать.
     Старшая  учительница  ни  за что не хотела оставаться в Кушадасы. Месяц
тому  назад  ее перевели в другой город. На ее место назначили меня. Прежнюю
должность  "старшей  учительницы"  упразднили, и теперь я считаюсь "мюдюре".
Но  я  не радуюсь, мои коллеги-учительницы начали на меня косо посматривать.
Нельзя  сказать,  что  они очень культурные и образованные люди, но все-таки
надо  уважать  их  возраст;  у  каждой  за плечами, говоря языком чиновников
министерства  образования, стаж в пятнадцать - двадцать лет. Наверно, и я бы
на  их  месте  обиделась, если бы в один прекрасный день надо мной поставили
маленькую девчонку, которая годится мне в дочери.
     В  начале  марта Хайруллаха-бея перевели на пенсию. Он человек богатый,
в жалованье не нуждается. Но это его огорчило.
     - Сколько  раз вот этой рукой я закрывал глаза моим дорогим медвежатам.
Я  хотел,  чтобы  и  мои  глаза  закрыли  они,  чтобы  они  проводили меня в
последний путь. Не вышло...
     Хайруллах-бей  всю  молодость  посвятил  науке  и  был поистине кладезь
всевозможных  знаний.  В  доме  у него хранилась огромная библиотека, хотя и
сам  он  говорил, будто в мире нет ничего бесполезнее книг, и утверждал, что
и  те,  кто  пишет  книги,  и  те,  кто  их  читает,  -  остолопы, ничего не
понимающие в жизни.
     Вчера я пыталась сразить его убедительным доводом:
     - Хорошо,  но  почему  тогда  вы  сами  так  много  читаете и меня даже
подстрекаете к этому?
     Столь  веский  аргумент мог сбить с толку кого угодно. Но Хайруллах-бей
ничуть не смутился, напротив, даже расхохотался и ответил:
     - Ты очень ловко заметила, крошка. Но кто тебя заставляет верить мне?
     Не  понимаю  этого  старого  доктора.  Он в оппозиции ко всему, что ему
дорого. Я даже чувствую: бранясь, он любит меня больше, чем обычно.
     Оставив  службу, Хайруллах-бей целые дни проводит дома за чтением книг.
Иногда  он  надевает свои сапожищи, память об армии, вешает через плечо, как
жандарм,  винтовку,  садится  на  Дюльдюля  (это его любимая серая лошадь) и
ездит  по  деревням,  лечит  крестьян.  Дома остаются его восьмидесятилетняя
кормилица и старый садовник, которого он величает онбаши*.
     ______________
     * Онбаши - ефрейтор, капрал.

     Три  дня назад доктор пригласил нас с Мунисэ в гости. Настроение у него
было  чудесное.  Я  копалась в его книгах, а он возился с Мунисэ, отдавая ей
серьезным тоном приказания. Я умирала со смеху, глядя на них.
     - А  сейчас,  - гремел доктор, - сыграем с тобой в прятки. Только, чур,
не  прятаться  в  непроходимые  места!  Ты  величиной  с  пальчик,  залезешь
куда-нибудь  -  потом часами ищи тебя. А если вдруг тебе придется долго меня
искать, не удивляйся, очевидно, я задремал где-нибудь в укромном уголке.
     Через   несколько   дней   надену  на  Мунисэ  чаршаф.  Ей  исполняется
четырнадцать  лет.  Ростом она уже с меня. Моя малышка расцвела, как роза. У
нее  светло-рыжие, почти соломенные волосы, белое личико, темно-синие глаза,
которые  меняют оттенок в зависимости от освещения - утром они одни, вечером
-  другие.  Мунисэ похожа на сказочную пери, у которой, когда она улыбается,
на щеках распускаются розы, а если плачет - из глаз струится жемчуг.
     Хайруллах-бей  решительно  возражает  против  чаршафа. Я сама знаю, что
девочка  еще  слишком  мала.  Но  что  делать?  Я боюсь. Кое-кто из знакомых
говорит:  "Феридэ-ханым,  пора  уже  прятать Мунисэ от мужских глаз, а то ты
преждевременно станешь тещей".
     На  сердце  у  меня неспокойно. Я радуюсь и злюсь. Недаром говорят, что
тещи злы.
     Вчера,   когда  мы  возвращались  из  школы,  я  обратила  внимание  на
симпатичного   школьника  лет  шестнадцати  -  семнадцати,  который  шел  по
противоположной  стороне. Мне показалось странным, что юноша посматривает на
нас.  Я  украдкой  взглянула  на Мунисэ. И что же я увидела! Противный рыжий
скорпион  исподтишка  дарил  улыбка  молодому человеку. Я была так поражена,
что  едва  не  лишилась  чувств  прямо на улице. Дернув негодницу за руку, я
принялась  ругать  ее.  Мунисэ ни в чем не сознавалась, но, увидев, что я ни
капли  ей  не  верю,  притворно  захныкала. Вот хитрая, ведь знает, что я не
переношу слез и могу сама разреветься.
     Я сказала:
     - Знаю,  как  тебя  наказать!  Я  купила на базаре темно-зеленый шелк и
начала шить тебе чаршаф.
     Сегодня  утром  мы  опять  поссорились  с  Мунисэ из-за розового масла.
Несколько  месяцев  назад  я  в  разговоре между прочим упомянула, что очень
люблю  розовое  масло. Через три дня старый доктор раздобыл где-то маленький
флакончик  и  принес  мне. Я очень экономно его расходую, трясусь над каждой
каплей.  Но  моя  шалунья  словно сошла с ума. Стоит ее на час оставить дома
одну,  как  все  комнаты  начинают  благоухать.  Я  выговариваю  ей,  а  она
отказывается: "Не брала, абаджиим, клянусь аллахом!"


                                                            Кушадасы, 5 мая.

     Сегодня  Мунисэ  проснулась вялой, бледной, с красными глазами. В школе
меня  ждало  множество  дел,  поэтому остаться дома было нельзя. Я попросила
нашу  соседку-старушку  присмотреть  за  больной и побежала к доктору, чтобы
попросить  его  зайти  к  нам.  Но мне не повезло: полчаса назад он уехал на
своем Дюльдюле в какую-то деревню.
     Когда  я  вернулась домой, Мунисэ по-прежнему лежала в постели. Соседка
(большое  ей  спасибо)  весь  день  до  самого  вечера  не  отходила от моей
девочки, вязала у кровати чулок.
     У  Мунисэ  был  сильный  насморк,  голова  ее горела, как в огне. Голос
охрип,  кашель  усилился.  Девочка жаловалась, что ей трудно дышать. Я взяла
ее  за  подбородок,  чтобы  посмотреть  горло,  и вдруг ощутила под пальцами
плотную  опухоль.  Вокруг маленького язычка был белый налет. От света лампы,
которую я держала у самого лица Мунисэ, у нее болели глаза.
     Девочка посмеивалась над моей тревогой:
     - Подумаешь,  кашель!..  Что тут страшного, абаджиим? В Зейнилер я тоже
простуживалась... Ты забыла?
     Мунисэ  была  права.  Разве  она  не кашляла в Зейнилер после той ночи,
когда  мы  нашли  ее  в  снегу?..  Дети  так  часто  простуживаются. Что тут
страшного?..  Одно  меня  сильно  тревожило:  я  не  могла  посоветоваться с
доктором.  Только  что заходил онбаши и сказал, что его господин заночевал в
деревне. Если аллаху будет угодно, моя крошка к его возвращению поправится.


                                                          Кушадасы, 18 июля.

     Сегодня  утром  я подсчитала: прошло ровно семьдесят три дня с тех пор,
как я предала земле свою девочку.
     Постепенно  я  сживаюсь  и  с этим, начинаю привыкать к тяжелой утрате.
Чего только человек не вытерпит!
     Днем  мы  гуляли  с  моим  старым  доктором по песчаному берегу моря. Я
подбирала  перламутровые  ракушки,  плоские  камешки  и кидала их, чтобы они
скользили по воде.
     Хайруллах-бей  радовался, точно ребенок. Его простодушные голубые глаза
под белесыми ресницами искрились смехом.
     - Ах,  молодость!  -  восклицал  он.  -  Слава  аллаху,  мы  и это горе
победили.  Ты  посмотри,  к  тебе  возвращается  твой  прежний цвет лица, ты
повеселела.
     Я улыбалась.
     - Чему  удивляться? Ведь у меня есть такой доктор, как вы. Что же здесь
неестественного?
     Хайруллах-бей медленно покачал головой.
     - Нет,  крошка, неестественно. Все это - и профессия доктора, и люди, и
книги,  и  правда,  и  верность  - фантастика, нереальность. Надо плюнуть на
науку, раз мы не смогли спасти нашу маленькую девочку.
     - Что  же  делать, доктор-бей? Не огорчайтесь... Как захотел аллах, так
и случилось.
     Доктор печально взглянул на меня.
     - Моя  бедная  крошка,  сказать,  почему  мне  так  жалко  тебя?  Стоит
случиться  беде,  как  ты  забываешь,  что  сама  нуждаешься  в  утешении, и
принимаешься  успокаивать  других.  Твои кротость и смирение до слез трогают
меня...  - Доктор помолчал и добавил: - Я сам становлюсь каким-то никчемным,
никудышным... Наверно, из ума выживаю. Ну, крошка, вставай, пойдем.
     Мы   возвращались   домой  пожелтевшими  полями,  на  которых  работали
крестьяне.  Все они хорошо знали доктора. Около копны пшеницы стояла пожилая
женщина.  Мы  разговорились. Недавно Хайруллах-бей вылечил ее внука. Старуха
долго  возносила  благодарность  аллаху,  потом окликнула крепкого паренька,
который гонял волов на току под жарким июльским солнцем.
     - Пойди  сюда,  Хюсейн!  Поцелуй  руку  своего  благодетеля. Если бы не
доктор, ты бы сейчас лежал в земле.
     Хайруллах-бей погладил загорелую плотную щеку Хюсейна:
     - Не  надо,  юноша,  для  меня  поцелуй руки ничего не значит. А ну-ка,
покатай нас...
     Мы  прыгнули  на  раму, которую тянули два сильных вола, и минут десять
медленно плыли по желтым волнам пшеничного моря.


     Сегодня я уже в состоянии рассказать об всем.
     На  следующее  утро  после того, как я в последний раз сделала запись в
дневнике.  Мунисэ  стало  еще  хуже. Опухоль в горле уже мешала ей говорить.
Бедная  девочка задыхалась, ей не хватало воздуха. Надо было во что бы то ни
стало вызвать доктора. Любого...
     Я  надела чаршаф, как вдруг появился Хайруллах-бей. Он осмотрел больную
и  сказал,  что  серьезного  ничего  нет. Но лицо у него было угрюмое, глаза
озабоченные.
     Я  робко заметила, что мне не нравится выражение его лица. Доктор пожал
плечами и раздраженно ответил:
     - К  чему  придираться?  Я  только  что  с  дороги. Ехал четыре часа...
Умираю  от  усталости.  Мало  того, что я вам служу, вы еще хотите заставить
меня угодничать?
     Я  знала:  когда Хайруллаху-бею приходилось иметь дело с тяжелобольным,
он всегда становился раздражительным и грубым.
     Избегая смотреть мне в лицо, он распорядился:
     - Быстро  дай  бумагу и перо. Особой необходимости нет, но осторожность
никогда не мешает. Пожалуй, приглашу нескольких врачей - своих приятелей.
     В  тот  день  все  складывалось  неудачно.  С  утра  из  школы прислали
уборщицу:  туда  прикатили  два  члена  совета  министерства  образования  и
инспектор.  Они хотели поговорить со мной. Когда уборщица прибежала в третий
раз, я чуть ли не в шею прогнала ее.
     Хайруллах-бей рассердился на меня:
     - Что  тебе  здесь  надо?  Иди  на работу. И без тебя смертельно устал.
Мало  у  меня  дел! Не хватало только с тобой нянчиться. А ну, живо! Надевай
чаршаф  -  и  марш!  Сидишь дома и меня с толку сбиваешь. А то уйду, клянусь
аллахом!
     Старый  доктор говорил так сердито и решительно, что невозможно было не
повиноваться.  Я не посмела возразить и, обливаясь слезами под чадрой, пошла
в школу.
     Если  даже  министерство образования одарит меня всеми земными благами,
все  равно  ему  не  рассчитаться  за  мою  самоотверженность  в  тот  день.
Чиновники  ходили  по  классам,  устраивали  ученикам экзамены, требовали их
тетради, задавали самые неожиданные вопросы.
     В  голове  у  меня  был  сумбур, не знаю, как я отвечала на их вопросы.
Было  уже далеко за полдень, а чиновники все не уходили. Наконец один из них
обратил внимание на мой удрученный вид.
     - Вы нездоровы, мюдюре-ханым? У вас такое огорченное лицо.
     Нервы  мои  не  выдержали,  я  потупилась,  сжала на груди руки, словно
молила о пощаде, и сказала:
     - Дома умирает ребенок...
     Чиновники  пожалели  меня,  принялись  утешать  обычными бессмысленными
словами и разрешили уйти.


     От  школы  до  дома  пять  минут ходьбы. В тот день я тащилась полчаса,
если  не  больше.  Все утро я мучалась, страдала, рвалась к Мунисэ, а сейчас
ноги  не  шли  домой.  Я  останавливалась и прислонялась к заборам на пустых
улицах, садилась на камни у источников, как усталый путник.
     В  открытом  окне  нашего дома я увидела незнакомых мужчин. Калитку мне
отворил  онбаши.  Я  боялась что-либо спрашивать и глазами, всем своим видом
молила ничего мне не говорить.
     Он встретил меня неожиданными словами:
     - Бедная девочка больна... Но если аллах захочет, он исцелит ее.
     Раздался  грохот:  на лестничной площадке появился Хайруллах-бей. Грудь
его была обнажена, голова не покрыта, рукава засучены:
     - Кто там, онбаши? - закричал он.
     Я  в  изнеможении  опустилась  на  ступеньку.  В  каменном дворике было
темно. Разглядев наконец меня, доктор растерянно спроси