шечным козленком.
     Да,  теперь  я  была  уже не прежней Феридэ. Я была матерью, на которой
лежала ответственность за судьбу ребенка.
     И  тогда  я  вернулась  опять  к  столу.  Я стояла, опустив голову, как
нищенка,  просящая  милостыню  под  дождем.  В  моем  голосе звучали страх и
мольба.
     - Бей-эфенди,  я  не  могу  ждать.  Мне  стыдно говорить, но я стеснена
материально. Если вы сейчас же не дадите мне работу...
     К  горлу  подступил ком, глаза наполнились слезами. Как мне было стыдно
и горько!
     Заведующий все так же раздраженно и нетерпеливо ответил:
     - Я  уже  сказал  вам,  ханым: у меня нет вакансий. Правда, в деревушке
Чадырлы  есть  школа... Если хотите, отправляйтесь туда. Но пеняйте потом на
себя.  Говорят,  это  ужасное место. Кажется, дети там занимаются в сельской
кофейне.  Жилья для преподавателя нет. Если вы согласны, я назначу вас туда.
Если хотите лучшего места - терпите...
     Я молчала.
     - Ну, ханым-эфенди, жду вашего ответа...
     Я  слышала,  что  деревня  Чадырлы во много раз хуже Зейнилер. Но лучше
было  ехать  туда, чем месяцами прозябать в Б... и подвергаться всевозможным
оскорблениям.
     Я еще ниже опустила голову и не сказала, а скорее вздохнула:
     - Хорошо, я вынуждена согласиться...
     Но  заведующий  не услышал моего ответа. Неожиданно распахнулась дверь,
и ворвался возглас: "Идут!"
     Решит  Назым  поспешно  застегнул  свой долгополый сюртук и выскочил из
кабинета.  Мне  не  оставалось  ничего  другого, как только уйти. У дверей я
услышала французскую речь. Говорил заведующий:
     - Входите, прошу вас...
     На  пороге появилась молодая женщина в широком манто. Увидев ее лицо, я
не  могла  сдержать  возглас  удивления.  Супругой  журналиста оказалась моя
старая подруга по пансиону Кристиана Варез.
     Когда-то  во  время  каникул  Кристиана уехала с родителями во Францию,
там  вышла  замуж  за своего кузена, молодого журналиста, и больше в Стамбул
не вернулась.
     За эти годы она сильно изменилась, превратилась в важную даму.
     Услышав  мой  возглас, Кристиана повернула голову и тотчас узнала меня,
хотя мое лицо было закрыто плотной чадрой.
     - Чалыкушу!  - воскликнула она. - Моя маленькая Чалыкушу! Ты здесь? Ах,
какая встреча.
     Кристиана   была  одной  из  тех  девушек,  которые  любили  проказницу
Чалыкушу.  Она  схватила  меня  за руки, вытащила на середину комнаты, почти
насильно откинула с лица чадру и расцеловала в обе щеки.
     Представляю,  как  растерялся  муж  Кристианы, которого мне пока еще не
удалось увидеть, и особенно заведующий отделом образования.
     Я   поворачивалась  к  ним  спиной,  прятала  лицо  на  плече  подруги,
стараясь, чтобы никто не заметил моих слез.
     - Ах,  Чалыкушу,  я  могла  допустить  все,  что  угодно, но никогда не
думала  встретить  тебя здесь, в этом черном турецком чаршафе, со слезами на
глазах...
     Наконец  мне  удалось взять себя в руки. Я хотела незаметно накинуть на
лицо  чадру,  но Кристиана воспротивилась. Она насильно повернула меня лицом
к мужу и сказала:
     - Пьер, познакомься. Это Чалыкушу.
     Пьер  Фор  был  красивый шатен высокого роста. Правда, он показался мне
немного  чудаковатым,  но,  возможно,  это  оттого,  что я долгое время жила
среди тугодумов, которые в разговоре взвешивают каждое слово.
     Журналист поцеловал мою руку и заговорил как со старой знакомой.
     - Я  очень  счастлив, мадемуазель. Вы знаете, мы вовсе не чужие с вами.
Кристиана  столько  рассказывала  о вас!.. Она могла бы сейчас совсем ничего
не  говорить. Я и сам бы узнал Чалыкушу. У нас есть школьная фотография, где
вы  сняты  всем классом вместе с воспитательницами. Помните, вы еще положили
подбородок на плечо Кристианы... Вот видите, как я вас хорошо знаю.
     Супруги  Фор,  забыв  про  заведующего  отделом  образования, без конца
болтали со мной.
     Неожиданно  я повернула голову и увидела такую картину, что, будь это в
другом  месте,  я  непременно  расхохоталась  бы. Вместе с гостями в кабинет
вошли  еще  несколько чиновников. Они образовали полукруг, в центре которого
стоял  заведующий  отделом  образования. Слушая, как я говорю по-французски,
все  изумленно  пораскрыли  рты, словно крестьяне, созерцающие увлекательное
искусство фокусника.
     Среди  присутствующих  вдруг  очутился и долговязый инженер губернского
правления  общественных  работ,  приезжавший  в  Зейнилер  вместе  с Решитом
Назымом.   Потом   я   узнала,   что   при   гостях   он  был  кем-то  вроде
церемониймейстера.  Думаю,  инженер  смутился,  если  только  не забыл своих
упражнений по-французски в Зейнилер.
     Но,  боже,  как страдало мое самолюбие: старая школьная подруга увидела
меня  в  таком  плачевном  положении.  Однако что делать, чему быть, того не
миновать.  Не  желая,  чтобы  она  вдобавок  ко  всему  узнала  еще и о моем
моральном  унижении,  я  призвала  на  помощь  всю свою смелость и оптимизм,
продолжала говорить бодро, громко и весело.
     Наконец  заведующий  немного  опомнился.  Он  сделал  своими крошечными
ножками смешной реверанс и показал на кресло:
     - Прошу вас сесть, не утруждайте себя...
     Мне надо было уходить. Я шепнула Кристиане:
     - Ну, давай прощаться.
     Но  Кристиана  прилипла  ко  мне,  как  смола,  и  ни  за что не хотела
отпускать.   Настойчивость   моей   подруги   не   ускользнула  от  внимания
заведующего.  Несколько  минут  назад  он  был со мной холоден и небрежен, а
сейчас склонился в глубоком почтительном поклоне и пододвинул кресло:
     - Присядьте, ханым-эфенди, прошу вас.
     Мы сели.
     Кристиана  все  еще  недоумевала,  как я могла носить такой старомодный
чаршаф.
     - Ах,  Пьер,  - говорила она мужу, - ты не знаешь, какая это интересная
девушка,  наша  Феридэ.  Она  принадлежит к одной из самых благородных семей
Стамбула.  У  нее  такой  изящный ум, такой чудесный характер. Я была просто
поражена, увидев ее здесь.
     Слушать  похвалы  подруги мне было и приятно и немного стыдно. Время от
времени  я  поглядывала на заведующего отделом. Бедняга все еще никак не мог
прийти  в  себя  от изумления. Что касается нахального долговязого инженера,
то  он забился в угол и пожирал меня оттуда глазами. Я, конечно, не смотрела
в  его  сторону.  Но  вам  знакомо  неприятное ощущение, когда по вашей щеке
ползет  букашка?  Вот  и я чувствовала, что его глаза, словно букашки, шарят
по моему лицу, и это мне все время мешало.
     Для  того  чтобы  удовлетворить  любопытство  Кристианы,  мне  пришлось
сделать следующее объяснение:
     - Здесь   нет   ничего   удивительного.   Каждый   человек   чем-нибудь
увлекается,  к  чему-нибудь  стремится...  Вот  и  у меня появилась страсть:
школа.  По призыву сердца мне захотелось работать в этом вилайете, посвятить
себя  детям.  Я  довольна  своей жизнью. Во всяком случае, это менее опасный
каприз,  чем  выходить  в кругосветное плавание на паруснике. Удивляюсь, как
ты не можешь понять такой простой вещи!..
     Мосье Пьер Фор с умным видом пробасил:
     - Мне  все  ясно, мадемуазель. Несомненно, это тонкое побуждение сердца
прекрасно  понимает  и  Кристиана. Она не может сразу опомниться, вот и все.
Из  всего  этого я сделал следующее заключение: в Стамбуле есть новая плеяда
молодых  девушек,  получивших западное воспитание. Они принадлежат не к тому
поколению,  которое,  словно  "разочарованные"*  Пьера  Лоти,  изводит  себя
бесполезной  тоской,  а  к  совершенно  новому  типу людей. Пустой мечте они
предпочитают   действие.   Оставив  по  доброй  воле  счастливую,  спокойную
стамбульскую  жизнь,  они  едут  в  дальние  края, чтобы пробудить Анатолию.
Какой   прекрасный,   какой   возвышенный  образец  самоотречения!  И  какая
замечательная  тема  для  моей  статьи!  С  вашего  возволения, когда я буду
говорить   о   пробуждении   турок,   я  упомяну  и  ваше  имя,  мадемуазель
Феридэ-Чалыкушу!
     ______________
     *  "Разочарованные"  - роман французского писателя Пьера Лоти Пьер Лоти
(1850  -  1923)  -  буржуазный  романист, описавший в своих любовных романах
Восток  как  счастливый,  богатый край; пользовался огромной популярностью в
Османской империи.

     Я забеспокоилась.
     - Кристиана,  если ты позволишь своему мужу упомянуть мое имя в газете,
я с тобой поссорюсь.
     Пьер Фор по-своему истолковал мое желание остаться в неизвестности.
     - Ваша  скромность тоже великолепна, мадемуазель! - сказал он. - Считаю
своим  долгом  подчиняться желаниям такой девушки, как вы. Могу ли я узнать,
в какой счастливой школе страны вы преподаете?
     Я   уже   сказала:   "Чему  быть,  того  не  миновать".  Обернувшись  к
заведующему отделом образования, я спросила:
     - Где  находится  школа,  которую  вы  предложили вашей покорной слуге?
Кажется, вы изволили назвать деревню Чадырлы...
     Пьер Фор торопливо раскрыл записную книжку.
     - Постойте,   постойте...   Как   вы   сказали?  Чагырла  или  Чанырлы?
Мадемуазель,  если  представится  случай, во время нашей поездки по вилайету
мы посетим прелестную деревню, дабы взглянуть на вас среди ваших учеников.
     Заведующий  отделом образования вскочил со своего места. Я взглянула на
него. Он был красен как рак.
     - Мадемуазель  ханым-эфенди  настаивает  на  том,  чтобы  преподавать в
деревне,  -  сказал  он.  -  Но  я лично считаю, что она может принести куда
большую   пользу   в   качестве   преподавательницы   французского  языка  в
центральном женском педагогическом училище.
     Я   недоуменно  посмотрела  на  заведующего.  Он  начал  мне  объяснять
по-турецки:
     - Вы   же  не  сказали,  что  окончили  французский  пансион  и  знаете
французский   язык.   Если   так,   положение   меняется.   Сейчас   я  буду
ходатайствовать  о  вас  перед  министерством.  А  пока не придет приказ, вы
будете работать внештатно. Завтра с утра приступайте к занятиям. Согласны?
     Вот  так всегда после неприятностей жизнь награждает человека счастьем.
Об   этом   как  раз  говорила  любимая  поговорка  Гюльмисаль-калфы:  "Если
пятнадцать  ночей  месяца  темные,  то  остальные  пятнадцать  -  непременно
светлые,  лунные..."  Но  я  никак  не могла предполагать, что "лунный свет"
проглянет в кромешной тьме именно теперь, в такую неожиданную минуту.
     И  опять  я думала о Мунисэ. Но на этот раз перед моим взором предстала
не  бедная  девочка,  играющая  с  козленком в гостиничном номере, а нарядно
одетая  барышня,  бегающая  с  обручем  вокруг цветочной клумбы в саду перед
красивым домом.


     Когда мы расставались, Кристиана отвела меня в сторону.
     - Феридэ,  я  хочу  спросить про него. Ведь ты была обручена. Почему ты
не вышла замуж?.. Ты не отвечаешь? Где твой жених?
     Я потупилась и тихо сказала:
     - Прошлой весной мы потеряли его...
     Мой ответ взволновал Кристиану.
     - Как,  Феридэ?  Ты  говоришь  правду?  Ах, бедная Чалыкушу! Теперь мне
понятно, каким ветром занесло тебя сюда.
     Ее руки, сжимавшие мои пальцы, задрожали.
     - Феридэ,  ты ведь очень любила его, не так ли? Не скрывай, дорогая. Ты
не хотела признаваться, но это всем было известно.
     Глаза  Кристианы  затуманились,  словно  она вспомнила какой-то далекий
сон.
     - Ты  была  права, - взволнованно продолжала она. - Его было невозможно
не  любить. Он часто приезжал к тебе в пансион. Помню, тогда я и увидела его
впервые.  У  него  была  такая  необыкновенная внешность! Ах, как жалко!.. Я
тебе  так сочувствую, Феридэ! Мне кажется, для молодой девушки не может быть
большего несчастья, чем смерть любимого жениха...


     "Я  так  тебе  сочувствую,  Феридэ! Мне кажется, для молодой девушки не
может быть большего несчастья, чем смерть любимого жениха..."
     Когда  ты  это  сказала, Кристиана, я потупилась, потом закрыла глаза и
пробормотала:  "Да,  да,  ты  права..."  Что  еще  можно было ответить. Но я
обманула  тебя,  Кристиана.  У молодых девушек бывает большее горе. Пережить
смерть  любимого  жениха  не  такое уж несчастье, как ты думаешь. У них есть
большое  утешение.  Пройдут  месяцы,  годы,  и  когда-нибудь, ночью в темной
холодной  комнате,  в чужом краю, они смогут представить себе лицо жениха, у
них  будет  право  сказать:  "Последний взгляд любимых глаз был устремлен на
меня". Губами своего сердца они поцелуют лицо милого видения.
     А я лишена такого права, Кристиана.


                                                              Б..., 9 марта.

     Сегодня  утром  я  приступила к урокам в женском педагогическом училище
Б...  Наверное,  я быстро привыкну к новому месту. Но вы не поверите, если я
скажу, что после Зейнилер мне здесь не понравилось.
     Мои  сослуживцы,  кажется,  неплохие  люди.  Мои ученицы примерно моего
возраста, некоторые даже старше, совсем взрослые женщины.
     Директор  -  славный  человек, зовут его Реджеб-эфенди. Он носит чалму.
Когда  я  пришла  в  училище,  муавинэ-ханым*  сразу  же  отвела  меня в его
кабинет.  Она  сказала,  что  Реджеб-эфенди  ушел  в  отдел  образования, но
вот-вот должен вернуться, и попросила подождать.
     ______________
     * Муавинэ - заместительница.

     Полчаса  я  разглядывала  из  окна  сад  и пыталась прочесть надписи на
табличках, висящих на стене.
     Наконец  директор  пришел.  По дороге он попал под проливной дождь. Его
лята* промокла насквозь.
     ______________
     * Лята - верхняя одежда с широкими рукавами, халат.

     Увидев меня, он сказал:
     - Добро  пожаловать,  дочь моя. Мне только что сказали о тебе в отделе.
Да благословит нас всех аллах!
     У  директора было круглое, как луна, лицо, обрамленное такой же круглой
седой  бородкой;  щеки  красные,  словно  яблоки:  раскосые глаза смотрели в
разные стороны.
     Поглядев на струйки воды, стекавшие с ляты, он сказал:
     - Ах,  будь  ты  неладен!..  Забыл взять зонтик. И вот такое получилось
теперь.  Говорят, дурная голова ногам покоя не дает. А на этот раз досталось
моей ляте. Извини, дочь моя, я чуть пообсохну. - И он принялся раздеваться.
     Я поднялась со стула и сказала:
     - Эфендим, не буду вас беспокоить. Зайду попозже...
     Реджеб-эфенди движением руки приказал мне сесть.
     - Нет,  милая,  -  сказал  он.  -  К чему церемониться? Я ведь тебе как
отец.
     Под  лятой  на  директоре  оказалась  полужилетка-полурубаха из желтого
атласа  с фиолетовыми полосками. Судя по воротнику, это была рубашка, а судя
по карманам - жилетка.
     Реджеб-эфенди  придвинул  стул  к печке и протянул к огню свои огромные
кожаные ботинки, подбитые здоровенными гвоздями в форме лошадиной подковы.
     Директор  говорил  очень  зычным  голосом,  от которого в ушах звенело,
словно  рядом  колотили  молотком по наковальне. Букву "к" он произносил как
"г".
     - Да ты совсем ребенок, дочь моя! - сказал он.
     Эти слова, которые я слышала почти везде, уже порядком мне надоели.
     - Конечно,  тебе  нелегко  досталось  это место, но гораздо труднее его
сохранить.  Поэтому  ты  будешь стараться. Мои преподавательницы - все равно
что  мои  дочери.  Они  должны  быть  обязательно  серьезными.  Как-то  одна
совершила  глупость.  Будь она неладна! Я даже не посоветовался с заведующим
отделом  образования,  отдал  ей  паспорт  и  выгнал вон. Разве не так было,
Шехназэ-ханым? Ты что, дала зарок рта не открывать?
     Муавинэ-ханым  была тщедушной женщиной средних лет с болезненным лицом.
Перед  тем  как что-нибудь сказать, она долго откашливалась. Я заметила, что
она давно уже пыталась вмешаться в разговор.
     - Да,  да!  Было  такое, - раздраженно ответила она директору; и тут же
ни  с  того  ни  с сего выпалила, как бы не желая упустить случая, раз уж ей
дали  слово:  -  Хамалы*  не соглашаются меньше чем за два меджидие. Что нам
делать?
     ______________
     * Xамал - носильщик.

     Реджеб-эфенди  вскочил  со стула, словно загорелись подкованные подошвы
его ботинок, над которыми уже заклубился пар.
     - Вы  посмотрите на этих болванов, будь они неладны! Честное слово, мне
самому  придется взвалить на спину вещи и тащить. Я человек сумасшедший. Так
и  сделаю.  Пойди и передай им это! - затем он опять повернулся ко мне: - Ты
видишь  мои  косые  глаза?  Клянусь  аллахом,  я за тысячу лир не продам их.
Стоит  мне  взглянуть  на  моих подчиненных вот так, и они теряют голову. То
есть  я  хочу  сказать,  что  девушка  должна  быть  умной, благопристойной,
воспитанной.  При  исполнении своих обязанностей она должна быть аккуратной,
а   вне  стен  училища  должна  строго  соблюдать  достоинство  учительницы.
Шехназэ-ханым, ты говоришь, уже пора начинать занятия?
     - Пора, эфендим. Ученицы в классе.
     - Пойдем,  дочь моя, я представлю тебя учащимся. Только сначала пойди и
хорошенько умой лицо.
     Последнюю  фразу  Реджеб-эфенди сказал немного смущаясь, понизив голос.
Я растерялась и удивилась. Неужели у меня испачканное лицо?
     Мы   переглянулись   с   Шехназэ-ханым.  Она,  как  и  я,  пребывала  в
недоумении.
     - Разве у меня грязное лицо, эфендим? - спросила я.
     - Дочь   моя,   женщины   имеют   природную   непреодолимую  страсть  к
украшениям,  но  учительница  не  имеет  права входить в класс с накрашенным
лицом.
     - Но  ведь  на мне нет краски, господин директор... - сказала я, робея.
- Я еще ни разу в жизни не красилась.
     Реджеб-эфенди недоверчиво смотрел на меня.
     - Что ты мне говоришь? Что ты мне говоришь?
     Тут я все поняла и, не удержавшись, рассмеялась:
     - Господин  директор,  я  сама  в  претензии  на  эту  краску,  но  что
поделаешь? Ею наградил меня сам аллах. Водой не смоешь.
     Шехназэ-ханым тоже засмеялась:
     - Это природный цвет лица нашей новой учительницы, Реджеб-эфенди.
     Наша  веселость  передалась  и  директору.  Впервые  в жизни я слышала,
чтобы люди так странно смеялись.
     - Ха-ха-ха!.. - гремел Реджеб-эфенди.
     Это  "ха"  он  произносил  как-то  отрывисто,  раздельно, словно обучал
алфавиту первоклассников.
     - Вот  удивительная вещь! Аллах наградил... Аллах... Значит, от аллаха.
Ты  когда-нибудь  видела  такое ослепительное лицо, Шехназэ-ханым? Дочь моя,
может,  мать  тебя  в детстве кормила не молоком, а розовым вареньем?.. Хай,
аллах!..
     Реджеб-эфенди  произвел  на меня впечатление очень славного человека. Я
была в прекрасном настроении.
     Он  снова  облачился  в свою ляту, от которой шел пар, и мы отправились
на урок.
     Когда  в коридоре через окно я увидела своих будущих учениц, мое сердце
от  страха  ушло  в  пятки.  Мы  вошли. Господи, как их было много! В классе
сидело  по  крайней  мере  человек  пятьдесят,  и  почти  все мои ровесницы,
взрослые  девушки.  Я готова была провалиться сквозь землю под пристальными,
любопытными взглядами десятков пар глаз.
     Если  бы Реджеб-эфенди вдруг ушел в эту минуту, я оказалась бы в весьма
затруднительном  положении,  так  как  была  крайне  смущена  и растеряна. К
счастью, директор обладал удивительной силой внушения.
     - А  ну,  дочь  моя,  ступай  на  свое  место!..  - загремел он и почти
насильно втащил меня на кафедру, потом начал пространную речь.


     Чего только Реджеб-эфенди не говорил!
     - Коль  скоро,  -  заявил  он, - европейцы переняли от арабов медицину,
химию,  астрономию,  математику,  почему  же  мы  совершаем  глупость  и  не
заимствуем  у  них  новые  науки? Проникать в сокровищницу знаний и мудрости
европейцев,  захватывать  их  научные  достижения  - это законный грабеж. Он
совершается  не  с  помощью  пушек и ружей, а всего-навсего только с помощью
французского языка.
     Реджеб-эфенди  разошелся  не  на шутку. Оглашая класс громовым голосом,
от  которого  едва  не  лопались  барабанные перепонки, он показывал на меня
пальцем и говорил:
     - Ключ  к знаниям, которыми обладают все страны мира, находится в руках
вот  этой  крошечной  девочки.  Не  см