азве я могла нанять повара
или  служанку?  Пока  рядом  Гюльмисаль-калфа,  мне надо учиться у нее вести
хозяйство,  стряпать,  мыть  посуду,  стирать  и,  хоть  стыдно  признаться,
штопать чулки.
     Я  разулась  и сразу же принялась за дело. Не обращая внимания на крики
Гюльмисаль-калфы,  достала  из  колодца  несколько  ведер  воды  и  вымыла в
комнате  пол,  вернее,  залила  его как следует водой. После этого мы сели с
Гюльмисаль у колодца и стали чистить овощи.
     Легко  сказать  -  "чистить  овощи",  но какая это, оказывается, тонкая
работа! Увидев, как я чищу картофель, Гюльмисаль закричала:
     - Дочь моя, ты полкартошки срезаешь с кожурой!
     Я удивленно поглядела на нее:
     - А  ведь верно, Гюльмисаль, хорошо, что сказала. Эдак я до конца жизни
выбрасывала  бы  зря половину картошки, которую покупала бы на свои трудовые
гроши.
     В  кармане  у  меня  лежала  маленькая книжка, куда я решила записывать
все, чему научусь у Гюльмисаль-калфы.
     Вопросы так и сыпались на старую черкешенку:
     - Дады, сколько стоит одна картофелина?
     - На  сколько  сантиметров,  самое  большое,  надо срезать картофельную
шелуху?
     - Дады, сколько ведер воды нужно, чтобы вымыть пол?
     В  ответ на мои вопросы Гюльмисаль только смеялась до слез. Не могла же
я обучить неграмотную черкешенку новым методам преподавания!
     Домашняя   работа   развлекла   меня.   Я  радовалась:  боль  вчерашних
потрясений начала утихать.
     Поставив кастрюли на огонь, мы сели в кухне на чистые циновки.
     - Ах,  дорогая  Гюльмисаль,  кто  знает,  как  прекрасны  места, куда я
поеду!  Арабистан  мне  помнится  смутно.  Анатолия,  конечно,  во много раз
красивее.  Говорят,  анатолийцы  совсем не похожи на нас. Сами они, говорят,
совсем  нищие,  но  зато сердцем богаты, да еще как богаты!.. У них никто не
посмеет    попрекнуть   совершенным   благодеянием   не   то   что   бедного
сиротку-родственника,  но  даже  своего  врага.  У  меня там будет маленькая
школа,  я  ее  украшу  цветами.  А ребят будет в школе целый полк. Я велю им
называть  себя  "аблой".  Детям  бедняков  я  буду  собственными руками шить
черные  рубашки.  Ты  скажешь:  какими  там  руками?..  Не смейся. Я и этому
научусь.
     Гюльмисаль то смеялась, то вздыхала и хмурилась.
     - Феридэ,  дитя  мое,  -  вдруг начинала она, - ты ступаешь на неверный
путь...
     - Посмотрим еще, кто из нас ступил на неправильный путь.
     Покончив  с хозяйственными делами, я написала тетке грозное письмо. Вот
отрывок из него:
     "...Буду  откровенна с тобой, тетя. Кямран никогда не сказал мне ничего
плохого.  Это  слабый,  ничтожный, неприятный человек. Я всегда видела в нем
маменькиного  сыночка,  бесхарактерного,  самовлюбленного,  избалованного  и
бездушного:  Стоит  ли  перечислять  его  добродетели?  Он  никогда  мне  не
нравился.  Я не любила его и вообще никогда не питала к нему никаких чувств.
Ты  спросишь,  как  же  в таком случае я соглашалась выйти за него замуж? Но
всем  известно,  что чалыкушу - птичка глупая. Вот и я совершила глупость и,
к счастью, вовремя опомнилась.
     Вы  все  должны понять, какое страшное несчастье для вашего счастливого
семейства  могла  принесли  девушка,  так плохо думающая о вашем сыне. И вот
сегодня,  расставшись наконец с вами, оборвав все связи, я предотвратила это
несчастье  и  тем  самым  частично отплатила вам за то добро, которое видела
все эти годы в вашем доме.
     Я  надеюсь,  после  этого письма даже имя мое будет для вас равносильно
непристойности.  И  еще  вам  следует  знать:  неблагодарная,  невоспитанная
девчонка,  которая  без  зазрения  совести  пишет столь гнусные слова, может
подраться,  как  прачка, если вы вдруг заявитесь к ней. Поэтому самое лучшее
-  забыть  все,  даже наши имена. Представьте, что Чалыкушу умерла, как и ее
мать.  Можете  пролить  над ней две-три слезинки, это не мое дело. Только не
вздумайте  оказывать  мне  какую-нибудь помощь. Я с отвращением отвергну ее.
Мне  двадцать  лет.  Я  самостоятельный человек и буду жить так, как захочет
мое сердце..."
     Мне   всегда  будет  стыдно,  я  всегда  буду  плакать,  вспоминая  это
бессовестное  письмо. Но так было нужно. Иначе я не смогла бы помешать тетке
разыскивать  меня,  возможно  даже  преследовать. Пусть лучше она сердится и
злится, но не тоскует.


x x x

     На  следующий день, сдав собственноручно письмо на почту, я отправилась
в   министерство   образования.   На   мне  был  просторный  чаршаф  старухи
Гюльмисаль,  лицо  плотно  закрывала  чадра.  Я  была вынуждена так одеться:
во-первых,  я  боялась,  что  меня  могут  узнать  на  улице, во-вторых, мне
говорили,  что  в  министерстве  образования не очень доверяют учительницам,
которые разгуливают с открытыми лицами.
     По  дороге в министерство я была смелой и жизнерадостной. Мне казалось,
дело   разрешится  весьма  просто,  какой-нибудь  служащий  отведет  меня  к
министру,  и  тот,  как только увидит мой диплом, скажет: "Добро пожаловать,
дочь  моя!  Мы как раз ждем таких, как вы", - и тотчас направит меня в самый
цветущий  уголок  Анатолии.  Однако,  едва я переступила порог министерства,
как настроение мое изменилось, меня охватили волнение и страх.
     Извилистые  коридоры, какие-то бесконечные лестницы от первого этажа до
самой  крыши,  и  всюду толпы народу. Все вопросы застряли у меня в горле, я
только растерянно оглядывалась по сторонам.
     Справа  над  высокой  дверью  мне бросилась в глаза дощечка с надписью:
"Секретариат  министерства".  Разумеется,  кабинет министра должен быть там.
Перед  дверью,  в  старом  сафьяновом  кресле,  у  которого  из  дыр торчали
пружины,  сидел пышно разодетый служитель с золотыми галунами на манжетах. У
него  был  такой  важный вид, что посетители имели все основания принять его
за самого министра.
     Робким, нерешительным шагом я подошла к нему и сказала:
     - Я хочу видеть назыр-бея*.
     ______________
     * Назыр - министр.

     Служитель    поплевал    на    пальцы,    подкрутил   кончики   длинных
светло-каштановых   усов,   смерил   меня  царственно-надменным  взглядом  и
медленно спросил:
     - А для чего тебе назыр-бей?
     - Хочу попросить у него назначения... Я учительница.
     Служитель  скривил  губы, чтобы посмотреть, какую форму приняли кончики
его усов, и ответил:
     - По  таким  делам  назыр-бея  не беспокоят. Ступай оформись в кадровом
отделе.
     Я   осведомилась,   что  значит  "оформиться  в  кадровом  отделе",  но
служитель не счел нужным мне отвечать и гордо отвернулся.
     Я  показала ему под чадрой язык и подумала: "Если таков слуга, каков же
его хозяин? Что же делать?"
     Вдоль  лестничной  решетки  стояло  штук  десять  ведер.  На них лежала
длинная  доска,  похожая  на  ту,  что  была  у нас в саду на качелях. Таким
образом, получилась странная скамейка. На ней сидели мужчины и женщины.
     Мое  внимание привлекла пожилая женщина с фарфоровыми голубыми глазами,
голова  ее  была  покрыта  черным шерстяным чаршафом, заколотым булавкой под
подбородком.  Я  подошла  к  ней  и  рассказала  о  своих  затруднениях. Она
сочувственно посмотрела на меня.
     - Видно, вы новичок в этом деле. Нет ли у вас знакомых в министерстве?
     - Нет... Впрочем, может, и есть, но я не знаю. А зачем это нужно?
     Судя по всему, голубоглазая учительница была опытной женщиной.
     - Это  вы  поймете  позже,  дочь  моя,  - улыбнулась она. - Пойдемте, я
отведу  вас  в  отдел  начального  образования. А потом постарайтесь увидеть
господина генерального директора.
     Заведующий   отделом   начального  образования  оказался  большеголовым
смуглолицым  мужчиной  с  черной  бородкой  и густыми бровями; лицо его было
тронуто  оспой.  Когда  я  вошла  в  кабинет,  он беседовал с двумя молодыми
женщинами,   которые  стояли  перед  его  письменным  столом.  Одна  из  них
трясущимися  руками  доставала  из  портфеля  какие-то  измятые бумажки и по
одной раскладывала на столе.
     Заведующий  брал  бумаги,  небрежно  вертел  их  в  руках, рассматривал
подписи и печати, потом сказал:
     - Пойдите, пусть вас отметят в канцелярии.
     Женщины попятились назад, подобострастно кланяясь.
     - Что вам угодно, ханым?
     Вопрос  адресовался  ко  мне.  Я принялась, запинаясь, кое-как излагать
свое дело. Неожиданно заведующий прервал меня.
     - Хотите  учительствовать,  не  так  ли?  - спросил он сердито. - У вас
есть ходатайство?
     Я растерялась еще больше.
     - То есть вы хотите сказать, диплом?
     Заведующий  нервно  скривил  губы  в  презрительную  усмешку  и  кивнул
головой худощавому мужчине, сидевшему в углу.
     - Ну,  видите  обстановку?  Как  тут  не сойти с ума? Они даже не знают
разницы  между  ходатайством  и  дипломом!  А  просят учительские должности.
Потом начинают нас задирать: жалованья им мало, место отдаленное...
     Потолок  закачался  у  меня  над головой. Я растерянно оглядывалась, не
зная, что сказать.
     - Чего  вы  ждете? - Спросил заведующий еще строже. - Ступайте. Если не
знаете, спросите кого-нибудь... Надо написать прошение.
     Я  направилась  к выходу, думая только о том, как бы в растерянности не
зацепиться за что-нибудь. Неожиданно в разговор вмешался худощавый мужчина:
     - Позвольте  мне  сказать,  ваше  превосходительство бей-эфенди. Ханым,
хочу чистосердечно дать вам наставление...
     Господи,  чего  он  только не говорил! Оказывается, таким женщинам, как
я,  пристало  стремиться  не  к  учительству,  а  к  искусству;  и он вообще
сомневается,  выйдет  ли  из  меня  педагог,  ибо,  как  "соизволили сказать
бей-эфенди",  мне неизвестна даже разница между "ходатайством" и "дипломом";
но,  с  другой  стороны,  проявив  усердие,  я могу стать, например, хорошей
портнихой и буду таким образом зарабатывать себе на жизнь.
     Когда  я  спускалась  по  лестнице,  у  меня было темно в глазах. Вдруг
кто-то взял меня за руку, от неожиданности я чуть не вскрикнула.
     - Ну, как твои дела, дочь моя?
     Это  была  та  самая  учительница  с  фарфоровыми  голубыми  глазами. Я
стиснула  зубы,  чтобы  не  расплакаться.  Гнев  и  отчаяние  душили меня. Я
рассказала  ей  о  беседе  с  заведующим  отделом,  она ласково улыбнулась и
сказала:
     - Потому-то  я  и  спрашивала,  дочь  моя,  нет  ли  у  тебя знакомых в
министерстве.  Но  ты не огорчайся. Может, еще что-нибудь получится. Пойдем,
я  сведу тебя к одному знакомому, он заведующий отделом, хороший человек, да
пошлет ему аллах здоровья.
     Мы  снова поднялись по лестницам. Наконец старая учительница ввела меня
в  крошечную  комнатушку,  отгороженную  от  большой канцелярии застекленной
перегородкой.
     Вероятно,  в этот день мне просто не везло. То, что я увидела здесь, не
могло  меня  обнадежить.  Господин  с  очень  странной бородкой - наполовину
черной,  наполовину  серой  -  топал  ногами,  размахивал руками и кричал на
дрожавшую,  как  осиновый лист, старую служанку. Ее положение живо напомнило
мне мое собственное десять минут назад.
     Схватив  стоявшую перед ним чашку, он выплеснул в окно кофе, словно это
были помои, и чуть ли не пинками вытолкал служанку за дверь.
     Я тихонько потянула свою новую знакомую за рукав.
     - Давайте уйдем отсюда!
     Но было уже поздно: начальник увидел нас.
     - Здравствуйте, Наимэ-ходжаным!*.
     ______________
     * Ходжаным (разг.) - учительница, часто применяется в обращении.

     Я  впервые  в  жизни  видела,  чтобы"  разгневанный  человек так быстро
успокаивался. Какие разные характеры у этих чиновников!
     Голубоглазая   учительница  в  двух  словах  рассказала  ему  обо  мне.
Заведующий отделом приятно улыбнулся.
     - Отлично, дочь моя, отлично. Проходи, присаживайся!
     Трудно  было  поверить,  что  этот кроткий, как ягненок, человек только
что  выплеснул  на улицу кофе и вытолкнул за дверь старую служанку, тряся ее
за плечи, словно тутовое дерево.
     - А  ну-ка,  открой свое лицо, дочь моя, - сказал он. - О-о, да ведь ты
совсем еще ребенок!.. Сколько тебе лет?
     - Скоро двадцать.
     - Странно...  Ну  да  что  там... Однако ехать в провинцию тебе нельзя.
Это слишком опасно.
     - Почему, эфендим?
     - Ты еще спрашиваешь, дочь моя? Причина ясна.
     Мюдюр-эфенди*  улыбался,  указывая  рукой  на  мое  лицо,  делая  знаки
Наимэ-ханым,  но я так и не поняла, почему для него причина ясна. Наконец он
подмигнул голубоглазой учительнице:
     ______________
     * Мюдюр - заведующий, директор.

     - Я  не могу говорить лишнего. Ты, как женщина, гораздо лучше объяснишь
ей,  Наимэ-ханым!  -  Затем он тряхнул бородкой и добавил как бы про себя: -
Ах, если бы ты знала, какие злые, какие нехорошие люди живут там!
     - Эфендим,  я  не  знаю, кто эти нехорошие люди, - с наивным удивлением
сказала я, - но вы должны помочь мне найти такое место, где их нет.
     Мюдюр-эфенди хлопнул себя рукой по коленке и засмеялся еще громче.
     - Вот это чудесно!
     Любить  или  не  любить  людей я начинаю с первого же взгляда. Не помню
случая,  чтобы  мое  первое  впечатление  потом  менялось.  Этот человек мне
почему-то  понравился  сразу.  К  тому  же  у  него  была  волшебная борода:
повернется  направо  -  перед  вами  молодой  человек,  повернется  налево -
молодой человек исчезает, и вы видите веселого белобородого старца.
     - Вы  окончили  учительский  институт  в этом году, дочь моя? - спросил
он.
     - Нет,  бей-эфенди, я не училась в учительском институте. У меня диплом
школы "Dames de Sion"*.
     ______________
     *  Женская  религиозная  конгрегация,  созданная  в 1843 г. Альфонсом и
Теодором   Ратисбон   для   обращения  евреев  в  католичество.  Конгрегация
организовала   также   женские   пансионы   и   сиротские   дома   для  всех
национальностей.

     - Что это за школа?
     Я   все  подробно  рассказала  и  протянула  заведующему  свой  диплом.
Очевидно,  он  не  знал  французского  языка,  но  виду  не подал и принялся
внимательно разглядывать документ со всех сторон.
     - Чудесно, превосходно!
     Наимэ-ходжаным попросила:
     - Милый  мой  бей-эфенди,  вы  любите  делать добро, не откажите и этой
девочке.
     Сдвинув брови к переносице и теребя бороду, мюдюр-эфенди задумался.
     - Отлично,  превосходно!  -  сказал  он  наконец. - Но здесь чиновники,
наверно, не знают диплома этой школы...
     Потом  он  вдруг  хлопнул  ладонью по столу, словно ему в голову пришла
какая-то идея:
     - Дочь   моя,  а  почему  тебе  не  попросить  места  преподавательницы
французского  языка  в  одной  из  стамбульских средних школ? Слушай, я тебя
научу,   как   это   сделать.   Пойди   прямо   в  стамбульский  департамент
просвещения...
     - Это  невозможно,  эфендим,  -  перебила  я  заведующего. - Мне нельзя
оставаться в Стамбуле. Я должна непременно уехать в провинцию.
     - Ну  и  придумала  ты!..  -  изумился  мюдюр-эфенди.  -  Впервые  вижу
учительницу,  готовую  добровольно  ехать  в  Анатолию. Знала бы ты, с каким
трудом  нам  удается  уговорить наших учителей выехать из Стамбула! А ты что
скажешь, Наимэ-ходжаным?
     Мюдюр-эфенди  отнесся  к  моей  просьбе  недоверчиво.  Он принялся меня
допрашивать, задавать вопросы о моей семье. Я уже отчаялась уговорить его.
     Наконец, не поднимаясь со стула, заведующий крикнул:
     - Шахаб-эфенди!..
     В  дверях  канцелярии  показался  молодой  человек с болезненным лицом,
худой и низкорослый.
     - Послушай,  Шахаб-эфенди...  Отведи  эту  девушку к себе в канцелярию.
Она  хочет  поехать  учительницей  в  Анатолию.  Напиши  черновик прошения и
принеси его мне.
     Я  уже  считала  свое  дело  почти  улаженным.  Мне  хотелось  кинуться
заведующему на шею и поцеловать седую сторону его бородки.
     В  канцелярии  Шахаб-эфенди  посадил  меня  перед  столом,  на  котором
творился   невообразимый   беспорядок,  и  начал  задавать  вопросы,  что-то
записывая.  Одет он был очень бедно. Его лицо выражало робость, почти испуг;
когда  он  поднимал  на  меня глаза, чтобы задать вопрос, у него подрагивали
даже ресницы.
     У  окна  стояли два пожилых секретаря и о чем-то тихо переговаривались,
изредка поглядывая в нашу сторону.
     Вдруг один из них сказал:
     - Шахаб,  дитя  мое,  ты  сегодня  слишком  переутомился.  Давай-ка  мы
займемся этим прошением.
     Я  не  удержалась,  чтобы  не  вмешаться.  Настроение  у  меня  немного
поднялось, я расхрабрилась и сказала:
     - Подумать   только,   какую   трогательную  заботу  проявляют  в  этом
учреждении друг о друге товарищи!
     Вероятно,  мне  не  следовало  говорить  так,  потому  что Шахаб-эфенди
покраснел как рак и еще ниже опустил голову.
     Может   быть,   я  сказала  какую-нибудь  глупость?  Секретари  у  окна
захихикали.  Я  не  расслышала  их  слов,  но  одна  фраза долетела до меня:
"Госпожа учительница весьма бывалая и проницательная..."
     Что хотели сказать эти господа? Что они имели в виду?
     Черновик  прошения  неоднократно  побывал  у  заведующего  и каждый раз
возвращался   назад   в  канцелярию,  испещренный  многочисленными  красными
пометками и кляксами. Наконец все было переписало начисто.
     - Ну,  пока  ты свободна, дочь моя, - сказал мюдюр-эфенди. - Да поможет
тебе аллах. Я же тебе помогу, насколько это будет в моих силах.
     Больше  я не осмелилась спрашивать, так как в кабинете заведующего были
другие посетители.
     Очутившись  за  дверью,  я не знала, куда мне идти с этой бумагой и что
говорить.  В  надежде  опять  увидеть  Наимэ-ходжаным  я  огляделась  и  тут
заметила   Шахаба-эфенди.  Маленький  секретарь  ждал  кого-то  у  лестницы.
Встретившись  со мной взглядом, он робко опустил голову. Мне показалось, что
он хочет что-то сказать, но не осмеливается. Я остановилась перед ним.
     - Простите  меня,  я  и  так причинила вам много хлопот, эфендим. Но не
откажите в любезности сказать, куда мне это теперь отнести?
     Продолжая  глядеть в пол, Шахаб-эфенди сказал дрожащим, слабым голосом,
словно молил о какой-то великой милости:
     - Проследить  за  ходом  дела  -  вещь  трудная,  хемшире-ханым*.  Если
позволите,  прошением  займется  ваш  покорный  слуга. Сами не беспокойтесь.
Только изредка наведывайтесь в канцелярию.
     ______________
     * Хемшире - сестра, сестрица.

     - Когда же мне прийти? - спросила я.
     - Дня через два-три.
     Я приуныла, услышав, что дело так затянется.
     Эти  "два-три  дня"  растянулись  на  целый  месяц. Если бы не старания
бедного  Шахаба-эфенди,  они  длились  бы  еще  бог  знает сколько. Пусть не
согласятся  со  мной,  но  я  должна сказать, что и среди мужчин встречаются
очень  порядочные,  отзывчивые  люди.  Как  забыть добро, которое сделал мне
этот юноша?
     Шахаб-эфенди  кидался  ко мне, едва я появлялась в дверях. Он ждал меня
на  лестничных  площадках.  Видя,  как  он  бегает с моими бумагами по всему
министерству,  я  готова  была провалиться от стыда сквозь землю и не знала,
как мне его благодарить.
     Однажды  я  заметила,  что шея секретаря повязана платком. Разговаривая
со мной, он глухо кашлял, голос его срывался.
     - Вы  больны? - спросила я. - Разве можно в таком состоянии выходить на
работу?
     - Я знал, что вы сегодня придете за ответом.
     Я  невольно  улыбнулась:  могло  ли  это  быть  причиной?  Шахаб-эфенди
продолжал хриплым голосом:
     - Конечно, есть и другие дела. Вы ведь знаете, открыли новую школу...
     - Вы меня чем-нибудь обрадуете?
     - Не  знаю.  Ваши  документы у генерального директора. Он сказал, чтобы
вы зашли к нему, когда изволите сюда пожаловать...
     Генеральный  директор носил темные очки, которые делали его хмурое лицо
еще  более  мрачным.  Перед  ним  лежала  гора  бумаг.  Он  брал  по  одной,
подписывал  и  швырял  на  пол. Седоусый секретарь подбирал их, наклоняясь и